Поднявшись с кровати, я тру заспанные глаза, ощущая себя, как наркоман, жаждущий дозу, в моём случае – дозу успокоения, каплю той жизни, отличающуюся безмятежным существованием.

Всё перевернулось, перемешалось… Я потеряла цельность мыслей.

С завтрашнего дня в обычном режиме возобновятся трудовые будни модели, совсем скоро состоится вторичная проверка третьей главы квалификационной выпускной работы, которая у меня лишь на этапе половины, через пару дней Николасу требуется написать письмо с изложением моих пожеланий, связанных с названием, обложкой для книги и изображениями внутри неё, а во мне пробита огромная душевная дыра, из которой ближайшего выхода не предвидится.

Перебрасываюсь с Даниэлем фразами, о том, как он себя чувствует и нужна ли ему какая-то помощь, но он уверяет, что все у него хорошо и безоговорочно отказывается от подмоги. Меня утаскивает Мэри, настоятельно требуя, чтобы я посмотрела рисунки, где она изобразила (ещё вчера я краем глаза видела картинку) всю семью, включая меня и своего брата, стоящего на ногах.

За два дня, что я здесь, нам так и не удалось полноценно поговорить друг с другом. Ни я, ни он ещё не пришли к осознанию об устроении будущей жизни. Он старается делать над собой усилия, восстаёт против нового удручающего положения, не показывая на лицо предмет своих скорбных раздумий. И в глазах его теперь не прочтёшь жизни. Неслыханное горе, когда при бьющемся сердце мы взяты в плен болезни и не можем делать то, что стало нашей привычкой. Какая это тягость! Самая мучительная тягость, когда отдаешься не делу, а бесконечно приходящим и уходящим беспокойным мыслям. О, каково это вволю думать, находиться во власти разума, лихорадочно метавшегося из стороны в сторону, пребывая в хаосе! Мозговая горячка приводит к душевному параличу. И не вылечишь его. Замыкаешься в себе. Всё идет от головы. И если она не в порядке, то и не в порядке сама жизнь.

И я здесь, чтобы ему помочь, но сейчас мои мысли также не на своих полках.

Обессиленная, так ещё и тронутая стараниями растущего маленького существа, я сдерживаю эмоции, но внутреннее чувство заставляет поглядывать через открытую дверь в комнату Даниэля, пытающегося приспособиться к коляске. Глубокое сожаление к нему так и распирает мои кости.

Зов Армандо и Анхелики за стол, к завтраку отвлекает, и я, ухватившись, будто чтобы не упасть за руку Мэри, двигаюсь на запах горячего кофе, но желание вкушать еду не пробуждается, как и обращаться к мыслям, в которых и косвенно не содержится размышлений о Джексоне и Даниэле.

Чувственная и ранимая личность бабушки Даниэля по ночам впадает в бесконечные страдания, через стены слышимые её горестными слезопролитиями, а в дневные часы, при свете дня, она намеренно делает всё, чтобы не предаваться тому же ночному отчаянию при Мэри и не тревожить дитя, в свои пять осознающего мир. Горе исказило её жизнерадостный голос.

Армандо более восприимчив к новым изменениям в жизни. Закрывая все тревоги в себе, он снаружи походит на терпимого человека, на которого как на мужчину, возложена ещё более сложная задача: поддерживать не только себя, не опуская руки, но и супругу, внука и крохотную внучку.

Предлагаю свою помощь, но Анхелика улыбчиво (каких сил стоит улыбка на ее лице) убеждает меня, что кушания уже готовы. Я в свою очередь вздохнув и с усердием улыбнувшись, присаживаюсь на стул вместе с шустрой малюткой, отбивающей ритм по столу ложкой, в углублении которой нарисован плюшевый мишка, давая знать, что она ждёт тарелку манной каши с кусочками сушеных ананасов. Разливая половником по чашкам приготовленный завтрак, Анхелика вполголоса мне докладывает, озираясь по сторонам, как прошёл их вчерашний визит к врачу. Армандо вставляет, что с завтрашнего дня, по утрам, их будет посещать врач-женщина, могущая оказывать всевозможную реабилитационную помощь Даниэлю. В ближайшие недели ему показаны легкие физические упражнения, которые в скором времени следует разбавлять усложненными. Доктор указала, как говорит Армандо, что после того, как будет заметен положительный результат, то его следует отправить в специализированный санаторий.

