С недоумением я трогаю пальцами саднящий отпечаток. В груди всё клокочет. Все часы я провел с навязчивой мыслью, с надеждой, никогда не умирающей в сердце влюбленного, что она передумает и вернется ко мне. Я до последней минуты верил, нося груз собственных мыслей, что Даниэль ей ни на что не сдался, что она после того, что было накануне, найдет время, чтобы отправить мне счастливую весточку, полную извинений и нежных слов. Действительность показала, что эта девушка не только не известила меня сообщением, разорвав связь со мной, так драматично и накалено, так горько и безжалостно, без объяснений, но и вовсе пренебрегла вниманием ответить хотя бы на одно из моих жалких посланий, которые два дня подряд я упорно ей писал.

Уверенность в моих самых дальних, самых опасливых подозрениях оказалась правдивой. Измена мне казалась настолько абсурдной мыслью, что я всеми силами держал в себе страх выказать ей свои убеждения на этот счет, равные оскорблению. Я принуждал себя не подозревать её ни в чем. Но что из этого вышло?

Меня так и подгоняет говорить с ней резче, обиднее, громче, чтобы проявить месть за отношение, которое оно проявила ко мне.

«Нет! Даже сейчас! В это трудно поверить! Этого не может быть!» – Рассудок сопротивляется тому, что стало явью.

Может, этот бесстыдник угрожал ей и поэтому, как послушный инструмент, она повинуется чужой воли? Может, он узнал о том, что Милана все это время была со мной? Сама она не способна на безрассудство. Или я перестал понимать её? Какими доводами она подкрепит то время, что посвятила мне? Несомненно, не ради любви. Но этим она займется, находясь в полете. Без неё я не переступлю порог этого дома. Я докопаюсь до корней ее помыслов.

«Одна ли она в этой квартире? И где этот поганый трус, что заворожил, обольстил испанскими чарами мою девушку?» Оценивая тишину, смею полагать, что кроме нее больше никого нет, что позволит мне без лишних глаз поговорить с ней и забрать её.

Милана не трогается с места и растерянно приглаживает волосы.

Мы беззвучно обмениваемся взглядами, в которых таятся чувства, понятные нам обоим.

– Твои глаза что-то хотят сказать мне. – Свет в ее взоре уже не тот. – Я правильно понимаю?

– Зачем это всё? – утыкаясь в пол, она тихо-тихо говорит и поминутно оглядывается в сторону. – Зачем ты пришел? Я просила воздержаться от встреч… на время…

«На время». Но у нас нет времени. Да и мы не вынесем и минутную разлуку. Брендон готов уничтожить нас, а я буду сидеть сложа руки? Нет, такого не будет. По каким бы причинам она не желала остаться здесь, на время, я не потерплю этого.

– За тобой… Зачем ты ушла от меня?

В обратную долетает только безысходный вздох, усиливающий во мне тревогу.

Что может стоять за её решением, что она не может признаться в этом мне? Ее подавленность и холодность представляются весьма сложной загадкой.

В груди всё кипит, но я напрягаюсь, чтобы удержаться и не выпалить все сразу; я уже позволил себе то, что не позволял никогда, но не мог без слов смотреть на разорванное одеяние, выдающее работу мужских рук. Все видимые и невидимые улики идут не в ее пользу. Она и не пытается их уничтожить, будто намерено разбрасывается ими, вводя меня в еще большее заблуждение, когда, как правило, происходит наоборот. Но я доберусь до правды.

После некоторого колебания, я достаю смятую бумажку из кармана рубашки и протягиваю ей. Слова не в силах выразить мою ярость, поэтому всё это время я молчу.

Она, полная непритворной печали, берет ее и через мгновение вскидывает удивленные глаза. Краска приливает к ее лицу.

– Милана, я пришел только за правдой. Хватит лжи с меня! – И возобновляю настояния: – Я требую немедленных разъяснений! Ты со мной в отношениях, а значит, я имею право знать, что происходит, – говорю я с неприязнью обманутого мужчины, остро ощущающего свою неосведомленность, и, выжидающе смолкнув, смотрю, как она водит бровями, словно прикрывая неуловимый намек. – Ты имеешь отношение к этому? – зычным голосом вырывается из меня.

