Еще бы Милану не задела судьба этих двоих. Создается впечатление, что в некоторых случаях она готова обменяться жизнями, взять какое угодно чужое бремя на себя лишь бы другому стало легче.
«Милана, я же не её отец, как я пойму, что нужно ей от меня, как от мужчины, а что нет?» – задавал я ей вопрос, на что я она отвечала: «Делай то, что подсказывает сердце».
Я должен сию же секунду что-то сделать, но что?
Обрывисто разносится трогательная музыка от конкурсантов «Waltz» Ryan Stewart.
Я усаживаюсь на корточки и трогаю маленькие плечи девочки:
– Фелиция, маленькая фея, а ну-ка взгляни на меня! – Она усердно мотает головой в стороны. Я нежнее проговариваю: – Взгляни же на меня!
– Не хочу! – плача, проговаривает она. – Я хочу, чтобы мама и папа были вместе, хочу, чтобы он изменился. Джексон, почему, почему он так поступил с нами? – Ее слезы что-то делают со мной и меня начинает переворачивать и я, взяв в обе ладони ее маленькие ручки, высказываю слово за слово, вынимая мысли из души:
– Моё милое дитя, скажу тебе так. Я не твой папа, я не могу тебе сказать, почему он ушел, но он показал своим поступком, что не джентльмен и уж точно не принц из какой-нибудь сказки. Но раз он так поступил с тобой, с твоей прекрасной мамой то, не стоит желать, чтобы он вернулся таким же прежним в вашу семью. Взрослыми делают людей не возраст, а поступки. Он всё еще сам ребенок, коли пренебрег своим дурным отношением к вам. Ты не должна плакать, не должна убиваться из-за него и ждать дня, когда он возвратится. Он подарил тебе жизнь и это, пожалуй, единственное, за что его стоит благодарить и любить. Вспомни, сколько он обижал вас с мамой. Он изменится, если захочет сам…
– Не принц. Да, он всегда нас обижал. А вдруг ему одиноко сейчас? Думает ли он обо мне? Вспоминает хоть изредка? – пищит малютка, и я узреваю в ней саднящую боль Миланы. Словно она проживает внутри тоже самое, что и моя малышка.
– Кто знает, Фелиция, – поводив плечами, продолжаю: – У тебя только начинается жизнь. Никогда не падай духом, чтобы ни произошло! Запомни: всё можно исправить. И если папа захочет к вам вернуться, он обязательно это сделает. Но тебе же не надлежит отдаваться постоянному горю и думать о нем. Ты такая талантливая и артистичная! Стремись к своей мечте. Представь: какие чувства ты в нем вызовешь, если станешь известной моделью. Он так будет восхищен, что у него такая дочь!
Она улыбается, переспрашивая:
– Да? – Она смотрит на меня мокрыми глазками.
Черпая радость от улыбки девочки, твердо произношу:
– Ну конечно! Безвыходных ситуаций не бывает! И… мы не выйдем на сцену до тех пор, пока твоя очаровательная мама не придет. Я решу это. Но ты мне пообещаешь, что перестанешь плакать, переживать и поверишь в себя, выступив так, как учила тебя Милана. И твоя мама не сможет оторвать от тебя глаз и будет плакать от гордости и счастья. По рукам, принцесса? – Я стираю слезинку, почти засохшую с ее левой розовой щечки, и протягиваю ей руку. Вместо того, чтобы пожать ее мне, она блаженно ручонками прижимает меня к себе за шею, шепча в ухо:
– Спасибо, Джексон. Ты показал мне, как это быть сильной и не сдаваться. Ты – мой рыцарь. – Меня охватывает прилив нежности и я, покоренный детской искренностью, еще под воздействием проникновенной мелодии, крепко обнимаю её. Прежде я не испытывал ничего подобного. Будто этот ребенок пробудил во мне какие-то особые эмоции, зародив в сердце первые зернышки отцовских чувств. – Я так полюбила тебя. Я бы хотела, чтобы у меня был такой папа, как ты. – В эту фразу она вкладывает всю свою доброту и маленькое сердце, отчего исцеляющим бальзамом омывается моя душа и теплота разливается по всем частям тела.