– Она также порекомендовала не обсуждать эту тему с больным, чтобы в речи проскакивало больше позитивных слов и стресс не оказал своего нежелательного воздействия. Обязательно нужно окружать его заботой, лаской, улыбками… – С любовью бабушки высказывает Анхелика, подавая мне порцию. Все движения опечаленной души выражаются в её глазах.

Я несколько раз утвердительно мотаю головой, подставляя тарелку под себя, и бросаю взор на Армандо, нарезающего ломтики ржаного хлеба мелкими кусочками, чтобы затем их обсыпать приправами и положить в яичницу, пыхтящую и раздувающуюся под крышкой на плите, как нарастающий солнечный круг.

Руководствуясь соображением, я знаю, какую мысль, непрямо направленную на меня, говорит бабушка под этими словами, кишащими сердечной тряской. Вчера, до того, как им уехать, Анхелика повторяла мне одну и ту же фразу: «Чтобы мы делали, если бы не ты… Он так тебя любит, он встанет на ноги, ухватившись за вашу любовь. Поживи у нас, мы отблагодарим тебя всем, чем только возможно. Мэри счастлива, что ты здесь, мы счастливы, а Даниэль… ты своим присутствием каждую минуту напоминаешь ему о смысле жизни».

Как я могла отказаться? Как я могла сказать «нет» и покинуть этот дом? Как? Всё сводится к тому, чтобы я была здесь. И благодарности я не приму никакой. Это моя участь. Это моё предназначение.

Анхелика пускается в то, как мы всеми должны держаться вместе, дарить друг другу добро, ублажать её внука, чтобы он не впал в депрессивное состояние и сам боролся за свою жизнь.

Армандо подхватывает:

– Но, хочу отметить, дорогая, также нужно помнить, что нам нельзя вырабатывать в нём лень, если всё станем делать за него.

Анхелика, поправив разноцветный фартук, тихо бросает, возражая:

– Он у нас никогда не был ленивым. Этот совет врача не для нашего внука.

Армандо через несколько секунд прибавляет:

– Да и не обсуждать случившегося с ним не получится, ведь мы не разобрались с тем, кто сделал это с ним…

Задумавшись над тем, как горько я ранила Джексона, не разъяснив ему ничего, я катаю кусок сливочного масла, как маленький слиток золота, по кругу, поглядывая пустым взглядом то на Армандо, то на Анхелику. Еще не канувшие в вечность события вызывают в груди воспоминания.

Узнав о причине – он бы вовсе не отпустил меня к Даниэлю. Посредством каких доводов можно заручиться о его одобрении? В любых других случаях он не удерживался от сильнейшего гнева и восставал против моего решения по присущему ему свойству характера. Я просила его дать мне время, ввиду этого он должен не отступить от моей просьбы. Как бы мне хотелось получить от него одобрения, но я более чем уверена, что к рассудительным чувствам он не склонится и будет осыпать меня оскорбительными фразами.

– Армандо, нет! – с восклицаем доносит она. – Ещё чего вздумал, мы сами разберёмся.

– Кто «мы»? Наш уже разобрался, – с лёгким недовольством, пронизанным заботой, опровергает Армандо. – Потребуется адвокат, чтобы довести это дело до конца. И следствию без сбора доказательств не обойтись, а кто лучше Даниэля расскажет о нападении? Но делать что-то нужно. Иначе этот тип так и будет преследовать его. Как бы он до нас не добрался… и мы бы не оказались в таком же положении.

Армандо смотрит на меня, ища поддержку в его словах. Замкнув рот на замок, я ослепляюсь лучом солнца и щурюсь.

– Замолчи, старый пень! – затыкает его Анхелика полушепотом. – Не наговаривай! Тьфу-тьфу, – говорит и сплевывает трижды через левое плечо. Будучи уроженкой Испании, Анхелике весьма присуще верования в суеверие. – Мы навестим сегодня к вечеру мою троюродную сестру и на месте всё обговорим! У нее муж работает следователем. Он и посоветует нам, что лучше предпринять в нашем случае. Я её еще ранним утром предупредила, что мы зайдем в гости. Тем более и не виделись с ней давно, хоть и живем в одном городе. Милана, мы бы взяли тебя с собой, но Даниэля одного бросать не стоит. – Я соглашаюсь коротким «да». – И больше ни слова об этом!

