Глава 48
Джексон
Отправившись пешком, дабы скоротать время и прогуляться до предполагаемого места, где может быть Ник, я, взяв с собой папки труда Миланы, раздумываю, как сказать ему об этом. Уверен, что это произведет на него шокированное воздействие. А какую душевную радость вызовет в нем неожиданное творчество его дочери, последовавшая по его стопам!
Помнится, что он частенько сидел в своем кабинете, пока мы с Миланой были в гостиной, и время от времени я подглядывал в щелочку за ним, примечая кипучий рабочий процесс, в который он был погружен. Он что-то писал на листах, тут же их сминал и выкидывал, и снова писал. Он то злился, то был охвачен мечтательной грустью, то радостным порывом. Я сам не писатель и не мне судить, что там творится в головах великих и талантливых. С любопытством я наблюдал за ним и сразу догадывался, что этот человек часами всецело посвящал себя литературной сфере, что ни Анна, ни Милана не могли потревожить его, зная, в какое состояние он может придти затем. Тем не менее он никому не говорил о том, что он пишет, про что и на какую тему. По итогу в книжном виде я так и не лицезрел его мастерство. Но я ведь могу и ошибаться в том, что он и писатель. По должности, насколько мне не лгут воспоминания, он был редактором. Хоть и ничего не смыслю я в этом, полагаю, что прежде чем заниматься профессиональной редактурой, человек должен напитать свой ум грамотностью изложения и преподнесения другим собственного написанного текста. И все же мне нужно не спешить оповещать такую новость с первой же секунды встречи.
С нетерпением размашистыми шагами я дохожу до здания хостела, проскальзываю внутрь, и второпях спрашиваю, снимает ли номер, уже совсем скоро, счастливый отец.
– Вы опоздали. Он съехал. Причем минут десять назад, – говорят мне за стойкой, что наводит на меня досаду.
Этот суматошный и насыщенный тяжкими событиями день, кажется, не закончится чем-то, что облегчит душу и обезболит сердце.
«Но ведь за десять минут он не смог далеко уйти», – тотчас размышляю я и, поблагодарив сотрудника за ответ, опрометью выбегаю и поворачиваю по велению внутренней силы направо, уверив себя, что он стремится в аэропорт, чтобы купить билеты на обратный путь.
Несясь прямиком, расталкивая всех медленно шагающих прохожих, ведших вдохновенные беседы перед сном грядущим, вдалеке я начинаю улавливать ползущую по тротуару тень, идущую тяжелой поступью. Понурый, уставший от жизни, он влачит за собой невозвратимую утрату. Сердце сжимается от мысли, какие страдания он проходит. С дочерью они так и не поговорили. Другим бы он был человеком – живым.
С открывшимся вторым дыханием я догоняю его, точно поняв, что это Ник по тому костюму, в котором я видел его пару дней назад, вскрикивая:
– Мистер Ник, постой-те… – Язык пересыхает от незапланированного вечернего бега.
Он прекращает и без того не ступающий шаг и поворачивается ко мне лицом.
– Не ожидал тебя увидеть. – Его губ чуть касается улыбка.
– Вы куда? – пыхтя, как пес, спрашиваю я.
Кашлянув, Ник не спускает от меня меланхоличного взора, и, сменив руку, которой он держит небольшой дряхлый чемодан темно-коричневого оттенка, произносит:
– Домой, куда же еще?! Более мне идти некуда.
Его унылость и тоска, смертная тоска в голосе так коробят меня.
– Но… как некуда? А хостел и… – Я чешу подзатылок, подумывая, что ему не хватает денег на проживание. Ввиду этого и продолжаю: – Я оплачу ваше место. Поворачиваем обратно.
Он медленно мотает головой по сторонам.
– Спасибо за благородство, Джексон, но в этом нет никакой необходимости.
– Тогда зачем же вы ушли?
Я сожалею, что задал ему этот вопрос, ответ на который мне известен. Для чего ему быть здесь, если рядом с ним нет её?
Внезапно осенившая мысль меня так озаряет, что я с визгом выношу:
– Отбрасываем сказанное! Не нужно никаких гостиниц. Вам есть, где можно остановиться и жить.