Она становится прямо и пристально взирает на меня.
– Джексон, я тебя заразила, да?
Я широко улыбаюсь ей в личико, а в голове стоят слова: «Я бы хотела, чтобы у меня был такой папа, как ты».
Она отвечает за меня, чуть смеясь:
– Ты плачешь, плачешь!
Одна слеза предательски стекает. Не могу ее сдержать.
– А вот и нет, – отвечаю я и насколько это возможно прихожу в себя, и прибегаю к щекоткам. Это средство всегда выручает. Фелиция заливается смехом, а я в это время говорю ей:
– Спасибо, сияние моей души, за слова…
– Джексон, пообещаешь, что будешь приходить к нам в гости со своей невестой?
– Невестой? – Я встаю в полный рост.
Она делает такое забавное лицо – лицо взрослого, который знал, что его водят за нос.
– Миланой.
– Мы не… – начинаю я оправдываться перед ребенком. «Дожили».
– Джексон, я уже не такая маленькая. И все понимаю. А это кто? – интересуется Фелиция, указывая в сторону.
Не успел я исчезнуть на пять минут, как рядышком с Миланой образовались две темных фигуры, повернутые спинами к нам.
– Не злодей ли?
– Тот самый, – говорю я и начинаю злиться. «Кто-то намеренно держится возле моей любимой, играя роль соблазнителя».
– Держись, Фелиция, сейчас нам придется взлететь, как ракета в космос, – предупреждаю ее я, перед тем, как понестись навстречу лицам, увлекательно затянувших мою девушку в беседу. «И не буду представлять, насколько невменяемым я кажусь сию минуту тем, кто видит меня».
Фелиция кричит от восторга, глася: «Быстрее, еще быстрее… Ехуу-ууу», я же мысленно кричу от восторга, как только мы встреваем и перебиваем разговор этой тройки своим появлением, чуть толкая вперед одного из мужчин, из которого вырывается с гневом:
– Слышь!
Милана делает пораженное лицо, выразительно создавая гримасу негодования и через секунду извиняется за мои действия, представляя меня второму проблемному поджарому субъекту.
Поставив ребенка на ноги, оглядев лица стоящих напротив, я прихожу к тому, что тот самый, что пялится, не отрывая взгляда от Миланы, и есть источник бывшей нашей с ней ссоры.
– Джексон, – протягиваю руку ему, но, быстро бросив на меня презренный взор, он снова отдает предпочтение выпускать глаза на девушку.
– Мейсон, – с неохотой выдает он, формируя мое первое, не самое лучшее, впечатление о нем.
Чуть загородив открытую часть тела Миланы, я заговариваю их обоих о выступлении. Марк с доброжелательностью желает нам успешного прохождения конкурса и с улыбкой заключает, что будет сидеть в первых рядах. Мейсон, отдавшись молчанию, бродит по затаенным думам, ибо задумчивый процесс прямо выражается в его голубых недоверчивых глазах.
Милана становится слегка дерганной после разговора с ними и, чуток побранив меня за отсутствие учтивости и проявлений уважения к Мейсону, повторяет (сотый раз) с моделями движения, которые должны ими совершаться на ковровой дорожке. Я же звоню матери Фелиции, и она сообщает мне, что её машина заглохла посередине дороги. Я отправляю к ней измотанного своего водителя.
Изнемогая от паники, все больше волнуясь и раздражаясь, она вертится, совершая круги туда-сюда, около меня и сборища выряженных существ, перекладывая свой приступ на них. Я не стану сознаваться ей в своих страхах и ограничусь банальными словами поддержки. Поймав ее, внимательно заглянув в глаза, заградив ее губы ладонью, говорю, сам же окутанный вуалью нездорового предчувствия, пронзая разум тысячью других вещей, могущих свершиться:
– Малышка, я уверен: всё пройдет идеально.
Минутные объятия убаюкивают трясун в телах наших.
В помещении становится невыносимо душно, словно огненное солнце поместилось прямо над головами.