Даниэль подъезжает на коляске и, охватив нас всех обширным взглядом, произносит:

– Доброе утро всем! О чем так живо болтаете?

Я впихиваю в рот ложку манной каши, которую последний раз ела в школьной столовой и никогда не выражала ей свою симпатию. Встав поперёк горла, я пытаюсь её проглотить, но плотный сгусток застревает, как камень в душе, и не опускается вниз к желудку.

– О погоде. Смотрите, какое переменчивое у неё настроение. Целую ночь лил дождь, зато сейчас… Ах… лазурное небо с солнцем, – тут же нервно тараторит Анхелика, но Мэри, измазанная белой сладкой кашицей, застывшей у её губ, застигает её врасплох, сообщая в следующую же минуту:

– О том, кто тебя обидел.

Стараясь унять громко бьющееся сердце, я делаю громкий глоток кофе, заставляя желудок принять противный белый комок.

Анхелика с обезумевшим взглядом бормочет торопливо извинения и прикусывает нижнюю губу, плечом задевая Армандо, чтобы тот что-то сделал.

– Совсем необязательно мне врать, – с малой долей раздражения выдаёт Даниэль, глядя на бабушку. – Так и скажите, говорили о паршивце, которого, как только я встану, – его голос повышается на несколько октав и в нем появляется нервозность, – …найду и, обещаю, закапаю в землю! И хватит возиться со мной, как с ребёнком! Я не ребёнок! Не нужно за моей спиной обсуждать мою беспомощность! И оплакивать меня не нужно! Не сдох ещё! – Слух поражает завершительная фраза. И не только мой.

Он обрушивает мощный кулак на стол, отчего некоторые предметы, лежащие на краю, валятся на пол, включая детское зеркальце Мэри, с которым она не расстается.

Хрустя пальцами, несчастный оглядывает ошарашенные лица домашних.

– Что не ожидали? Что такие напуганные? – Его резкий не к месту смех разрезает тишину.

Преисполненный жалости к самому себе, он выражает сердитость, чуждую ему. Противно ему видеть себя таким. А кому было бы непротивно, когда ты не можешь полноценно ничего сделать? Он томится, он растерян, он не знает, как облегчить свое сердце, как обуздать муторные мысли, обременяющие не только его собственную жизнь, но и жизнь ближних. Его положение оскверняет его, грызет изнутри, как дятел кору дерева. Сердце его не вожделеет проснуться полностью к жизни. Вот-то он и распыляет губительные мысли, уверяет всех, что он справится. Но эти слова, полные расплывчатых надежд, исходят не для других, чтобы они узрели его характер и мужскую силу, совсем нет, они выражают его волю, чтобы живущие с ним видели и слышали, что он не нуждается в опекунстве, гложущем его. Точно он заключает сделку с самим собой, при свидетелях, что по-прежнему сам владеет и распоряжается часами своей жизни.

Мелкие осколки рассыпаются по полу, Анхелика вскрикивает:

– О нет, о нет… – С её глаз брызгают слезы. – Сынок, что ты… – И, нагинаясь, собирает острые частицы: – Не к добру это…

Горькие предчувствия наполняют и мое сердце. К этим осколкам падают и осколки моего разбитого сердца от непереносимого эпизода.

Поражённая утренней неожиданной сценой, я беру себя в руки, чтобы высидеть за завтраком, но угнетающие всхлипывания Анхелики, разразившийся плач Мэри, что её излюбленный предмет уже не подлежит использованию, продолжающееся общение на высоких тонах между Даниэлем и Армандо не позволяют этого. Последний выражает, что они желают только лучшего ему, но измученный гонит всех, крича, чтобы никто не заходил больше к нему в комнату и говорил ему только правду. Всё это подавляет меня настолько, что я, сославшись на головную боль, ухожу к себе, чтобы выплакаться вволю. Моё присутствие равным счётом, как и отсутствие, не меняет обстановку.

Глава 43
Милана

Захваченная новой жизнью, я едва ли держусь на ногах.