Я полуразворачиваюсь, как бы стремясь идти, и еще раз, но с большей уверенностью выражаю:
– Возражений не принимаю.
Сиянием покрылся несчастный. Правда, это сияние ложно подсказывает ему о свершении мечты, которое, по его мнению, могло быть под оживившим его моим предложением. Поспешив оборвать его ласкающую, как небесный ветерок, сладкую мысль тем, что и в этих стенах он не найдет ту, которую жаждет еще раз увидеть, он снова становится прежним, безотрадным мужчиной, который уже ни на что не надеется.
В сгустившейся темноте, под небом, усеянным звездами, поблескивающими в беспредельных пространствах, недолго постояв, больше так и не раскрыв уста, мы оба бредем в сторону дома. Ему, как и мне, некуда идти в столь поздний час. Да и желания уезжать у него нет. Это видится во всей его внешности. Арсенал чувств, наделяющих каждого из нас в эти минуты, не позволяет разориться на словах. После того, что пережило сегодня мое сердце – далеко не просто совладать с собой. Во внутренностях – потоки речей, от их шторма так пакостно, так с души воротит, а на вид я прихожусь зажатым, безъязычным и в некоторой мере апатичным.
Утерявшие волю, мы следуем, вдыхая свежие потоки воздуха. Я уже и посмел забыть, к чему я бежал за ним сломя голову. Его угнетенное состояние передалось и мне. Мы соединены одной причиной несчастья, что рядышком с нами нет той, освещающей зеленою глаз, напоенных божьей росой, почему и так хочется воспарять к небесам подле неё.
Природа вместе с нами издает вздохи, подымающиеся от земли, убаюкивая темнотой и трогательной таинственной нежностью. Всё окутано какой-то страстью. Мир ночной выставляет напоказ свою особенную красоту, благоуханную, спящую, завораживающую, он точно женщина, сбрасывающая после захода солнца одежды, облекаясь в накидку звёзд, как в лунной кисее, являет собой ослепляющее создание, от которого закипает кровь в жилах и рождаются испепеляющие чувства.
Огни газовых фонарей освещают наши полубезжизненные лица. Чем мы не два призрака, сгорающие от неистового желания пробраться к той, что окутала наши сердца, взяв их в плен?
До какой степени довела его отеческая любовь? Идя, он остро разглядывает лица встречных, впиваясь в них всем своим серым взором. Мало ли в них он найдет свою кровиночку? Вдруг она попадется ему на глаза, и он решит испробовать еще один шанс заговорить с ней. Впрочем, это делаю и я. А что, если она ни с того ни с сего сбежит от сидячего в коляске? Обретет разум, обдумав, что не по силам ей такое бремя. Ей же, как и нам двоим, некуда идти. К матери она точно не пойдет, к Марку с Мейсоном, последнему влюбившемуся в нее, наверняка нет. А вернется ли в наш «домик»? Ее вещи все еще ждут долгожданных минут, когда вновь их оденет хозяйка.
А не нагрянуть ли нам с Ником к Даниэлю? Я бы не пожалел жизни высвободить ее из-под власти тирания наказанного судьбой. Однако этим я могу вовсе разрушить нашу прерванную связь, и она откажется от любых встреч со мной, даже от тех, что разрешены нам с особенными условиями. Она должна сама всё осознать, понять… А я постараюсь больше не думать о ней до тех пор, пока она сама не захочет видеть меня.
Распахнув дверь перед Ником, я впускаю его первым и затем прохожу сам. Проветривание помещения пошло на пользу и женского запаха, напускающего слезу, как будто и не было.
Указываю Нику на комнату, и мы вместе в нее проходим. Я вежливо понуждаю его сесть на кресло, сам же помещаюсь против него, на кровать. «Мы бы поехали в коттедж, но слишком опасно. Брендону известен этот адрес как свой домашний. Остается скитаться здесь до последнего. Подозрительно, что от него нет ни отголоска».