Просунув глаз в маленькую щелку, поминутно оглядываясь с нарастающей тревогой, наблюдая за первыми претендентами на победу, за жюри, жестко оценивающих моделей, мой взор невзначай падает на главного подошедшего опоздавшего гостя, усевшегося в ряду, по центру сцены. Едва я только избавился от страха, стоящего передо мной от разговора с Беллой, на удивление кончившегося благоприятно (но не в душе) как мысль, что мучительно томленный, с убитым видом, мерит огненным взглядом всё, что видит напротив себя. Лихорадочный румянец от ждущего им великого действа, напичканного его воображением в самых разнообразных красках, распаляет взором существ живого мира этим буйством пламенных грез, кучею возившихся в его воспаленном мозгу. Опрятно приодевшись в чёрные брюки и не отличающуюся белоснежностью рубашку, навыпуск, на два раза размера больше его, засученную им до локтя, открывая свету дряхлую кожу, он не перестает являть постороннему глазу вид высушенного годами и душевной пыткой старика, точно приговоренного к смерти. Разительные перемены в выражениях его действий приметно выделяются в окружении смирной публики. Такая ломка появляется в минуты, когда мы ослеплены одной ведущей мыслью о свершении того, чего неистово ждали, считая секунды вечности. Изнеможенный от долгого терпения, бледный, как поганка, он то растирает костлявыми пальцами по ногам, то подается телом вперед, сгибаясь, как старец, то выпрямляется, как стойкий, мужественный гусар, обволоченный в красный мундир, придающий ему героический облик. Душа его обессиленная рвётся, а тело тормошится, как сотня муравьев, вьющаяся около паданцев.
Вздрогнув от изумления, что он вблизи нас, меня охватывает легкий озноб. «Как бы Милана не упала без чувств, прямо на сцене, лицезря его. Может, я поторопился к их встрече в публичном месте?» Тотчас же я одергиваю себя, внушая, что как, если не в такой час им сблизиться, когда они так беспощадно по велению рока были отлучены друг от друга.
Отторгнутый от мира, в его глазах мелькает предвкушение о сладости жизни, о которой он столько грезил. Всё выдает в нем душащую муку. Он так беспорядочно оглядывается влево, вправо, в надежде, что уже сейчас, уже в следующую секунду его гнетущего существования, наполненного обрывающим душу черным куполом, державшимся над ним в воздухе, куда бы он не пошел, о чем бы он не подумал, обрушивая на него непереносимые страдания, от которых не в силах уже дышать, взойдет она. Он даже не охотится на то, чтобы обрести в ее сердце место, он всего лишь желает увидеть личико дочери, смотрящее на него, и уловить ее улыбку, в которой есть отсвет его самого. Он ищет её, свой смысл жизни глазами.
Оглашают наш выход. Перебросившись с Миланой обеспокоенными взглядами, она – от предстоящего показа, я – от того, что тревожусь за неё с отцом, с улыбками на лицах, мы идем вперед. Красный занавес медленно раздвигается под водворившееся молчание. В приглушенном интимно-чарующем озарении люстр мы занимаем места поодаль друг от друга, становясь за темно-коричневые трибуны так, чтобы сцена была свободной для прохода моделей. Свет от прожекторов на софитах полосами падает на сцену, и мы ослепляемся от ярчайшего света, сравнимого со звездным. Я улавливаю: мать Фелиции спешит занять место.
Ведущий излагает о нас краткую характеристику на двух языках: английском и испанском, а я, отогнав глаза от вспомогательного листа, положенного на случай, если призабуду свои слова, смотрю на Ника. То, что следует далее, поражает мое сердце и будит нечеловеческий трепет. Отец проникает взглядом в дочь и неотрывно взирает на неё, на несколько секунд окаменев, не донеся руку до коленей, повисшую в воздухе. Резкий толчок устремляется прямо в его грудь. Счастливец смотрит так, что не остается и доли сомнения в его истинной отцовской созревшей любви. Отцовское сердце подымается к его устам. Он простирает к небу руки в знак крайнего изумления и стремительно подымаясь, не веря, не веря своим глазам, отчетливо различающим дочь, его любимую дочурку, о которой он столько думал, сколько не думал о себе за всю жизнь, он грохается на пол, совершенно ненамеренно вставая на колени, а душа, душа – кто бы проник в неё, поверил бы в неземные чудеса – воспаряет в лазурные дали и яркие блики в виде лучистых точек падают на каждого стоящего с ним рядом. Огорошенные, близ сидящие возле него, помогают ему подняться и спросить, все ли хорошо с ним. Не принимая помощи, он отмахивается от людей, не замечая их, так как ступив сюда, его покинул разум, и сам занимает сиденье. Лишенный мирских радостей принимает жизненный свет, проливающийся в иссохшее сердце, тот самый жизненный свет, без которого его дни были сочтены.
