Освобождённый от любовных иллюзий, спускаясь по лестничной площадке, я перебираю на силу ногами, впитывая охлаждённый освобожденный воздух, дабы облегчить войну внутри, остудить воспаленную голову. Иду, неся в груди кровоточащую рану. Простираю руки к небесам, покрывая оскорбительными упреками все, что попадается мне на глаза. Судьба отвергает мои мольбы об освобождении от гнусных дней! Будь оно всё проклято!

Жалкий кретин! Надо быть таким наивным, чтобы позволить себя одурачить!

Никакой холод не сравнится с тем, что я ощущаю в омертвевшем сердце.

Она поразила меня насквозь и погрузила острие в самое сердце. Она бессердечно смотрела, как душа моя падала, как я стоял и умирал и ничего, ничего не делала. Подобные чувства испытывает каждый, кто, едва ли заснув, по ощущениям низвергается в бездну и, вздрогнув, просыпается и напуганным взором глядит в черноту спальни, лелея себя мыслями, что страх, возрожденный рассудком, был всего-навсего ложной сиреной. И нам хочется выбраться, хочется кольнуть себя, убедить, что это та самая ложная сирена, но, кажется, я упал так глубоко, что никому не вытащить меня оттуда. Силу душевной пропасти тщетно выразить математически, она, как неосуществимая надежда, глубоко-глубоко замыкается в нас, не издавая ни писка, и искусно ударами шпаги ломает кости.

Я завожу машину и думаю: «Почему же так? Почему?»

Она стала моей душою, она стала моей жизнью… Я был слит существом с ней. Каждый раз, когда судьба преподносила мне задания без вторых попыток, я жил лишь верою, что когда-нибудь наступит день, и я исчезну в ней. Это не всё равно, что поглотить себя в книгах, в рутинной работе, в постоянных хмельных массах, поглощающих в себя. Нет. Это иное чувство. Главное его отличие в том, что вы оба, словно покидаете мир на мгновение и становитесь частью чего-то особенного, чего-то единого, будто тем самым строите свой уголок, в который раз за разом позволяете себя увлечь.

Её черты так укоренились в моём теле, что теперь, боюсь, вместе с ней я лишусь того, что воодушевляло меня, делало другим человеком, готовым подняться до небес, если к этому призывает любовь. Утрату любви осознаешь всем телом тогда, когда остаёшься без неё. И никто, никто не смеет судить об отчаянии, не пройдя все мученические страдания, выпадавшие на долю влюбленных.

Зря я льстил себя надеждой, что в этот вечер и в последующие, она будет подле меня.

Злосчастное мгновение, принесшее беды, и непоправимое падение таково, что я утерял всякую способность к здравомыслию. Распорядилась ли по-своему роковая власть или власть покоилась в наших руках, а мы неверно её применили?

Второе предположение подходит больше первого. Ведь у нас было всё, чтобы быть вместе, жить, любить… Но от нее прозвучал отказ. Эта женщина предала нашу любовь, предала свои признания. Она же так горячо поручалась клятвами о никогда не угасающей ее любви, верности. Изгнавшая меня жертва чрезмерной чувствительности, не поразмыслила над разгромом любви, и отвесила прощальный жест. Я вправе возненавидеть её, вправе запереть все думы о ней в черный ящик и опустить его на дно морское, но не могу. Хотел бы, но не могу. Да и хотел бы? Какого рода чувствами я одержим, что, как мальчишка, пал на колени, заклиная, чтобы она уберегла меня от горькой участи, оставив одного? Да на меня же жалко было смотреть!

Ничто так не рассеивает во мне печаль, которую принесла эта нещадная сцена.

Какие бы причины не были её жестокого обращения со мной, она твёрдо решила, что будет с ним. С ним, а не со мной. И если её мыслями руководила жалость, то это ничего не меняет.

Милана. С неиссякаемой щедростью она помогает каждому. Нельзя обладать такой добротой. А ежели не Даниэль, а кто-то другой будет просить её помощи, она ринется к нему также и снова покинет меня? И что же получается? Я всю жизнь обязуюсь ждать её, пока мисс Благостыня не выполнит свой долг благотворительности? Уж не вступила она в какую организацию, требующую от нее таких подвигов? Перехлест доброты в человеке может привести к подрыву добродетели, ибо, невольно проявляя излишнюю сердобольность к одному, человек неумышленно наносит удар другому. Максимализм ее сострадания привел к тому, что она корит себя жесточайшим наказанием, очищает этим душу, но она совершенно не видит, как наступает на прошлый, скользкий камень лжи. «Вот так я и неожиданно оказался ее братом». Кажется, я безотчетно стал сторонником ее морального понижения, приняв и расширив лганье до размера планеты.