Она подносит руку ко рту; ее грудь тяжело вздымается.

– Тот, кто ищет тебя, твой… – Я помогаю ей, сам страшась ее ответа.

С немым вопросом я взираю на нее так, как будто вымаливаю сознаться.

Она долго оставляет без ответа мои выражения, но всё же от нее хрипло раздается:

– Эт…о Мей…сон.

Кто? Мейсон? Я отказываюсь в это верить.

Она сминает клочок и, отстраненно, глядя в никуда, произносит, будто считывает с кислотой:

– Мейсон влюбился в мой образ на маскараде… Он не узнал меня под маской. И теперь преследует, делает всё, чтобы отыскать свою Мэрилин Монро.

Сложив руки за спину, покачивая головой, впритык смотря на нее, я вижу, что на этот раз из неё звучит правда. Черт. А я ж подумал… Черт. Но это не меняет того, что он все-таки в нее влюблен. Я почти все время тогда был с ней, а случись это… Кругом полутьма недосказанности, хитрости, лжи. Любовь гниёт от беспросветных тайн.

Предчувствуя мой следующий вопрос, она сама прибавляет с обиженной интонацией:

– Я не решилась ни ему, ни тебе признаться в этом. Я боялась тебя огорчить. Но не нужно меня учить, не нужно высказывать, почему и зачем я это делала. Ты тоже мне не сказал, что намерен был жениться на Белле? – Я упустил момента, когда разговор перешел в мою сторону, но… что? – Девятого сентября. Так? – Она сбивает меня с толку, оттого моя побагровевшая физиономия начинает пылать. – В день рождения Ритчелл. До этого я лишь была осведомлена о помолвке, про которую она все уши прожужжала. А ведь в гримерной комнате тогда, вспомни, она бросала слова о твоих обещаниях ей, твоих чувствах… – Какой бред. И она поверила в то, что Белла в тот момент провизжала, когда ворвалась в комнату? – Ты мне навешивал объяснения, что вроде как расстался с ней, но… всё говорит об обратном! И столько время ты был со мной, зачем? Зачем, Джексон? Мы же обещали доверять друг другу, и что вышло с этого? Ни я, ни ты не были откровенными до конца…

– Тебя Питер известил? – небрежно кидаю я.

Я смертельно боялся, что об этом кто-то узнает и узнала Милана. Я просил брата держать всё в строгой тайне. Но он дважды меня предал.

Она поднимает на меня взгляд, смотря черными бисеринками глаз.

– Так он знал?

Так это не Питер?

Кто оповестил её об этом? Белла, Брендон?.. «Пора забирать её в охапку».

– Он… – Смысл ее обманывать? – Да. Но я не собирался ни на ком жениться. Уж точно не на ней, той, что постоянно дает обильную пищу слухам. – На этом я захлопываю рот, не уносясь к мыслям о той, что так тошнотворна мне.

Проходит минута молчания, пронизанная тяжелым дыханием каждого.

Вооружившись нежностью, откинув всю ярость, сопровождаемый мыслью о том, что если я проявлю к ней любовь, зацепившись за эту веточку, она поймет меня и уйдет из этого скверного места, в котором все двадцать минут, что я нахожусь здесь, противно пахнет валерьянкой, упрашиваю её:

– Давай сбежим. Вместе. Куда захочешь. Тайлер подготовил самолет, мы можем в любую минуту улететь и делать только то, что мы хотим. – Я прибегаю к унизительным мольбам, а как иначе? Она же заменяет мне всё и всех. – А мы с самого детства желали одного: быть вместе. – Она безмолвствует, но пытливым женским взглядом вводит по мне, будто хочет разоблачить мои планы. Но план один: уговорить ее уйти отсюда. – Собирайся! – проявляю я настырность, ибо раздражаюсь неизвестностью, вставшей между нами. – Смени одежду, и мы пойдем!

– Нет! – наконец заявляет она. – Во всяком случае – не сейчас. Я говорила тебе в час нашего расставания.

На сердце тяжелая ноша от невысказанных признаний. Я противоречу самому себе, когда выражаю излишнюю нежность.