Небольшой переполох в зале, вызвавший у каждого любопытство, доходит и до Миланы. Приглядевшись, она вздрагивает, как от сильного толчка и, распознав родную кровь, она не перестает щуриться, напрягая зрение, которое, как ей кажется, ее обманывает. Осыпанного пылью долгих мучений, беспросветной тревогой, его и вправду не узнаешь с первого взгляда.
Какое расстояние их разделяло, а теперь они в нескольких метрах друг от друга. Перед ним уже не та девочка, которая лишь на словах казалась амбициозной и стойкой в отношении своих желаний, перед ним – женщина, достигшая заветной цели, ставшая моделью, чью профессию он так бойко с высокомерием презирал, разрывая хрупкую душу дочери. Немигающим взглядом он, кричавший когда-то, что его дочь никогда не дойдет до такого карьерного пути, что ей надлежит чуждая ее душе работа, сию секунду тонет в расплескиваемой им гордости за родного дитя, уверенно держащегося перед громадной публикой. «В его взгляде сквозит глубочайшее восхищение дочерью. На расстоянии он долгим-долгим взглядом обнимает её».
У обоих – лихорадочно блестящие глаза, оба – мертвенно-бледные, оба – в глубоком смятении, оба – согбенные под грузом тайны рока. Очи одного устремляются в очи другого. Глубоко. Остро. Волнующе. Он предпочел бы минуту жизни лишь бы смотреть на счастливую дочь, чем бесконечную жизнь, в которой, кроме как нескончаемых пыток, нет ничего более.
Их взгляды пронзают до самых пят… Комок, стоявший в моем горле, жаждет выбраться наружу. Колени Миланы подкашиваются и её руки, слегка посиневшие, опираются о кафедру.
«Душой она рвется к нему, а телом стоит неподвижно. Этого ей не видно, но, глядя на него, она сияет, как солнце. Такова непреодолимая потребность друг в друге отца и дочери».
Глава 34
Милана
Мысль гвоздем вонзается в мозг: «Отец».
Никого не видя, за исключением отца, стоя и обозревая взглядом его… его напрочь изменившуюся натуру, я упускаю из вида всё и только строка из книги проплывает перед моими глазами: «Он смотрел на нее с восхищением, как смотрит на летний теплый, точно дыхание вечернего солнца, дождь. Присутствие дочери осветило его, окрылило упоительным счастьем. Видеть её для него – значит жить».
В отуманившейся душе, со стесненными в груди чувствами я задыхаюсь от внезапного волнения, почти теряя сознание. Гулкие удары пораженного очага в левой части груди передаются моим ладоням. Каждый орган взвинчивается. Ноги отказываются служить. Секунду держусь неподвижно. Сердце неистово колотится, скачет, как бешеное, точно спасаясь от убийцы. Согбенный, словно под тяжким грузом, проникает в меня острым взглядом в глубь, до мозга костей. Он – как выходец с того света. Я моргаю, чтобы избавиться от жжения в глазах из-за подступающих слез.
«Папа. Передо мной – папа», – сидя на одной пластинке, повторяю и повторяю я себе. Засохшая боль, приглушенная течением времени, воссияла в груди, как первая звезда, появившаяся на небе.
Проткнутый им нож в мою спину, всецело поломал меня, поломал души моей компас, восстанавливаемый столько лет… И вот, завеса прошлого материализовалась и проступила очертаниями, что я уже не сознаю отчетливо ни себя, ни того, что происходит.