А ведь я тоже мог остаться с Беллой, мотивировав, что она безнадежно больна и требует моего присутствия.

Почему же Милане не жаль меня? Где было проявлено её сочувствие ко мне? Считать ли мне, что она любит Даниэля больше, оттого и проявляет к нему больше сожаления, нежели ко мне?

Мысленно становлюсь на место Миланы, допытываюсь причин, ответов на все вопросы, но… не понимаю ее.

И после всего, после того, что она сделала со мной, во мне держатся слова: «Я пошёл бы за ней даже в лютый мороз, побежал бы сломя голову босым, если это было бы ей нужно». Сердечное пламя не потушить водой, её составляющими являются частицы чувств, трепещущие в агонии.

Даниэль. Вступив в пререкания с Даниэлем, я убедился, что он не расположен ко мне и считает меня агрессором, не позволяющим Милане свободно жить. С его слов, после каждой встречи меня с ней, она была сама не своя, закрывалась от него и была на взводе. Он считает, что как брат, мне надлежит отпустить ее от себя, хоть и, как я ему соврал, о существовании друг друга мы узнали после семейного предательства. «С Питером она более близка», – вводил я его в заблуждение. Злоупотребляя его терпением, я удлинял свою речь, придумывая, что скажу, если он решит спросить подробности моего появления в семью Миланы.

Я даже не хочу углубляться в то, кто сделал из него недвижимого. Мне эти сведения, как корове – деньги. Значит, так было для кого-то нужно. Ничего не поделаешь. Пусть смирится и отпустит мою любовь.

Пообщавшись с ним, я вынес убеждение, что душа-то его не черствая. В нем есть всё для того мужчины, который нужен Милане. Но он навсегда останется мерзавцем, поскольку если бы не он, если бы не чужеземные захватчики его свободы, приведшие его к инвалидности, то мы бы с Миланой были неразлучны. Он отказался от любой моей помощи. Я предлагал ему отыскать врача, отыскать человека, который мстит ему, но он попросил меня лишь об одном: «Есть в тебе то, что питает недоверие, поэтому давай условимся, что впредь всевозможные свидания с Миланой будут в присутствии Питера. А возникнет мысль узнать о благополучии своей сестры, звони строго мне». Не согласился бы я на это, если бы не прозвучало с его вонючих губ: «Номером Беллы я владею и смело укажу ей то, чтобы не выпускала своего жениха к сестре, который негативно на неё влияет! И сам подумай, будешь приходить, будешь приносить боль моей девушке. Хотел ли бы ты, чтобы она страдала? Она счастлива без тебя». Кто бы хотел, чтобы любимое существо страдало? Меня даже не смутила мысль, что он позвонит Белле, пусть еще заодно большой привет передаст от меня. Задело только одно «счастлива без тебя».

Белла. Белла пришла в себя, раз сообразила потревожить Милану и высказать ей дурные слова. Повлияли ли они на ее решение? Что она ей говорила? О свадьбе точно шла речь. А ещё? Её угрозы несравнимы с угрозами Даниэля, та имеет подспорье в лице ее отца, а у второго только выражения без свершения, как минимум до определенной поры, пока не заработает механизм, без которого человек является овощем.

Брендон. А что Брендон? Волнений теперь нет. Он может со мной делать, что хочет. Я принесу в себя жертву тогда, если он решит навредить Милане.

Она пошла ради Даниэля, черт возьми, на такую жизнь, а я – кто-то скажет, дурак ты, может так и есть, – пойду ради нее, если это потребуется. Одураченный любовью я! Но думы о ней меня больше не должны занимать. Отныне видеться мне со своей «сестрой» наедине не дозволено. Сестрой. Почему мы с ней всегда выбираем ложь? Да что с нами? Чего мы страшимся? Где искренность в наших отношениях? Фальшью заслонились они, загремели в непроходимое болото. Я ропщу на вселенную за эти мучения, а она справедливо вознаградила нас за лицемерие и двуличие уединенным гниением.