Сплетя руки, нагнув голову, я закрываю глаза, а еще свежие воспоминания теснятся в мозгу одно за другим будто назло. Назойливые, как мухи. «Зачем это всё? – говорила она мне. – Зачем ты пришел? Я просила воздержаться от встреч… на время». Она выгнала меня, я был противен ей, а я, как неугомонный повелитель, продолжаю прокручивать в голове сценарий, как она падает ко мне в объятия и кричит о своей любви.
– Посильно догадаться, что ты, Джексон, чем-то озабочен? Не поладили? – Он смотрит на меня таким взглядом, стараясь в глазах прочесть истину, но я сильнее опускаюсь на колени телом, перекрываю руками уши, чтобы ничего не слышать, поглотиться с чем-то вечным. Я противоборствую с самим собой, я разделил свое сердце на две части: не прибегать к мыслям о ней, забыть её, раз она сподобила меня накрыть такой мукой, и продолжать любить её и ждать. Держась на последней ноте души, я так страшусь показаться слабым перед Ником и разреветься, как девчонка, у него на глазах.
– Не стоит так убиваться… – тонким голосом, с проявившимся беспокойным чувством, врывается в мои мысли Ник. – Все ругаются. Такие дни неизбежны. Такова уж наша жизнь.
Война с собой становится проигранной, когда Ник вслед за моими сжатыми кулаками проговаривает доброе наставление:
– Забудь обо всех общественных устоях. Позволь выразить то, что терзает тебя в груди. Не накапливай переживания. Не бери пример с меня. Он плох. Он ужасно плох, вот и не советую.
Впервые в жизни крупные слезы беззвучно текут по моим щекам. Я глотаю их, я пробую остановить поток этой дряни, но тщетно. Никогда, черт, никогда я не позволял себе этого! Всё в себе!
И в эту минуту я сдаюсь прямо на глазах у Ника.
– Поверь, Джексон, слезы на мужчинах – это не слабость, как привыкло считать наше избалованное и неверно выстроенное общество. Это признак того, что ты чувствуешь душой и любишь всем сердцем. Плачь, плачь, сколько это возможно! Выбрось это из себя! – Я удивляюсь большой глубиной его мысли.
Он растопляет этот жгучий камень, который вылезает из глазных яблок и выдает во мне мальчишку, мальчишку, брошенного когда-то. Я был, как птенец, от которого улетел один родитель. Травма его уходом живет во мне, растет вместе со мной, несмотря на то, что, благодаря Нику мне известны, какие причины тогда стояли перед Джейсоном, во многом зависящие от действий матери. «Не срослась рана с прошлых времен». Но ведь, когда я еще был ребенком, мне совершенно не были нужны причины, доводы, аргументы, мне нужна была семья, моя семья, большая и полноценная, где есть мама и папа. Они же могли сделать так, чтобы сохранить её. Остаться вместе, сохранить семью, укреплять её, смириться с тем, что нужно воспитывать сына. Могли. Но они не сделали этого. Оба. На тот момент из них двоих никто не думал обо мне. Никто. Каждый думал лишь о себе. И тот, и та последовали за обидами, за местью, за защитой себя от измены и т.д. Но, а я? Что я понимал из этого? Я должен был страдать потому, что отец и мать не определились со своими отношениями ещё до моего рождения? Почему? Да и мои слезы, кому они были нужны? Я так горько плакал, когда отец собирал вещи в холодный морозный день, я на коленях умолял его остаться, таща в обратную сторону шарф, который наполовину застрял в багаже, собираемый лихорадочно им, но он обругал меня, отрезав: «Вырастишь – поймешь. Я должен покинуть вас. Сынок, я люблю тебя». Что значит должен? Я никогда не понимал этого. Должен. Где это прописывается? Кодекс, что ли, есть с указаниями, в каких случаях возможно покинуть то, что составляло предмет твоего выбора, наплевав на последствия, лишь бы огородить свою душеньку от страданий, от нанесенной обиды?!
Я проливал слезы по ночам, я сидел под дверью и глядел в окно. Сменялись только времена года, но все оставалось по-прежнему. Мать запрещала мне убиваться, упрекая, что я сопливая девчонка, а не «мужик», способный противостоять любому эмоциональному натиску.