Находясь под воспоминаниями того страшного и мучительного дня, извергая их из себя терзающим пламенем, судорожные пульсации берут в оковы пальцы моих рук, а тело превращается в термометр, то повышающий, то резко снижающий температуру. Меня бросает в жар и в следующую же секунду трусит от холода, и снова жар, холод, жар, холод. Острое ощущение боли доходит до такой крайней степени, и я проваливаюсь в яму, как Алиса, попавшая в страну чудес, едва закрыв глаза и некрепко заснув. И кто-то вспять натирает покрытую корочкой рану, становившуюся сочной, кровавой, разрубленной.
Узнал ли Джексон моего отца? Понимает ли причину моего зависания? Я взираю вправо. Джексон с ужасом глядит в мою сторону, храбро скрывая свое волнение. Узнал. Выходит, и я не ошиблась. Это он. Это мой отец. Глазами Джексон передает мне, что пора начинать, но я не могу собраться, не могу, не могу. Я смотрю на него, а потом снова на несчастную старую мордашку, выглядывающую вперед. Что за изуродованная наружность, покрытая им, как самовластная пыль, устилающая мебель в нежилом месте и грудившаяся столетиями? В какой катаклизм попало его сердце, что так отразилось на поверхности его тела?
Нарастают противоречивые чувства. Что-то подталкивает меня к тому, чтобы приблизиться к нему, но и отталкивает… С силой бы убежать и скрыться в укромном местечке, не подавая голоса жизни, дабы навсегда вытащить из сердца человека, предавшего меня!
Услышав шептания Джексона: «Мы не можем больше отмалчиваться, на нас все смотрят, мы столько проделали работы, мы не можем не показать дефиле с элементами хореографии», я чуть-чуть прозреваю и сразу же прихожу к рассуждению: «Как он вычислил меня и Джексона? Как он попал сюда? Не собрался ли он испортить нам выступление?» Я делаю незаметный кивок Джексону, и он восторженно начинает, медленно-медленно вытягивая меня из отрешенного состояния:
– Приветствуем вас, дорогая публика!
Моя очередь, но мой язык отнялся.
– Обладаете ли вы таким настроением, что готовы насытиться нежным упоением? – Он произносит мою строчку уже взволнованным голосом и всячески скрывает напряжение от моего состояния.
Раздаются возгласы согласия.
Устранив взгляд от отца, сознавая, что мы с Джексоном столько работали над этим проектом, что нельзя сейчас вот так опустить руки из-за эмоционального потрясения, наконец говорю несобственным голосом, всматриваясь вдаль, в поток света, прямо направленный на нас:
– Мы для вас подготовили такое представление, поэтому, дорогие гости, приготовьтесь к изумлению!
Джексон, выдохнув, что я оживилась, подхватывает с большей чувственностью:
– Другая эпоха пред вами предстанет и на светский бал и маскарад отправит!
Направив думы только на то, чтобы воплотить затеянное, уже оживленно подхватываю ритм, заданный Джексоном:
– Встречайте же наших джентльменов и моделей-принцесс и отдайтесь душою и верою в исполнение чудес!
Под музыкальное исполнение П.И.Чайковского «Вальс цветов»27 модели выходят парами, очаровывая пристально глазеющих. Приглушается свет. Оханье и аханье публики возносится в зале и покрывает душу сахарной пеленой. Родители улыбаются детям со сцены и с гордостью смотрят, как они выплывают, как лебеди, по глади озера, созерцая синюю глубину небосвода. «Волнение не отпускает меня за этих деток, но мы столько репетировали, у них должно всё получиться».
На вытянутую руку кавалера положена девичья маленькая ладошка. Расточая нежность, распыляя её в воздухе, облекая на каждую сухую душу сладость чувств, так искусно показываемых милейшими существами и, приближаясь к концу сцены, благородный малый садится на колено, юная дама, держась за его руку, проделывает под звучащую композицию вокруг него оборот. «Справились, мои крошки. Но еще второй выход, где танцуем и мы с Джексоном».