Я не могу дать себе ясного отчёта, что происходит со мной… Я ушла от него не навсегда, но… кто бы знал, как мне будет тяжело.

Образ любимого владел мною в мятежной бессоннице. А тот взгляд, каким он смотрел на меня, умоляя остаться с ним, стоит перед потухшим взором.

Погружаемая в обременительное чувство, я будто тону, тону с каждой секундой всё глубже.

Непобедимая безнадежность – одно из острых страданий.

Исполненная воспоминаниями о нём, охваченная его воображаемым присутствием, я не знаю, как отделаться от этого образа, доказывая самой себе, что всё происходящее временно.

Как выплыть на поверхность? Как перестать метаться в необъятной громаде волн?

– Да, – бессознательно отвечаю я на звонок, лицезря, как золотые нити солнца поблескивают на стенах.

Из тянущегося бесконечного груза жизни меня вырывает бранный писклявый голос:

– Ну что, своенравная блудница! Признавайся, между вами была любовная связь?

Мозг пронзает мысль, заставившая содрогнуться. Белла Гонсалес. Чего ей от меня нужно? Сердце подбрасывает ответ: «Джексон ей нужен».

– Своего стало мало, приковала к себе чужого? Мегера! Разыгрывала невинность, а сама спала с ним! И называла меня своей подругой, хотела часто видеться со мной, чтобы бывать в высшем обществе! А сама была с моим женихом, совратила его… Ты сидела в моём доме, по-хамски себя вела, внедрилась к нам через своего наглого парня, чтобы мы тебе поверили! Ненавижу тебя, сучка! Ты так безвкусно одеваешься, ходить ты вообще не умеешь по подиуму, а друзья у тебя противные и завистливые! Особенно Ритчелл, хвастающая своими родителями! Тайлер всегда был моим телохранителем, Джексон и нанял его, чтобы оберегали меня, а ты и того к себе заманила, чтобы он тебя развозил! Ты ещё мне лично оплатишь все поездки с ним! Папа накажет тебя за это! Настала твоя очередь помучиться!

Словами она будто раздирает моё лицо когтями.

– Всё было совсем не так, – насупившись, в оцепенении выражаюсь я, ногтями почесывая внутреннюю сторону ладони.

– Только попробуй на шаг к нему подойти, милочка! У нас скоро свадьба, тебя в списке приглашённых нет! Девятого сентября! Он мой! Я не отдам его тебе ни за что! Увижу с ним – удушу! – Она отчеканивает каждое слово, без остановки, чтобы я ничего не смогла и вякнуть, и сбрасывает звонок.

Пораженная ударом слов, я, чувствуя себя затравленной, опускаюсь головой на подушку и заливаюсь слезами. С первой секунды я догадывалась, что она за человек, предпочитающий тёмную жизнь. Её двойственный характер, лукавость, двуличность образуют странные свойства сердца. Реакцию, проявленную ею в момент, когда она узнала правду о нас с Джексоном, еще можно было предположить, но разбрасываться такими словами, часть из которых, смешная выдумка, недопустимо. И откуда она это берет?

Душу губит ненависть и зависть. Две змеи переплетают её.

Конституцию людей познаешь при первой ссоре. Тогда они оголяют свой мир, оттого как черным по белому, будет отражено их истинное отношение.

Вседоволенность превратила ее в испорченную особу, которая прикрывается за спиной отца. Она позволяет себе все, в том числе и производить лицемерные оценки окружающих для выгоды и власти над другими. Ей, лишенной моральных принципов, кажется, нестрашны никакие штрафы, ограничения, запреты и время. Джексон рассказывал, что уверенная в своей полной безнаказанности могла заявиться в любой салон или кафе, или больницу без записи и вместо приветствий называла, кто она и как зовут ее отца и все двери для нее становились открытыми. В своем стремлении доказать, что она выше и краше всех, Белла оставляет большие чаевые, скупает одежду из известных бутиков, кичится своими роскошными драгоценностями, определяющими бесконечный состав кошелька её отца, потакающего всем ее прихотям. Прожигательница жизни никогда не задумывается о последствиях, так как у ее отца хватает денег для решений непредвиденных ситуаций.