Уже тогда, прожив всего несколько лет жизни, я хоть и ничего не смыслил в любви, но понимал, что был обделен ею. Птенцов, чтобы они выросли, осыпают ласками родительской любви. Но у меня таковых не было. Чужие и то больше пеклись обо мне.
Уходят ли, когда любят? Неужто уйти враз, как отрезать, легкая задача? Да, если нет того, за что стоит держаться, если нет любви. Черт возьми! Милана ушла от меня! Ее уход, точно бегство. Какое мощное острие внедрилось в прошлую травму! Оно усилило ее в такие разы, что я позволяю пускать слезы, стоящие в горле, как рвоту, которую невозможно удерживать.
Человек уходит в такую минуту, когда ты чувствуешь, насколько важное место он занимает в твоем сердце. Знает же момент, знает, когда подорвать счастье, чтобы не раскрывал рта зря.
Как мне не хватало простых человеческих объятий! Кто-то скажет: «Подумаешь. Какие мелочи». А кто-то живет ради этих тактильных ощущений. Кто-то, как я. Насколько же я отличен от других людей?! Даже самые обычные слова о любви, ощущения, прикосновения воспринимаются мной иначе. Иной раз, думается мне, что я остался тем же мальчишкой, в котором сохранились те же чувства, те же мысли, те же неизменные интонации в голосе… Лишь с годами прибавляется к моему возрасту еще одна палочка. Осязается это, когда оказываешься один на один с самим собой. Никто, кроме нас самих, не знает себя хорошо.
Сколько раз я говорил Милане, что меня не так ранят слова, как отсутствие прикосновений. Или напротив, никакие слова в мире не радуют настолько, насколько ты испытываешь момент блаженства, горячо обнимая любимое существо. Сколько раз я пытался находить в Милане того человека, который образует запас необходимого для меня: любви, объятий, нежности, ласки, заботы. Но своим побегом она обнесла оградой меня от того, что составляет мою природу.
Выкинув всю гадость из себя, на ближайшую минуту я умолкаю и, будто и вправду, как после опорожнения содержимого желудка рвотой, я чувствую себя лучше, увереннее, но еще больше безразличнее ко всему. Набираюсь опыта, чтобы в следующий раз перенести удар более сильный, нежели этот.
И сам я натворил дел, увлекшись линией обмана, точно он ягодная конфета с притягивающим на вид фантиком, манящим попробовать на вкус, и сам я привлек трудности, которых и в помине бы не было, если бы не слабость тела. Вранье казалось легким способом избежать проблем и без усилий достигнуть желаемого. Но этот подзывающий шаг, принятый подсознанием, забыл выделить и предупредить нас, что под конец придется платить по счетам.
Сидящий и наблюдающий за моим любовным отравлением подает мне платок с пчелкой, оставленный Миланой на столе, – как легко он его узрел. Я вытираю лицо и поднимаю взгляд.
– Не только вы обременены неискупленными грехами, – наконец молвлю я, на слух кажущимся грубым голосом от опущения эмоций на волю. Устыдившись своей слабости, я прошу извинения у слушающего меня с глубочайшим вниманием.
– Мне не за что тебя осуждать! Перестань бросаться извинениями! Джек, – ласково говорит он, добавляя, – если ты не против, что я так буду обращаться к тебе. – В детстве он так называл меня. Я склоняю голову в знак согласия. – Ты еще молод, чтобы говорить о неискупленных грехах. Или я чего-то не знаю?
Я безгласно моргаю и несколько раз вздыхаю. Самый полезный способ облегчить себя – излить свою душу ближнему.
– Разговоры с тобой всегда были мне по душе, Бог свидетель, – приободряет он меня, что вызывает во мне решительность и я, под мерцанием светил в оконце, начинаю длинную-длинную историю своей новой жизни после расставания с Миланой. Подробнее, я останавливаюсь на нашей неожиданной встрече, времени, проведенном вместе, на матери, которая не дает нам свободно встречаться и докладываю то, что частично знает Питер и Тайлер – о своих отношениях с Беллой и ее семьей, постепенно заводя разговор о контракте, который я подписал. Завершаю я свой монолог, как ни странно выдающийся мне с такой легкостью, которой я сам не ожидал, Даниэлем и его горестными обстоятельствами, подтолкнувшие женщину, которую я страстно люблю, сойти с нашей общей дороги.