– Да почему нет? Что, что за препятствие не позволяет тебе этого сделать? А как же наше «счастье в мгновении»? – ору я, уже совсем не владея собой. Виня во всем того, кого она прикрывает, деру уши словами: – Да что ты печешься о нем? Зачем он тебе, Милана? Сжалься надо мной… Прояви хоть маленькое снисхождение! Ты наносишь самое тяжкое мне, своему любимому Джексону. Отказавшись от счастья, ты подвергнешь душу бедствиям! – гнев мой непрерывно наполняется в этом изодранном тяжелыми словами воздухе. – Я не смогу жить без тебя…

– Не нужно драм, Джексон! – рокочет голос совершенно не моей любимой. Будто кто-то, поселившись внутри неё, – или она под таковым прикрытием скрывает истину? – пригрозив ей, насилу пытается заставить говорить несвойственное ей. – От проявлений твоей нарочитой ранимости свое решение я не пересмотрю, – урезонивает девушка и конечной фразой вызывает во мне сильное впечатление: – Всё изменилось бесповоротно.

Нарочитой? Отсюда следует, что она забыла о моем детстве, забыла, через что я прошел… С каждой минутой, что я нахожусь здесь, я все меньше и меньше вижу в ней настоящую Милану Фьючерс, ту, которую я знал всю жизнь и ту, которую страстно полюбил. Наперекор проявлявшемуся в ней непослушанию – что же с ней случилось? – я возобновляю свои просьбы, но она снова их опровергает мыслями, что я должен смириться с ее выбором. Дурно последовал я советам рассудка потому, что нежный тон не возымел желаемого действия.

Какого качество её сердце, принявшее такую сторону жизни?

– Прекрати ради Бога! – сумасбродно шумлю я; кто бы мог подумать, что такие невзгоды обрушатся именно на меня. – Какое решение? Очевидно, что оно не было принято тобой! За ним стоит этот испанец, что присох к тебе! – с непреклонной убежденностью всплескиваю я.

Сломить её упрямство тяжело, но еще не значит, что невозможно. Этот прелестный ротик должен заговорит со мной иначе.

– Совершенно ни к чему на меня кричать! И что за чрезмерная требовательность? Я сказала, я никуда не поеду с тобой! Нужно время, пойми же ты… Прекращаем этот разговор и даём свободу друг другу. – Она подбирает самые убийственные слова, чтобы я ушел, но мне-то видно как все ее тело объемлемо каким-то страхом.

– Ты злоупотребляешь моим терпением! Не делай этих глупостей! Не противься! Какой свободы? Я не буду ждать тебя! НЕ БУДУ! – с невольной горячностью распаляюсь я. – Вот скажи, что с того, что ты останешься? Что ты здесь забыла? Будь благоразумной! Твое место рядом со мной! Ясно?! – кричу я и в скоростном режиме, не моргнув глазом, перекидываю ее через своё плечо со словами: «Не хочешь переодеваться, пойдешь так». С безумным усилием она вырывается, бьет меня кулачками по спине, издает отчаянные мольбы, но этой малышки суждено сегодня улететь из Мадрида бизнес-классом.

– Джексон, прошу… – истерично покрикивает она, трагически раскидывая руки.

Я разворачиваюсь к двери, несильно шлепая её по ягодицам:

– Скажи «бай-бай» этому дому, но в нём я тебя не оставлю!.. И не рассчитывай на это! Я не буду потворствовать твоим капризам! И впредь я не позволю тебе подобного, ты не сбежишь никуда от меня! – со страстным призывом завершаю я диалог и, ступив вперед, раскрываю ногой дверь решительно и настежь. Нечаянно задевая полку, на которой лежали игрушки, я краем глаза, понизу замечаю вспыхнувший тусклый свет и следующие за ним какие-то странные звуки, подобные тому, как будто кого-то угораздило покататься на велосипеде дома. Предположив, что мне показалось среди просящих возгласов Миланы о том, чтобы я отпустил её, я делаю движение вперед, как до моего слуха доносится с откровенной грубостью завуалированный укол:

– Неустрашимо храбр ты, Джексон, похищать девушку в подходящий момент. Пояснишь свою храбрость?