«У нас скоро свадьба, тебя в списке приглашённых нет! Девятого сентября!» Она соврала или?.. Джексон бы так не поступил со мной, женившись на ней. Или я чего-то не знаю?

«За что мне это всё?» – обращаюсь негромко вслух, обхватив подушку руками по обе стороны.

За дверью слышится шорох.

– К тебе можно? – через несколько секунд доносится от Даниэля.

Второпях утерев слезы, я следом говорю, завязывая параллельно запутанные волосы в тугой хвост на затылке:

– Да.

Он заезжает, останавливается рядом, у кровати, где сижу я, и направляет свой взгляд на меня.

Глуховатым голосом он произносит:

– Каюсь, что поступил нехорошо. Прости за эту выходку за столом.

Я смахиваю пальцем одинокую слезу, катившуюся по моей щеке.

– Я понимаю, тебе нелегко сейчас, как и всем нам, – тихо отвечаю я, всё ещё переваривая разговор с Беллой. «Настала твоя очередь помучиться». В этом она не прогадала.

– Ты с кем-то разговаривала?

Грустно даю ответ:

– Да, но это неважно. – О Белле я не хочу говорить с ним.

– Почему ты ночуешь здесь, а не со мной, как чужая для меня? – Я пожимаю плечами, не подобрав ответа. Я боюсь одним словом сказать невпопад, остерегаясь, что оно может неприятно подействовать на него. – Перемещайся в мою комнату, места там много.

Усталым движением он касается моей ладони.

Его сердце протягивает мне руки, но моё не отзывается на эти ласки.

– Я подумаю, – выдавливаю я из себя. По его выражению лица нетрудно понять, что он обо всем этом думает.

– Ты сама не своя. Тебя мучает что-то ещё? – Он поглаживает мою руку.

– Нет.

– С мамой так и не удалось примириться?

Мысль о маме тянет за собой и мысль об отце.

– Нет.

– Ты немногословна. Это всё из-за меня? Но я же не заставляю тебя быть здесь, ты не хочешь этого, я знаю. И с мамой по этой причине вы разругались сильнее?

Он разворачивает коляску, уезжая обратно.

Во мне нет желания принадлежать ему, но и уклоняться от него я пока не могу.

– Останься, – поднимаю голову, нежно сообщая.

Надрывно усадив меня на колени, он водит губами по моей коже на шее, щекам и плавно переходит к губам.

– Я обречен. Подари мне хоть несколько блаженных минут…

Я пытаюсь ускользнуть от него, но он с яростью впивается в меня, руками обрывая пуговицы на моем атласном бордовом халате и сжимая грудь.

– Ст… ой… – отрываясь от него, пытаюсь сказать я, – нас могут увидеть.

– Они уехали. Мы одни. А даже если бы и остались, то пусть видят, пусть замечают, пусть говорят, что вздумается. У меня осталась только ты, больше нет радостей в моей жизни. – Он прикасается губами к моему глазу. – Как только ты решишь уйти, то уйду и я, только на тот свет.

– Нет! – указываю я. – Прошу тебя, не думай так! Ты встанешь на ноги! И всё будет, как раньше! Надо запастись терпением!

– Я так тебя люблю… – И этот нежный взгляд, смотрящий на меня, держит в себе надежды, которые бессильны, чтобы покорить моё сердце. – Я бы отдал жизнь за одну ночь с тобой… – Я пытаюсь воспламенить себя от его слов, но есть что-то отталкивающее в такой любви – отсутствие её у меня. – От тебя веет холодом, разве я не прав?

– Даниэль, я так… так устала… – Что тоже правда.

Он ещё раз целует, на что я, обманывая себя, не противлюсь и отдаю ему свои губы. Я обнимаю его, нуждаясь в этих объятиях.

Через некоторое время он уходит спать, не уворачиваясь от моего участия, чтобы переместить его на кровать.

Глава 44
Милана

Предаваясь мыслям в мертвой тишине, читая книгу, способствовавшую меня отвлечь, я внезапно слышу стук во входную дверь, заставляющий меня привскочить с места. Предвидя свои несчастья, напуганным взглядом глядя в сторону коридора из комнаты, я накидываю доводы, кого может занести сюда. Даниэль спит, Анхелика с Армандо и Мэри не могли так быстро вернуться. Да и если бы кто-то должен был прийти, меня, наверняка, предупредили бы.