На протяжении речи мой взгляд опущен на стену. И как только я договариваю, я воспроизвожу тяжелое дыхание Ника.
– Господи Милостивый! Да как же! Да что же! – Он ударяет себя в грудь. – Да что… и… как Брендон Гонсалес мог такое… А дочурка, до… ч.. урка…
Его причитания сменяются на оглушительные стоны, рёв; он держится за голову. Его ломает. Сидя, он метется из стороны в сторону. Ужас сковывает меня. Сердце ухает в пятки. Я стремительным движением вскакиваю.
– Ааа… О… ай… – Он зажмуривает с силой глаза и бьется взад-вперёд головой, приводя меня в неистовый шок. Из-под ног уходит земля.
Я тараторю, повергнутый в ужас:
– Мистер Ник, что, что происходит с вами?
Его воротит всего изнутри. Будто что-то хочется выбраться из его тела вовне.
Я суетливо бросаюсь туда-обратно.
– Что, что же делать? – кричу я, в панике взирая на него.
– Пустите, пустите меня, – орёт Ник, проглатывая окончания, шевеля ногами. – Пустите. Где я?
Испугавшись до смерти, я притаскиваю стакан воды и подношу к его рту. Вода выплескивается обратно, я умываю ей его белесое лицо, дрожа от того, что удаётся видеть моим глазам. Он указывает трясущейся рукой на карманы дряхлого пиджака, но я не понимаю, как расшифровать это действие.
– Нужно «скорую помощь»! Немедленно! Я вызываю!
Я тянусь лихорадочно к телефону, но он разряжен.
«У Ника телефон в таком же состоянии. Соседей рядом нет. Что делать?»
– Не… т… Где, где я? – продолжает орать он как резаный. Из его груди вырываются потрясающие меня стоны от боли.
Растерянный, я меряю шаги возле него, раскидывая мозгами, как ему помочь. Он снова водит рукой по грудине, отзываясь нечленораздельными звуками. Я отнимаю его руку от подбородка, чтобы услышать яснее слова, но тщетно. Губы его синие, как вечернее небо, покрывающее горизонт. Мертвенный отсвет на его коже говорит, что смерть уже на пороге. Лоб мой омывает холодный пот, который я через каждую секунду вытираю ладонью. Как мне его спасти? Он не должен умереть. Он еще не знает самого главного о своей дочери. Его дыхание такое сильное, а сердечный пульс еле бьется.
– Ник, это я Джексон, Ник! – Мой голос взлетает до небес.
Я хлопаю его по щекам, по онемевшим плечам, но он тяжелеет в весе, что вселяет меня в страх с минуты на минуту оказаться наедине с покойником и уже тогда все то, что я не успел ему рассказать, станет бесполезным. Он сливается с мебелью, становясь таким же непоколебимым, неподъемным, превращаясь в одно большое пятно. Я зову его зычным голосом, оглушая себя, трясу его, подкладываю подушку под голову, растираю ему ноги, упавшие руки, машу перед глазами книгами, но ничто не возвращает его к жизни. Дребезжащей рукой, ощутив в углублении его верхней одежды шуршащую пачку, я нахожу какие-то лекарства, свернутые в салфетку, и от беспорядочного, распирающего во мне волнения, в суматохе подаю ему их в рот. Он закатывает глаза и задыхается будто в последний предсмертный час, но проглатывает цветную пилюлю.
Спустя тридцать, сорок секунд, минуту, две румянец постепенно приливает к его лицу, судорога тела отступает. Он то открывает, то закрывает глаза в дезориентированном состоянии. Я сам допиваю стакан воды, который он не осилил и во все глаза уставляюсь на него.
Он двигает руками, обтирает влажное лицо платком.
– Иисусе! – выдыхаю я и глотаю горячий воздух. – Мистер Ник… – Я распахиваю настежь балкон, приговаривая: – Вы меня чуть не довели до смерти.