Обескураженный, проклиная свой болтливый язык, когда нас отделяло от свободы какая-то одна минута, и мы бы смогли незаметно скрыться, я ставлю Милану на ноги, на секунду почувствовав ее неистово бьющийся пульс на запястье. И перед тем, как повернуться лицом к лицу к тому самому испанцу, которого я выслеживал столько лет и которого ненавижу всей душой, что готов удушить его, выплевываю с упреком, не помышляя молчать в тряпочку:

– О, всё очень просто: я забрал то, что тебе не принадлежит. Мне следовало это сделать давно, еще четыре года назад!

Глава 46
Милана

Шарахнувшись, Джексон смотрит с расширенными зрачками на Даниэля. Засевшие на нём грубые черты застывают в немом изумлении.

На несколько минут я сама лишаюсь дара речи. Не найти слов, чтобы передать виденное. С невыразимым волнением и страхом, ломая руки, я взираю на Джексона, вымаливая, чтобы он молчал, не раскрыл тайну сердца. Я прижимаю ладонь к щекам, вспыхнувшим жарким огнем. Тело мое неподвижно. Два соперника встретились на ринге и по взглядам стремятся наброситься друг на друга с яростью бури.

– Ах вот как, говоришь четыре года назад? – обманчиво плавным тоном исходит от Даниэля, руки которого притянуты к цельнолитым колесам его средства передвижения. – Чего же ты этого не сделал и ждал всё это время?

Обладая от природы мягким характером, Даниэль не должен завязать войну. В крайних случаях им может овладеть раздражение, но душевные смерчи, выносимые им вовне, не характерны для него. С этой мыслью я притихаю, стоя посреди них и молитвенно смыкая пальцы, чтобы Джексон смолчал. Отец при таких случаях всегда возносил молитву, оттого и я, прикрепленная ногами к твердому покрытию, губами умоляю Властителя уберечь нас троих от зреющей трагедии.

Воинственно вздернув подбородок, приняв прежнюю гримасу, с бессознательной жестокостью, словно его сердечную нить не тронуло милосердие к удрученному напастью, он выкладывает:

– Были на то причины. – Он продолжает пристально оглядывать пригвожденного к своей повозке и моментами коситься глазами на меня, с каким-то странным выражением, будто бы продумывая что-то, сплетая цепочку обстоятельств, развернувшихся перед ним. – Отважусь заявить, что Милана ни на минуту не останется в этом доме! – И всего на одну малюсенькую каплю он подслащивает фразу изменившимся тоном.

– Эй-эй, чувак, спусти пыл! Имей по крайней мере остаток приличия. Ты не на базаре! – негромко, не поддаваясь уязвимости на грубиянство оппонента, дает ответную реакцию второй представитель нарастающего боя. – Не зря у меня были сомнения в твоей пристойности. Начнем с первого вопроса. Ты знал мою девушку и ранее?

Покрытая ознобом, я метаю глазами то на одного вольного, то на другого заточенного. «До неизбежной правды рукой подать». Я всем содержимым души склоняюсь к тому, чтобы вымолвить эту терзающую меня истину, но… только не в эти минуты. Нет. Чем обернется эта правда для него?! Я не должна допустить этого. В таком состоянии нельзя тормошить сверх того его обеспокоенное состояние, которое так близко к вечному забытью, о котором он вторую ночь беспроглядно не умолкает.

– Я тебе не преступник, чтобы меня опрашивать! – на звук выше прежнего, с волнообразными от смятения движениями в голосе выражается Джексон и, зацепившись за мой умоляющий взгляд, прямолинейно указывает мне с порывистостью: – Милана, собирай чемодан! Нам уже пора! Время не ждет!

– Умерь свои порывы! – Его несколько возмущает излишняя резкость Джексона. Зря я могла посчитать, что беда Даниэля скажется на снижении этого вспыльчивого грубого нрава и остановит, чтобы держать себя соответствующе. – В них мы не нуждаемся и не управляй моей девушкой! Она сама знает, что делает! Почему ты за всех решаешь, пренебрегая мыслями других? Деспот! Ты не задумывался, чем это может грозить? – Даниэль искусно осаждает Джексона своей невозмутимостью, огорошивая меня убийственной спокойностью, что ничто в нём не выдаёт какого-то беспокойства и желания так же непочтительно и смело перебивать противную сторону. В затишье он продолжает: – И почему же не преступник? В твоих помыслах было ее украсть.

Я слежу за быстрым развитием этих двойственных реплик, не зная, как ввязаться и прекратить эту перепалку.

– О, виноват, – уничижительно испускает он, – но не в твоих полномочиях читать мне морали! Какие основания позволяют тебе считать, что она твоя? – Он переходит все крайности, позабыв обо всем. – Джексон на таком взводе, что еще секунда, и он порвет его изнутри.

– А твои? – с выразительным звучанием выдает Даниэль и скрещивает руки на груди.

Первый сигнал к урагану прозвучал.

С гулко бьющимся двигателем в груди, жалостливо просящим взглядом, я уставляюсь на багряное обличье Джексона. И то, что сейчас разверзается передо мной – это точно живая картина противоборства двух опаленных сердец, голоса которых соединяются в нестройный шум.

– Поверь на слово, у меня их гораздо больше, чем у тебя, – со страстной убеждённостью во всеуслышание заявляет он, строя фразы таким образом, чтобы обойти истинный ответ, за что я мысленно благодарю его.

– Хотя бы один назови, повелитель. – В речи Даниэля появляется скрытное ругательное прозвище.

Помолчав с полминуты, Джексон, в нервном потрясении, произносит с выражением, вот-вот образовавшейся новой догадки в его мозгу:

– Я не позволю ей угробить свою жизнь, ухаживая за тобой! Она не сиделка, а девушка! Ты никто, чтобы заставлять ее жить здесь, менять тебе подгузники и кормить с ложки, как ребенка! И врагов ты заимел таких, что подвергают опасности Милану, – чудовищно быстро говорит он. – Не п-позволю! – запнувшись на последней фразе, распоряжается разъяренный.

– Джексон! Не забывайся! – вскрикиваю я против. Он переступил черту, он переступил её на столько, что невозможно выразить словами. Он затронул за живое Даниэля. «Что же будет, Господи…» – Умоляю, перестаньте!

Но он не слышит ничего и поспешно сурово выхаркивает фразу за фразой, сидящих на том месте в глубине души, куда редко проникает человек в присутствии посторонних рядом, сохраняя её неприкосновенность и целостность, воздерживаясь от раскрытия своего мнения:

– И что ты ей можешь дать? Это? – Его испепеляющий взор направлен на оседлавшего коляску. – Ты сам представляешь вашу с ней жизнь? Чем она обернётся? Как ты будешь обеспечивать семью? Мучение для обоих! – с чувством ожесточенной злобы плюет он слова.

Я немею от негодования.

Насупившись, Даниэль, взглянув на свои омертвлённые конечности, молчаливо кивает и смирно произносит:

– В чем-то я с тобой согласен, – он не смеет воспротивиться; в голосе – степень безысходности, берущая меня за душу. – Я отказываюсь от того, чтобы ради меня она привела себя к гибели. Но ты ошибся в одном расчете: я не приказывал ей этого делать. Это только её решение, которого я точно так же, как и ты, не принимаю. – Его подбородок опускается на грудь. Он оставался непоколебим до этого момента; по его телу проступают очертания внутренней боли. Я смотрю на него с невыразимой мукой, чувствуя бессилие…

Кажется, этим минутам нет конца. Джексон показал пример самой настоящей жестокости, чего я не ожидала от него.

Обозлившись, я краем глаза замечаю, как он перехватывает мой взгляд.

Ресницы мои вздрагивают от сдерживаемых слез.

– Подвергнем-ка сомнению твои мысли и спросим чересчур доверчивую душу девушку. – Он снова бросает взгляд на меня. – Это правда?

И все слова куда-то провалились.

– Д-а, – пытаюсь выговорить я.

– Убедился? – с победой вставляет Даниэль, но не с той, которой он гордится и хвастается. – Она свободна. Может ступать за тобой да хоть прямо сейчас.

Во взгляде Джексона – поражение. Его лицо перекосилось. И в такие минуты жизни убитым является не тот, кто покалечен, а тот, чья боль купировалась в душе, принеся убитый вид телу.

– Ка-а-а-к? – продлевает долго истощенный от пыла. – Милана? Как так?

Запас моих слов полностью истощается и лишь слезы, горькие слезы касаются огненных щек, освежая их соленой жидкостью.

– У меня остался только один вопрос к вам двоим. Я видел между вами какие-то особенные отношения, которые до сей поры остаются мне непонятными. Что вас связывает друг с другом?

Требуется твердость характера, чтобы сознаться во всем.

Паника сковывает мой язык. Меня словно жгут языки пламени.

Чувства наши повисли, словно дымка. Скажет ли о них кто-то из нас?

– Что вас связывает друг с другом? – с утончённой досадой он не удерживается от повторения вопроса.

Не предвидя такого, что всё может в такой миг раскрыться самым ужасным способом, истерзанная кардинальными переменами в жизни, я с душераздирающим выражением раскрываю рот, но Джексон уже молвит с сердечной готовностью признаться во всем:

– Её сердце принадлежит мне.

О, будь мне дано взять отставку от жизни, я бы воспользовалась этим и исчезла на этой секунде.

– Довольно абстрактное выражение, которое простой человек по типу меня не понимает. Точнее, пожалуйста.

Надсадный кашель берёт власть надо мной, на секунды оттягивая то, что Джексон уже собирается сказать. Знаками, движениями глаз я призываю его молчать.

– Милана моя…

Как ни дрожат у меня руки, а молчание сдавливает горло, из меня невольно вырывается с тем же порывом кашля:

– Сестра. – Противно слушать, как фальшиво звучат мои слова.

«Какой ущерб я снова наношу своей совести».

Как это вырвалось? Я не успела подумать, как сказала об этом.

Потемнев, упорно не поднимая головы, Джексон случайно рукой касается стены и одним нажатием выключает электричество. Красное зарево, повисшее в окне, отбрасывает на нас пламенные языки свечей, знаменуя решающий момент.

– Да, она мне сестра. – Прекрасно зная его, я закрытыми глазами могу констатировать в его выражениях обман.

И мы оба, после того, как дали путь лживым словам, летающим над нами, стараемся не глядеть друг на друга. Со всех сторон на нас давит безмолвие.

– О! Но, сколько я помню, у неё брат Питер, а не ты, – удивляется Даниэль, отвергая с презрением мысль, при этом загадочно улыбаясь. Он чему-то рад?

– Питер и мне приходится братом, – говорит он и сглатывает слюну; в злостной тишине слышится это действие.

Когда состоялась экскурсия в Королевский дворец, в то время мы взяли паузу с Даниэлем, а значит, узнать, что Питер – брат Джексона, он не мог. Если только Питер ему об этом не доложил, когда они ходили на футбольный стадион, что навряд ли. Да и я, признаваясь ему о существовании своего брата, когда у нас в гостях был Марк, старательно упустила некоторые детали в рассказе.

Даниэль чуть изумляется и добавляет:

– Трудно поверить в это. Питер – пример воспитанности и добродушия. Ты далек от него. – Как бы очередное сравнение его с Питером не привело Джексона в бунт, который, уж точно, позволит ему выложить подноготную. – Однако же почему я об этом узнал сейчас? И вы всё это время разыгрывали подле моей спины спектакль во время встреч?

В его словах такая простота, схожая отчасти с безразличием. Гнев и не проскочил с его уст в прямом выражении.

– Милана, ты не оставишь нас на несколько минут? – Вопрос звучит, как веление.

– Да, любовь моя, оставь нас, – поддакивает Даниэль.

Я без слов покидаю их, запершись в ванной. От их разговора ни доносятся даже обрывки.

Слезы брызгают из глаз. Стоя вплотную к зеркалу, я разглядываю своё осунувшееся лицо с черными кругами под глазами, где испещрены синие ямы, будто акварельной краской. Кажется, горе в душе исторгается из меня наружу. Окованная всеми оборонными средствами внутренней боли, крепко вцепившимися в каждый сантиметр моей кожи, я с великим желанием жажду впрыснуть в себя морфий, чтобы во мне было полное ко всему равнодушие.

Умываюсь теплой водицей; голова невыразимо трещит и проявляется тошнота.

Я не могу отпустить Джексона, но и не могу удерживать… «Лишь его на всем белом свете я люблю». Не в моих силах оставить Даниэля одного. Он много сделал для меня, мамы при прибытии нас в Мадрид, он подарил мне какую-то надежду на жизнь с чистого листа, когда я была погружена в незабвенное отчаяние. Рассчитаться с ним одним добрым словом и выдать всё недосказанное – неблагодарное дело. Он не требовал ничего взамен, когда проявлял такую заботу. Эта мысль наделяет меня отвагой, склоняя к тому, что я не позволю себе пойти по пути своих желаний. Я буду с ним столько, сколько потребуется времени для его восстановления. «Он вылечил мою душу, а вылечу его тело».

Догадки мои оказались основательными. Джексон не принимает моего заключения. Но это даже не заключение. Это приговор мне за то, что я не только не проявляла признательность к Даниэлю, но и была неверной ему. Закрывая в себе доступ к моим наставлениям, он еще сильнее удаляется от меня, как звезды, которые с течением вечного времени меняют своё местонахождение на небе. Погибает наша вселенная, погибает из-за его недопонимания.

Но Джексон даже не слышит, что я отказываюсь от него не потому, что не люблю, а потому что я чувствую, что нужна Даниэлю как никогда. Более того это не навсегда.

И почему Питер умолчал, что Белла так далеко зашла? Определить дату свадьбы без жениха. Ненормальная женщина.

Остается неизвестным то, что Джексон так и не сказал мне, смог ли он переубедить отца Беллы, что не намерен владеть его бизнесом.

Позвонить бы Ритчелл… найти бы в ней поддержку… Но… расстраивать ее, когда на носу самое счастливое событие в ее жизни, нельзя.

Слышу крики родного голоса и прекращаю размышления, врываясь к месту торнадо:

– Я сочту нужным держаться от нее в стороне, если она сама этого захочет! – диктует Джексон, заверяя слова указательным пальцем. Он придает дрожащему голосу мужественность.

Взгляды мужчин обращаются на меня.

– Милана, твоё слово последнее, – все тем же бесстрастным голосом изъявляет Даниэль, пребывая в угрюмом спокойствии.

– Что? – вполголоса говорю я, ничего не понимая, опечаленно смотря на истерзанного Джексона.

– Ты хочешь, чтобы я ушёл? – Он слагает с пылом, который свидетельствует о его надломленных чувствах.

Это был последний удар по любви, последний перелом. Удар таков, что я едва держусь.

В глубине его глаз умирают звезды.

Эти громкие слова коснулись моей раскрытой сердечной раны. Ничего не видя от застилавших слез глаз, с безнадёжным смирением я не смею открыть рта, колеблясь перед роковым решением с видом человека, метившегося между двумя судьбами. Сделав полуоборот головой в другую сторону, без единого возражения, отказа, согласия, я смотрю на часы, стрелка которых движется в умеренном темпе и на мгновение мне кажется, что она застывает в ожидании моего ответа.

Джексон, будто по наитию сообразив, что под моей безгласностью и сделавшим движением скрывается утвердительный ответ, не вытерпев, с жесткой улыбкой, ложным уверенным голосом выражает ясную мысль, изнемогая под тяжестью страдания:

– Больше я не намерен досаждать тебя. Хочу выразить вам обоим вечную благодарность за всё.

Он складывает оружие сердца и, круто повернувшись, удаляется. И этот последний вздох любви, последовавший из него, вызывают мятежные порывы моей души.

Я неистово хочу бежать за ним, желая прокричать на всю округу, чтобы слышно было до вселенной: «Подожди! Нет! Джексон! Ты неправильно понял. Я же… я не смогу жить без твоего сердца», но мои губы лишь беззвучно шевелятся, а ноги намертво цепенеют, как у покойника. Безмолвные слезы ужасающе стекают из глаз; внутренняя ломка набирает свои обороты.