Группа помощников помогают сменить образы моделями. Джексон подаёт следующие реплики, описывая структуру одеяний, которые демонстрировали дети, указывая о совмещениях старинного и современного стилей, и дает краткую справку о проводимых ранее выпускных балах по всему миру.
Нагревшись эмоциональным котлом до предела, я с дрожью в голосе выражаюсь:
– Настал выход пар вальсирующих, сотканных из небесных звёзд пульсирующих!
Источается романтическая мелодия «Ghost Waltz» Abel Korzeniowski, возрастающая по эмоциональному накалу и неистово трогающая сердца.
Сначала выходят кавалеры, становясь вдоль правой части сцены и затем ослепительные Бутоны Маргариток, овеянные золотистой пылью, располагаясь по другую часть дорожки. Мерцающие женские фигуры синхронно делают шаг вперёд и порханием бабочки кладут левые ручки на плечи партнёров, а правые укладывают в их ладони и, с несущимся звучанием быстрых звуков, танцуют, точно янтарные опавшие листья, подхваченные первым осенним ветром. Слышится топот маленьких ножек, пристукивающих каблучками. Вихрь будто живых огней поднимается на сцене, приковывая взглядом зрителей. Кто-то неудержимо издает словесные восхищения.
После нескольких сказанных мною слов о карнавальных костюмах на моделях, мы с Джексоном завершаем выступление задуманным – вальсом. При свете потухающих огней, с силой любви, сплетаясь друг с другом в танце, мы оказываемся в кругу детей, вертящихся в хороводе, в вихре живых цветов. Тонкие ручонки малюток утопают в перьях. На нас осыпается фейерверк цветочных лепестков, будто мы попали под дождь грёз. Пребывая в опьяняющем восторге, захваченные туманом сердца, взявшись за руки, мы раскачиваемся по кругу, образуя мириады чувств, которым недозволенно повсеместно распахиваться и ощутить свободу. Сердце бьётся учащеннее. Не сходящая с наших губ улыбка действует на меня успокаивающе. Случайно встретив глаза отца, меня куда-то уносит от охватившего легкого головокружения, но Джексон плотно удерживает меня за руки, незаметно для зрителей растирая мои холодные ладони, пока я не обретаю полноценное равновесие.
И как только музыка подходит к концу, юнцы склоняются на колени перед дамами, сплетающими круг, середину которого заполняем мы с Джексоном. С изяществом подавая ручки кавалерам для поцелуя, мы все замираем на мгновение, будто создавая таинственную неподвижность для художника, пишущего в нынешнюю минуту картину.
Крики «браво», буйное ликование, шумное рукоплескание и гул восклицаний, державшийся чуть больше минуты, разносится в каждом уголке зала. Бросив взгляд на Максимилиана, на подбадривающую публику, говорящую: «Бра-во! Бра-во! Бра-во!», я прихожу к тому, что мы справились, победили свои страхи и, способствующие повышению в нас необъятного волнения, непредвиденные обстоятельства.
«Я пыталась не смотреть на отца, но его блестевшие от радости глаза так и натыкались на мои».
– Любимая, мы смогли! Как твоя головка? Не кружится?
– Лучше, любимый.
– Я так переживал, что не получится, но не говорил тебе. Я не имел опыта общения с детьми…
– Любимый… Я тоже переживала. И… я бы наоборот сказала, что ты так многому их научил… Они так привязались к тебе.
Я намерена иной раз позволяла себе посматривать за ним, за тем, как он обращался с детьми. Хоть и урывками он забывался, путая роли, которые играет, потребляя научный лексикон в разговорах с ними и чрезмерную логичность, строгость, выработанные в статусе руководителя компании, но малыши продолжали слушаться его и тянулись к нему.
И те его слова о детях: «Я хотел бы сына…», сказанные с такой серьезностью, мужеством и решимостью, не произошли ли от того, что мы на какое-то время были для них родителями.
Несомненно, мы набрались небольшого опыта в руководстве по управлению взрослеющими маленькими человечками.