Его горячечная отрешенность от мира отходит, но он молчит, осматриваясь, будто впервые видит обстановку. Еще бы полминуты, и он бы приобщился к земле; еще бы один миг и для него бы забрезжил иной свет. Какое значение играет всего лишь один миг! От мига жизни к мигу смерти – один крохотный шажочек – черт возьми – один!..
– Что, что это было? – хриплым голосом шумлю я, не отойдя от того, что было. Я и сам едва ли не растворился в потоке смерти. Ник чуть нахмуривается, пытаясь осознать случившееся. – И давно это с вами? – спрашиваю я, видя, что по виду ему лучше.
– Месяц, два, – сообщает тоном вот-вот воскресшего человека, заглатывая ещё три таблетки с другой пачки, которую он достал с брюк.
Я приношу обоим по стакану ледяной воды.
– Вам нужно срочно показаться врачу! – Я высказываю тоном, не терпящим возражений. – Иисусе… то, что было… Стало быть, вам удалось выбраться из гибельных оков… – Несколько раз я ворошу свои волосы, ставшие за считанные мгновения, как у Ника, седыми.
Увлекшись передачей переживаний, я совсем запамятовал, кому я их рассказываю. Из-за меня он мог… Милана никогда бы мне этого не простила. Сердце вылетает из груди.
– Ну как? Вам лучше? – который раз за минуту спрашиваю я, стоя посреди комнаты с раскрытым настежь балконом.
Сделавшийся во сто крат несчастнее, но отошедший от смерти, которая наполовину утащила его в землю, наполнив ужасом моё сердце, он изрекает всё еще глухим голосом жизни:
– Лучше. Не беспокойся. Поневоле я уже привык к этому.
– Поход к врачу откладывать нельзя! – убеждённо говорю я, закидывая руки назад. – Если у вас эти приступы продолжаются на протяжении…
– Продолжаются, когда отдаюсь волнующим чувствам, – круто обрывает он уже бодрым голосом.
– Нет! – строго-настрого ворчу я; в теле до сих пор трясун. Дыхание спирает. – Я почти отбросил копыта вместе с вами. Мало ли что, осмотр доктора вам необходим! И не отговаривайте!
– Джек, не проживу я больше того, что начертано мне. Не так ценна была бы жизнь, имея человек второй шанс на исцеление?! – При этой мысли его глаза обращаются к висевшему на стене святому облику, иконе, которую вешал Тайлер.
В его выражении заключается куда более глубокий смысл, чем кажется. Не утаивает ли он какие факты?
– Мистер Ник, не нужно этих фраз! Когда речь заходит о здоровье, то глупо тешить себя мыслью, что, сколько судьбою предрешено, то и будет. Вздор! Пока сами не встанете, не отправитесь к врачу, который пропишет лечение и скажет об имеющихся патологиях, нельзя так утверждать! Вот тогда уже и посмотрим, что там с судьбой.
– Это сейчас не столь важно, как жизнь моей дочери, – с чувством сердечного крушения молвит он и поднимается с места, ступая на балкон, подставляя лицо ночной свежести. Я встаю неподалёку, уже боясь повторения вспышки его рассудка и тела и прибегаю к средству, которое отзовется в его сердце, чтобы успокоить душу грехотворника и заставить показаться у доктора:
– Ради дочери надо сходить. Вы не поможете ей, если самому худо будет. – Он быстро вскидывает на меня глаза и погружается в думы.
Чем больше он думает о детях, тем быстрее он успокаивается и приходит в себя, соглашаясь с моими словами. Отныне Милана и Питер составляют основу его жизни.
В беспокойном мраке ночи, раскинувшемся перед нами, в полном безмолвии мы смотрим в окно.
– Ты не способен ко злу, Джек, но люди, с которыми ты состоял в общении, оказались гадкими тварями, – первый заговаривает он. – Вселенная полна такими заразами.
Если он помнит о том, что я рассказывал ему, логически мыслит, значит, ему действительно лучше. Но после пережитого сильного удушающего волнения ему запрещены любые огорошивающие новости, поэтому известие о книге перенесем на другой день.