«Показалось», – усмиряю свою тревогу и только начинаю усаживаться на кровать, как вновь раздается стук. Бедное сердце болезненно забилось. Что, если это Белла, пришедшая мстить? Или мой отец, продолжающий изнурительно меня искать? А вдруг, пришел тот самый человек, что набрасывается, как зверь, на Даниэля, чтобы ранить его иным образом?

Какая-то сила, исходящая из души, толкает меня идти вперед и распахнуть врата пожалованному гостю.

«Пришла сиделка Даниэля?» – появляется догадка в мыслях. Я провожу языком по искусанным губам, вышагивая на носках из места своего заточения, и про себя отвечаю на предположение воображения: «Времени для неё не выделено на сегодняшний день. Не она».

Заглянув к Даниэлю, я убеждаюсь, что он крепко спит после принятых лекарств, и медленно прикрываю дверь его комнаты. Решивший заглянуть сюда – явно упрямец, нацеленный на встречу с кем-то из нас, ибо сломанный звонок и отсутствие откликов на движения его кулака, направленного в стену, не позволяют ему отступить от задуманного. Дверного глазка нет, поэтому увидеть физиономию прибывшего не удастся.

Прислонившись к стене, разделяющей нас с безызвестным посетителем, замерев в стойке, до моих ушей доносятся резкие и глубокие вздохи упорно стоящего, как мне кажется, мужчины, разъяренного мужчины. Вопреки своему страху, отважившись, я поворачиваю засов влево и, положив руку на ручку, отворяю дверь на сантиметр против себя. Из маленькой щелки тут же, как вихрь, влетает сквозняковый порыв, оживляя домашний спертый воздух. Бродя взглядом по полу, не взирая ни малейшим взглядом на силуэт, с каждой секундой проявляющийся в полном объеме, вносимый за собой уловимый ведомый мне запах, я различаю от него быстрый шепот:

– Ну, наконец. Что-то вы, мадемуазель, не хлебосольны!

Посетившая меня кратковременная вспышка сердца от родного голоса заставляет прирасти ноги к полу. На долю секунды сомкнув глаза, я чувствую непонятную душевную радость, разливавшуюся по телу. Будто в кожу, в кости проникает нечто такое, о чем я так долго мечтала, что я немыслимо ждала, точно не поддающаяся описанию услада настигла меня. Отождествляя себя с Луизой, припоминаю ее слова: «Никогда бы не могла подумать, пока сама не узрела, как звук голоса любимого человека управляет нами… И для счастья нельзя обойтись без него сердцу».

Вздрогнув, отойдя от минутного экстаза души, вызванного этим неизведанным звучанием, я поднимаю голову и натыкаюсь на смотрящий с настойчивостью, свирепо мигающий обыскивающий взор, бегающий по мне, словно для того, чтобы изобличить преступника. «Как ему вообще удалось пробраться сюда?» Волшебная мнимая восторженность, появившаяся внутри, сменяется гнусными реалиями. Изможденное тело подергивается, сотрясенное глубоким волнением. Он пронзил бы меня горячим взглядом, если бы я не отвела глаза в другую сторону. Суетливо, неловким жестом стянув на груди халат, прикрыв незапечатанное пуговицами декольте, я машинально ступаю назад, впираясь частью спины к стене, стоя вполоборота к нему. Желудок сводит судорогой.

С важным видом и со свойственной ему вспыльчивостью, он, разгоряченный душевной лихорадкой, с неутоленным вожделением сердца, надрывно-резким голосом издает угрожающие, низкого тона, звуки:

– Дозволено ли мне попросить у вас приватной аудиенции?

Обдав меня невольной бестактностью, я, хлопая глазами, чувствую, как становится тесно в груди. Достаточно одного слова, прозвучавшего от него, чтобы воскресить все ощущения, которые я испытываю рядом с ним. Тянущая боль заживо начинает меня пожирать.

Чувство неясности, выраженное в его глазах, мне понятно, как и то, что он пытается отыскать вескость в моих действиях, но эти ноты презрения, будто исходящие от бесчувственного сердца, накаляют меня, обостряя желание проявить ответное, с элементом обиды выражение, выказав его с оглушительным звуком. «Даниэль никак не должен проснуться. Он не должен видеть нас вместе», – с этими словами я стараюсь вести себя бесконфликтно, но внутреннее чутье подсказывает, что мятеж только начинается.

– Джексон, тише, пожалуйста, – упрашиваю я полушепотом, подрагивая от сдерживаемых эмоций. – Мы можем поговорить в другом месте? – умоляю его, как о милости Божьей. – Во имя нашей любви.

На его щеках играют желваки. В бессильной злобе он сжимает и разжимает кулаки, рассекая руками воздух.

– Во имя любви? В самом деле? – Он отдает сарказм. – Любви, от которой ты, дорогая, отказалась.

– Умоляю, тише…

Подступая ко мне вплотную, не приняв во внимание мою просьбу, горячо дыша мне почти в лицо, произносит оскорбленный в мужском достоинстве:

– Стало быть, я отвлек вас от пика высшего момента сексуального наслаждения? – Его цепкие пальцы обвивают мой локоть и оттаскивают руку от груди, где я придерживаю атласную ткань. – Наспех стали натягивать одежды на себя, когда я, как брошенный щенок, стоял в ожидании под дверью, у этого зловещего порога, пока мне ее не отворили? – С обезоруживающей прямотой галдит он, выходя из себя, проникаясь ложным убеждениям воображения. – Да так поспешно, что разорвали все застежки? Иль это от мужского пыла и возбужденных членов вы остались в порванных одёжках? – Предприняв непристойную вольность в словах, просачиваясь неистовым взглядом в сердце, он раскрывает во мне неизлечимую боль, старую, заветренную, но вновь открывшуюся. Низкие ноты его голоса царапают по моим нервам. – А сам где, герой-любовник? Спрятался, что ли? – Он измывательски озирается по сторонам. – Вылезай, нечего таиться! – Ответ на его смелые выражения – мое учащенное сердцебиение и та же тишина. Как он может? Проявлять настолько грубые обозначения на то, что я попросила расстаться на время. Или я удостоилась их по праву? – Скажите мне на милость, лгунья, – глядит в мои глаза с выражением нестерпимой муки, прикрываемой им под буйным ревностным пламенем, – вы очарованы его плотью? Он доставляет вам больше удовольствия, нежели доставлял я? – В его зеленых, но в эту секунду черных очах плескается боль, точно лютый ветер, порывами дарящий успокоение и наслаждение, утратил своё благодеяние и готов вскрыть шерстяные покровы каждого, задирая их кверху, и атаковать людей, снабжая их дрожью. – Стонете ли вы от страсти под его поцелуями? – Его злобный смех, резанув по сердцу, увеличивается с каждой секундой в громкости, выводя наружу мою тревогу. «Если он разбудит безоружного, беспомощность которого делает его сердце яростным, то я боюсь не выдержать этого».

В расстроенных чувствах, остро пораженная его издевками, собрав остатки растоптанной гордости, не собираясь молча терпеть наговоры, я проникновенным голосом с готовностью подхватываю:

– Ты вломился, чтобы сказать это? Осторожно подбирай слова! Как ты позволяешь себе в ясном уме, не отягощенным парами алкоголя, такое говорить мне?

Удивляясь своей деланой холодности, я испытываю что-то близкое к физическому изнеможению.

Попрекнув меня в том, что это я бесчеловечно ушла к другому, Джексон продолжает жгуче унижать меня, и с небрежностью, придавая больший вес словам, завершает длинную, расползающуюся, как змея, речовку:

– Как он тебе в постели? Впечатляет? – Невольно испугавшись внезапным словам, я дергаюсь. Он прибавляет: – Лжив твой образец нравственности, скромница. Посредством каких доводов можно заручиться, что ты не спала с ним?

Крайний вопрос – отправная точка взрыва. Он свел меня к разряду изменщицы и девушке легкого поведения. Рассудительным чувствам уступает ярость, еще и под влиянием адреналинового шторма. Выдержит ли мое бедное сердце новых испытаний? Извергаясь, как пуховая подушка, я, не выдерживая его тона, грубо припечатываю ладонь к его щеке, стихая в нем неукротимую бурю возмущений и дикого бешенства.