По его выражению лица заметно, как он смущается от темы о детях, поскольку не ночь на дворе, не одни мы с ним в эти минуты, когда человек позволяет себе раскрепоститься, и он переключает такие мысли на результате нашего танца:
– И я ни разу не наступил тебе на ногу! – Мы улыбаемся друг другу и смеемся, припомнив наши хореографические учения. – Люблю тебя, моя Роза!
– И я тебя люблю, мой Джек!
Фелиция, державшая нас с Джексоном под надзором, вскрикивает детскую дразнилку:
– Ага-а-а, попались! Тили-тили-тесто, жених и невеста!
Наши лица заливаются волной горячей крови.
– Фелиция, кто у нас подслушивает взрослые разговоры!
– Я вас вижу насквозь. Вы влюблены, вы влюблены!
– Т-ш-ш-ш! – Он утихомиривает гомон детских голосов, глагольствующих о нашем романе.
Ведущий изъявляет свои впечатления, и с оглушительным всплеском мы уходим со сцены, перед этим выразив огромный поклон за просмотр нашего состоявшегося шоу.
Сливаясь в одном большом объятии, с крохами, которые сделали невероятное представление, научившись танцевальным движениям, к которым я их призывала, у меня текут слезы от гордости, радости и счастливого дебюта, совершенного детьми. У них большое будущее! Работа с ними была сложной, но свершимой задачей. «Они успели завоевать за короткое время наши сердца добротой и упорством».
– Я вас так люблю! Мои детки! Я так буду скучать по вам! – плачу я, сильнее трогаясь словами детей:
– Милана, я буду скучать…
– Милана, Джексон, я не забуду вас никогда!
– Вы самые добрые!
– Вы такие красивые!
Их счастье на лицах и благодарности за впечатления – как им понравилось находиться на сцене, танцевать, демонстрировать наряды, говорит о нашей победе с Джексоном. И большего не нужно. До оглашения результатов ещё целых два часа времени.
Обнявшись с каждым родителем, не устающим повторять слова «спасибо за этот шанс» для их настоящих творческих деток, во мне не перестаёт расти чувство немыслимой радости.
Устроив детям сюрприз, мы с Джексоном отправляем их в волшебную комнату. С чинными манерами будущие мужчины-защитники ведут дам к столу. Александр, разыгрывая взрослого, подает руку скромной Мии, очаровательной Золушке. Гомон детей усиливается – их взор разбегается по всем роскошным угощениям. Мы улыбаемся при виде восторга крохотулек. Рассаживаясь, детки протягивают руки к сладостям, мигом опустошая их.
– Уплетают «хомячки наши». Ты так красиво всё разложил, спасибо, – мило смотрю на деток и шепчу Джексону, который через пару минут раздает подарочки для детей, девочкам – фирменные платья с перьями, мальчикам – запакованные коробки с конструктором. Стоя рядом с Фелицией, она целует его, объятого смущением, в щечку и что-то говорит ему. «Боже. На это не наглядеться».
Предчувствуя, что нас могут застать корреспонденты и задать косвенным путем щепетильные вопросы о любовных фронтах, на которых всё ещё ведутся бои, мы, держась настороже, принимаем серьезный вид и ограничиваем любые движения друг с другом, предотвращая последующие за всем этим нежелательные объяснения, подкрашенные неправдой.
Джексон отходит в сторону, чтобы ответить на звонок.
Переодевшись, я поддерживаю непрекращающееся общение с каждой мамочкой, удивляющейся способностями детей (они совсем не знали о нашем сценарии).
Я до сих пор не прибегаю к думам об отце, о Мейсоне, с которым мне не удалось поговорить наедине, чтобы разузнать, не передумал ли он снабжать город моими снимками.
Как только я вижу, что Джексон с тяжелым и закисающим видом укладывает телефон в карман, я, ставя стакан сока на стол, подхожу к нему.
– Мы можем поговорить?
– Тоже самое хотел предложить тебе. Отойдём в свободную гримерную? – предлагает он, с целью устранить перебивающие в разговоре голоса детей. Среди окружавшего нас веселья вести диалог об отце и время от времени перекрикивать звонкие голоса – неуместно и малокомфортно. «Как бы наше временное отсутствие наедине не сочли бы за выражение неприличия. Уже столько лиц знают о нас, даже дети давно всё поняли».