– Знаете, когда этот чёртов властелин поставил меня перед условием, я подвергся такому состоянию, что был и не прочь применить к себе силу, лишь бы не тронули пальцем Милану, – смотря на то, как ветер покачивает листья деревьев, произношу я, а затем убеждаю его, что всё, что делал для Миланы, хоть и умалчивая это от неё, было ради ее блага. – Погибнет она в руках безногого чудовища! – огрызаюсь я, в воображении представляя, как вытягиваю ее из его единственно подвижных частей тела – верхних конечностей.
Он пожимает мои руки и с чистотой души благодарит:
– Спасибо тебе за всё, Джек. И я понимаю тебя, ой как понимаю тебя, – глубоко вздыхает он, – я бы и сам никому не сказал об этом. Милана обязательно выразит тебе понимание, как только узнаёт, что за угроза стоит перед вами. И не кори себя. Ты окружил ее любовью, тебе незачем раскаивается. Есть ошибки, которые исправить нельзя, но твою нельзя счесть за такую. Но ты прибег к сложному пути… к обманному. Иногда в жизни труднее принимать простые решения. Тебе всего лишь с самого начала нужно было быть непритворным к дочери Брендона.
– Спасибо вам, – искренне выражаюсь я.
Один единственный человек считает мои действия недурными.
С твердокаменной непоколебимостью он выдаёт:
– Дам тебе совет, к которому сам вновь и вновь обращаюсь. Чтобы ни делал человек, важно, чем он руководствуется в своих поступках. В потаённых уголках людских душ много чего интересного живёт. Каждый получает рано или поздно по заслугам. Что вытащил из своей души, то и со временем вернется в неё.
И далее его мысли направляются в то, как быть с человеком, который близится уничтожить нас с Миланой.
– Тогда вот что, Джексон! Завтра же по утру я поеду к нему и поговорю с глазу на глаз.
В моей душе вызревает протест:
– Что? Нет! – громко оспариваю я. – Это напрасно. К тому же вы еще не пришли в себя.
– Я давно уже пришел в себя и, кажется, знаю, что делать. Я попытаюсь уговорить Брендона, что без тебя моя дочь не сможет и…
Эта тема накатывает на меня бешенство, и я прерываю его:
– Мистер Ник, он то же самое вам скажет в ответ про Беллу, что его дочь не сможет без меня, ибо больна, влюблена и т.д., и т.п. Проникнув к ним на страх и риск, вы ничего не добьетесь. Кругом завязанные тупики… Какая-то непостижимая враждебность меня окружила… Когда я общался с ним, то видел, что в его взгляде нет ничего человеческого. Это заронило в мою душу искру подозрения, что он состоит в каком-то заговоре против меня. Изобретательность и ловкость – его конек, благодаря которому он умело ставит в подчинение толпы людей. – И коротко излагаю, каким было моё первое посещение в его «империю», где в буквальном смысле слова стены изготовлены из золота. Именно Брендон советовал мне, чтобы я перенес в свою компанию его опыт управления людьми с помощью крайне авторитарного метода. Однако полноценно я этого не стал делать и решил сделать промежуточный между авторитарным и демократическим, потому что считаю, что дисциплина должна быть, но без проявления унижений над человеческим достоинством.
Я стою будто на пылающих угольях. Передо мной словно непроходимая стена. К кому обращаться? Кого звать на помощь?
– Нерешенных задач нет, даже роковых. Даже в самую темную ночь можно увидеть звезды, – утихомиривает он меня, но на пару минут и в мыслях снова заседают пугающие проявления жития, обещанные Брендоном.
Ник говорит, что будет думать, как умело высвободиться из-под власти, в которой я оказался, но при этом он упрашивает меня уведомить обо всем отца, чтобы они вместе смогли мне помочь. Я не обещаю, но отвечаю, что постараюсь в ближайшие дни, пока Брендон в затишье и не подает голоса, переговорить об этом с отцом, который не должен отказать в такой помощи, даже если ему придется общаться с Ником, – кто бы мог подумать – его бывшим лучшим другом.
И размеренно наша беседа переходит на другой берег, родной ему берег:
– Как же она решилась на такое, дочурка моя… Добрая, невинная, дочурка… Никому никогда не отказывает. – Он цепляется костлявыми пальцами в подоконник. – Парню тому несказанно посчастливилось.
Посчастливилось. Очень. Он украл у меня мою жизнь! Сука.
– Вижу, тебя именно это так задело? – Он смотрит в мою сторону, но я, сдвинув брови в единую линию, стою, напрягшись, припоминая наглую рожу инвалида.
Гневно передергиваю плечами и отвечаю:
– Мистер Ник! А как же? Поймите, что воспрещается ей в такие годы испытывать сильнейший стресс. Ее же накроют запоздалые сожаления об упущенном времени! Она живет под сильным внешним влиянием этого Даниэля! И его тоже кто-то преследует, он недавно стал таким… – С языка так и хотят сорваться грубые слова: «Таким безногим и безмозглым». – Поймите, она отдает свои годы ему, она не может бросить его… Раньше было так: я только подумаю, не говоря, а она уже меня понимает. А сейчас что-то изменилось. Ее словно подменили, вынули из нее ее истинную сущность, которая не может быть без меня! – Я делаю паузу и снова на эмоциях продолжаю: – Я сделал все, что мог… Я был сегодня у них, я говорил несчетное количество раз о любви, умоляя ее уйти со мной. Я хотел увезти ее вместе с вами в Нью-Йорк, дабы мы все были в безопасности. Мистер Ник, – глубоко вздыхаю я, – давайте уговорим её вернуться, сделаем все, что в человеческих силах… только мы вдвоем сможем. Может, она хоть вас послушает…
Легкая тень улыбки касается его губ.
– О лучшем мужчине для дочери я и не мог мечтать. Мое сердце благодарно тебе. Ты за нее борешься, молодец. Опускать руки никогда нельзя. Надо всегда смотреть вперед. – Я молчу и мысленным оком представляю ее рядом с нами. С отцом и мною. Такого счастья, как здесь, она не испытает там. – Но, Джек… я-то тебя понимаю и разделяю твои мысли. Не в обиду, но ты сильно давишь на неё, очень… Ты отдаешь распоряжения, подобно начальнику, шпигуешь её упреками, но это ложный путь принятых мер. Не упрашивай её поступать иначе. Да, ты любишь, но ей так хочется поддержки с твоей стороны, уж такой человек она, добродушный. Я хорошо знаю её, она и, не задумавшись, последовала бы такой дорогой, дорогой, на которой однажды остановилась Мать Тереза32. Современная Мать Тереза наша Милана. – Я слегка поджимаю губы, в воображении нагромождая собственные доводы о несообразности ее выбора по отношению ко мне. – Такова чувствительная натура моей дочери. Именно в этом ее суть. С таким добрым, «большим» сердцем не каждый рождается. Тяжело живется подобным людям, слишком ранят их горе ближних и далеких. Мы, напротив, должны не отговаривать её… а выразить понимание.
– Понимание? – выкрикиваю я, отстаивая свою позицию. – Я никогда не пойму этого! Доброта, граничащая со слабоволием, не доводит до хорошего! Не понимаю я этого!..
– Джексон, – громко говорит Ник, делая неопределенный жест рукой. Я создаю вид, словно не замечаю и не слышу его наставления, смотря вдаль. – Ты судишь слишком скоропалительно. Пойми же ты. Это ее решение. Не твое.
– Но она – часть меня! – опротестовываю я рассуждающего, в конец потеряв сдерживающие силы. Его слова схожи с тем, что говорили мне и Тайлер, и Питер.
– Вы будете вместе, Джексон. Она не откажется от своей любви, я уверен. Остепенись, обожди… Вам обоим тяжело, но дайте чуть свободного глотка отношениям. Все происходит именно тогда, когда нужно. Ничто не исчезает бесследно. Как и душа, так и любовь. Генри Дэвид Торо33 однажды написал мудрейшее высказывание: «Самые нежные растения прокладывают себе путь через самую жесткую землю, через трещины скал. Так и доброта. Какой клин, какой молот, какой таран может сравниться с силой доброго, искреннего человека! Ничто не может противостоять ему».
– А может, я недостоин этого ангела?!