Может, она и действительно счастлива без меня, а я навязался и не отстаю от неё? Может, оно и к лучшему? Но… какой жизнью она обрекла себя с инвалидом? Сулит ли этот путь к счастливому будущему? Милана могла бы помогать ему время от времени, но не вот так разорвать со мной отношения. На время? Какое здесь время? С его диагнозом люди годами лежат и по итогу успокаивают себя одной мыслию, что им осталось недолго и смерть избавит их от страданий. Думается мне, что, смирившись с тем, что есть, Милана привыкнет и, когда тот начнет былой образ жизни, она останется с ним. В противном случае придётся объясняться с большим враньём, на которое она и не решится.

И как бы он мне не говорил, что он ее не держит, и она в любое мгновение может покинуть это место, мне верится слабо. Она так ухватилась за него, будто зубами, что мне трудно понять её, очень трудно. Уж я никак не ожидал от неё, что она безжалостно может отвернуться от меня. Чувство подсказывает, что не только в этом дело. Есть какая-то мысль, которая дала ей толчок к такому выходу, но звонить Белле я не нахожу важным и оставлю её с папашей в стороне от своих рассуждений. Более мне ничего не страшно. Познаю я страх ещё более опасного жандарма – одиночества.

Питер и Ритчелл. Пусть хоть брат будет счастливым, раз этого не видать мне. Набираю ему, но он не отвечает. Наверное, они пребывают в лучах полного рассвета любви. Но если и позволит он мне перезвонить, то врать не стану. Настал час, чтобы создавать другие привычки.

Ник. Одержимый только одной мыслью, я совсем изгладил его из памяти. Поговорить ему с дочерью не удалось. И где же бродит эта не раскаявшаяся душа? Было в его словах что-то про номер в хостеле, который он будет снимать на Calle Serrano Anguita, 9, но снял ли он его или улетел обратно в Сиэтл?

Обгоняю автомобили, по привычке осыпая упреки на неопытных улиток, гнездившихся среди машин, так и не научившихся езде на нормальной скорости.

Отвечая на звонок Тайлера, уясняю ему, что он может отдаться своим делам и ничего не предпринимать для бессмысленного плана побега. Помимо меня у него несколько видов деятельности, связанных с психологической направленностью. Тот по голосу радуется, говоря, что я сам себя удержал от большой глупости и одумался. Я возражаю ему тем, что не собираюсь совсем ничего достигать и с завтрашнего дня возобновлю работу, которая часто откладывалась из-за подготовки к дефиле. «И как быть с выигрышем? Милана отказалась от него. А не подарить ли его Питеру и Ритчелл на свадьбу? Или оставить до лучших времен?»

Заканчивается разговор тем, что Тайлер предупреждает об уезде по делам, указывая, что охрана при мне и завтра он приедет, чтобы с глазу на глаз переговорить со мной о дальнейших действиях.

С тоской я захожу в спальню, вяло раскинув руки по краям. Кровать не заправлена с момента, когда мы, спеша, отправлялись на дефиле и Милана, столь следившая всегда за порядком, который равносилен её настроению, сообщила, что настиг тот день, когда ее принципиальность придется опустить.

Чувствуя себя покинутым, я занимаю краешек кровати, сохранивший следы страсти. В этих стенах всегдашних мечтаний мы любили друг друга, растили страсть, дарили друг другу тихое счастье. Поутру ее горячее дыхание касалось моих волос, а я, не давая знака о пробуждении, лежал, не шевелясь, пребывая в экстатическом опьянении. Купаясь в дожде из поцелуев, я таял от неслыханного наслаждения женской ласки, а волны пламени, перекатывающиеся во всех моих тканях, замирали в блаженной сладостной истоме. Теплые руки обвевали меня с такой нежностью, будто все ее тело, вся ее любовь устремлялась только ко мне. Охваченный тайным трепетом, в беззаветном упоении, я возрождался к жизни. И раскрывал я глаза, замечая перед собой живое сияние, шелковистые длинные косы которого переливались в лучах солнца.

А как я ждал ее, как мы без умолку болтали часами о пустяках, глядя на звезды… как я любовался ее улыбкой, упивался ее жемчужным голосом. Незакатная память посылает момент, когда она была углублена в свою работу над книгой, а я, лежа, посылал ей воздушные поцелуи, чувствуя себя счастливым ребенком. А как она выставляла напоказ наряды, кружась передо мной, порхая, как очаровательная бабочка капустница с иссера-бежевыми крылышками, на концах тронутыми темной пылью, будто их обмочили в тюбик с акварельной краской. Милое, нежнейшее создание с врожденным умением обольщать превращалось в невинного дитя, хлопая от восторга в ладоши, а иной раз, напротив, с упрямством женщины отстаивая свою позицию в наших несерьезных спорах. Как же меня умиляло это в ней! Без неё я бы не знал, чем наполнить свою душу. Быть бы навеки окованным ею. И эти перемежающиеся в ней переходы от ребячества, детского лепета к сложившейся женской божественной стройности личности с вкрапленным характером, рассудительной, наблюдательной, периодами горделивой натурой и острым умом порождают неукротимое желание завладеть ею полностью, возблагодарив за такую земную красу голубые небеса.

А как она пленила мои глаза! Я ступал по терниям, лишь бы пройти к ней и вырвать из чужих рук. И душу её я знал, казалось, как свою. Я провожу ладонью по одеялу, и сердце моё открывается сладостью чувств. Фруктовый запах ее духов, спелой и сладкой вишни, всё еще не испарившийся, обволакивает меня, пронизывая живым воспоминанием, как пару дней назад она неисчислимое количество раз пшикала свою шею флаконом.

И то, что приносило мне радость, сейчас приносит непреоборимую боль. Пора мне быть прежним и презирать эти любовные утехи, приносимые другим восторг. Я слепо следовал чувству, управляющему моим поведением, когда должен был не терять рассудок.

Привстав, я замечаю, как из моего кармана случайно выпадает смятый листок, «сыпая соль на рану».

Мейсон – еще один ингредиент в проблемном бульоне. Если бы не очередная ложь, не было и таковой проблемы.

Набрав в запасном телефоне цифры, указанные на номере, я пишу сообщение, увлекаясь той мыслью, что он перестанет охотиться на «Мэрилин Монро»:

«Женщина на фотографии принадлежит мне. Твой глаз пометил чужое. Закончи эту игру, удали каждый её снимок по городу, иначе игра превратится в настоящую, и ты пожалеешь об этом».

Мысли не покидают разъедающий меня образ. Они властвуют надо мной наперекор моей воли. Я раскрываю окно, чтобы прогнать отсюда этот женский дух, но он цепко держит меня.

Существуют ли преданные сердца? Вера, что на свете есть те женщины, которые искренне отдают себя мужчине, искренне любят, искренне обнимают, истощилась.

Проникаю в собственную проваливавшуюся душу и вижу только одно: неоднократное разочарование от несуществующего счастья в любви, описываемого в бульварных романах, разжигающих женские инстинкты.

О, какая лживость любви в этих идеальных романах! Уснащенные любовной приправой, в составе которой одни только страсти и ласки, безумия от счастья, разрастающегося, как мыльный пузырь, они забавляют безмозглые «бошки», подавая любовь в искусственном виде. Мол, увидели друг друга и не разлучными стали до смерти. Какая это любовь? Оттого и слишком переплодилось у нас любящих, кричащих на каждом шагу: «Люблю». А что это «люблю»? Что дает это «люблю»? Что дельного можно взять из таких строк, испестренных неисполнимыми крикливыми грезами? Дают ли они право не прилагать усилия? Ещё бы. Они для этого и создаются. Привлекают массы своей простотой и те от этого неверно толкуют любовь, наивно подобают её внезапно образовавшемуся течению, которое то приходит так негаданно, то уходит бесследно. А любовь такого не терпит. Она строится кирпичик за кирпичиком, и какими бы сильными не были чувства, как я испытал на себе, не они занимают центральное место. Желание быть лучше ради любви, желание отрадно принимать, как достоинства, так и недостатки, желание приносить радость и получать от этого вдохновение – вот основное зерно, взращиваемое любовью.

Любовь – соитие двух грёз, двух надежд, двух чувств, двух душ, двух желаний, двух жизней, преобразуемых в одну. И кирпичиком здесь служит слово из четырех букв – «двух».

И когда происходит момент, что одним за одним эти кирпичики разлетаются в сторону, наступает крах фундаменту, крах любви.

Родной дом начинаешь ценить, когда там уже не живешь, любовь оплакиваешь, когда её уже нет.

Отношения были моим единственным домом. И что теперь? Что теперь делать? Куда бежать? Как и всегда, я просто продолжу работать, видимо, с удвоенной силой над тем, над чем работал… Наверное, я рожден только для этого.

Зачем вообще были сотворены эти женские существа? Я держу пари, они созданы, чтобы пленить и испытывать мужчин, насмехаясь над их тщетным противостоянием с искушением! Что за западня?! Нас заключили в железные оковы и обрекли на вечные пытки с соблазном! Что заложено в женских сердцах, что подчас мы слепо увлекаемся за их извечной нежностью, а после, иссушенные от иллюзии любви, сгораем дотла в одиночестве и затем снова поддаемся чарам от этих мистических цветков, распускающихся в ночи, зажигающих в нас желание, оттого мы и преступаем границы?! Но… существует ли счастье без них?

С какой я раньше силою переносил горестные, мучительные испытания?

Нет! Я не могу так! Я не могу находиться здесь один!

Захватив спортивную куртку, я иду к выходу, открываю дверь и натыкаюсь на человека, опешившего меня.

– Вы кто? – небрежно бросаю я.

– Посыльный, кто ж еще, – со смешком выдает молодой парнишка, лет семнадцати. – Доставляю вам посылку, – отвечает парень, держа в руке прозрачный пакет, сквозь который виднеются папки с бумагами.

– Посылка? – удивляюсь я. – Но я ничего не заказывал.

– Это от некого Николаса Эванса.

Недоуменно сдвинув брови, я слышу звук от телефона.

– Секундочку.

Читаю письмо: «Курьер доставит тебе рукопись в двух копиях. Она прошла этап верстки и подлежит редактуре лишь в некоторых частях, чем уже и занимаются мои коллеги. Первоначальный текст превосходен, но есть незначительные неточности! Как ты и просил изготовить для тебя бумажную версию будущей книги Миланы, чтобы ты прочел ее заранее, так я и сделал. Жду в ближайшие три-пять дней от нее несколько вариантов названий романа, а специалисты помогут ей выбрать лучший. Милане передавай привет. Хотел приехать сам, но работа изнурила, и я мчусь домой, к жене и детям, успевшим по мне соскучиться. До встречи в офисе!»

Остро пораженный выпавшим явлением, мой внутренний голос будто нарочно вторит одно и то же: «…мчусь домой, к жене и детям, успевшим по мне соскучиться».

Эти добросердечные, накормленные чистой любовью и заботой, слова так жестоко поражают моё исколотое сердце, что я впервинку ухватываю в себе смутное чувство. Изрезанная душевными подземельями сеть нервных волокон, выдает мысли, уподобая их изрыганию горечи, так и просящиеся на язык. Не ревнивая ли это зависть? Никогда не удавалось терпеть этого черного жука, закравшегося куда-то внутрь и пожирающего клетки длительно, не спеша. Вот к чему привела меня любовь! Она подсадила испорченность в разум, незаметно разрушая цельность существа. Будучи радостным за кого бы ни было, сию секунду я сгораю в опутавшей меня завистливой поволоке. Она схватила меня будто в потаенное владение. Я напрягаю все силы, чтобы выбраться, но напрасно.

Его отношение к жизни весьма изумляет меня и призывает к тому же. Он как-то говорил мне: «Живи мыслью, что жизнь – череда удач и потерь. Помни, каждая потеря обогащает тебя опытом. Оглянись назад и сравни то, что было и то, что стало. Есть отличия? Значит, ты на верном пути».

И что же? Мной овладела ревность, что именно сейчас, когда я потерял всё, что приближало и меня к осуществлению такой мечты о создании своей семьи, я замечаю, как все счастливы, довольны и радуются житию, словно предумышленно.

Да, это моя мечта. У меня никогда не было крепкой, настоящей семьи. Возможно, клад, которым владеет Николас, средоточие любви, детей и любимой работы, стал для меня показателем, к которому я неосознанно стремился. Я хотел такой же клад в своей жизни! А кто же не желает возвращаться в домашний уголок, слыша, как тебя зовут дети, нестерпимо ждущие твоего прихода, и любимая женщина? Работа была и будет моим детищем, но ничто так не возвышает душу человека, как зовущий родной голос, тихий, нежный, ласковый, слова, произносимые которым, складываются в такую тончайшую трепетную мелодию, подобающую колыбельной.

– Пожалуй, вы правы, – отвлекшись от экрана, говорю я. – Это посылка пришла мне.

Он отдает мне две запечатанных рукописи.

– Доброго вечера! – И уходит.

Я задумываюсь на месте, прислоняя к себе душу своей любимой, ведая, кому, не считая меня, она также неистово нужна.