В мольбе, чтобы не наткнуться по дороге на дотошного Максимилиана, мы на расстоянии друг от друга, озираясь вперед, назад, заходим в комнатку. Я усаживаюсь на стул, у зеркала и, вспомнив образ изборожденного морщинами отца, прямо неспокойно выдаю:
– Папа в зале. – Опускаю голову на свои сплетённые руки, упорно их разглядывая.
«Отец не упустит момента не подойти ко мне».
Джексон, заложив руки за спину, охватывая твердо кистью запястье другой руки, помалкивает и беззаботно взирает в открытое окно, словно его эта мысль никак не трогает. Внимательно осматриваю его жест – он разочарован, расстроен или чем-то озабочен. «Разговор с Беллой был неудачным? Об этом он хотел поговорить со мной?»
Перед тем, как дать ему свободу слова, безвольно толкую начатые мною мысли об отце:
– Я не могу поверить, что кто-то его пригласил сюда… Ни с того ни с сего он бы не появился. – Я продолжаю раздумывать над тем, кто самовластно за моей спиной строит планы на мою жизнь. – Теперь же он не отвернется, он будет доставать меня, требовать прощения… – Я с силой сжимаю голову обеими руками, как будто хочу разломить череп. – Когда я его увидела, я вновь вспомнила, сколько боли он принёс мне и маме и… – Пожимаю плечами: – Не знаю, смогу ли я поговорить с ним, не крича, не ругаясь, не затрагивая прошлого… Смогу ли я выдержать уменьшавшуюся в разы дистанцию с ним… То он был вдали, а сейчас – рукой падать.
Молчание сохраняется. Изредка стены доносят шумы от звуковой аппаратуры.
– Джексон, – смотрю на него через зеркало, – ты ничего не скажешь? Ответь мне на один вопрос. Ты видел его или это…
Он монотонно вставляет после минувшей минуты:
– Я видел его.
– И? – чуть раздражённо бросаю я, не соображая, где его многословность и живость. Он со мной сейчас или нет? Сам вызвался поговорить, а сам отмалчивается.
– Я знаю того человека, который пригласил его, если ты об эт… – Он проглатывает слово, вертящееся им на языке. «Робеет?»
– И? Кто же он?
Он отворачивается от окна и враз гласит:
– Признаюсь. Этот человек перед тобой.
С большим стуком в сердце, я с резкостью совершаю оборот к нему, качнув так сильно столик, что с него слетает на пол стопка кистей для макияжа, и поражённая молвлю:
– Это ты посмел его п-позвать?
Мое негодование проступает краской на лице и выражается в следующих словах:
– И ты держал меня в безвестности?
– Я, – утверждает он, с виду спокойно, но по тону взволнованно.
– Это многое объясняет. Вот кому ты все время названивал и скрывал от меня!
Прежде чем он успевает возразить, я взрываюсь:
– Как? Да ты бездушен!
Боль пронзает виски.
– Что ты наделал? Кто тебя просил это делать? Ты понимаешь, какую проблему ты создал? Ты затеял совершать примирительные процедуры? Но сейчас не то время. Я в ссоре с мамой, а если она узнаёт… – уже громче говорю я, заламывая нервно пальцы, – …что же будет, когда она узнаёт… Ты не подумал?
Джексон, оторопев от моей реакции, дотрагивается до моих плеч руками, но я с какой-то отстраненностью одергиваю его руки:
– Милая, послушай, что я скажу.
Объясняясь о его поступке, он указывает, что видел необходимость в моём общении с ним, и считает, что мы должны не отрекаться друг от друга.
– Джексон, ну сказать об этом можно мне было? Зачем это делать без предупреждения? – не перестаю сетовать я.
Он пододвигает стул и садится рядом, укладывая руку на спинку стула.
– Я хочу, чтобы вы простили друг друга.
– Этого хочешь ты, но не я! – ворчу я, не смотря на него.
– Милана, в моих обязанностях было это… Когда-то ты сблизила меня с отцом и настала моя очередь… – поясняет он, но я не выдерживаю с нарастанием тревожных мыслей: