Принц Модильяни

Венеция

Мой друг Оскар – единственный, кто обращается со мной как со здоровым, – курит тосканскую сигару в носовой части вапоретто^[11]. Мы направляемся в Свободную школу живописи обнаженной натуры, куда мы поступили учиться.

Судно огибает береговую линию, на которой возвышается собор Санта-Мария-делла-Салюте^[12], перед взором моего друга открываются красоты Венеции – и мне доподлинно известно, о чем он сейчас думает. Его размышления подобны моим, когда я впервые побывал в Галерее Уффици: «Что я такого сделал, чтобы заслужить возможность увидеть все это?», – и далее – «Что я сделал плохого, чтобы теперь соизмерять себя с такой красотой?» и «Буду ли я когда-то способен создать нечто подобное?»

С тех пор как мы прибыли в Венецию, с каждым днем Оскар грустит все больше, и не только оттого, что чувствует себя посредственным художником. Его унижает финансовая зависимость от меня: я помогаю ему деньгами, он живет в моей комнате. Он не понимает, что я с удовольствием оплачиваю его присутствие здесь и совершенно не думаю о возврате этих денег. Мы оба – из Ливорно, оба – художники, друзья и соратники. Все делится пополам, без оценок заслуг и возможностей. Мы должны постигать, экспериментировать, ощущать величие искусства. Остальное – вторично. Все, что я вижу, становится интереснее, если я смотрю на это еще и глазами Оскара, если делюсь с ним своими рассуждениями, размышлениями, толкованиями. Его мнение заставляет меня рассуждать более глубоко и усиливает взаимосвязь моих мыслей и моего творчества. Оскар, хотя и спит на диване в моей комнате, напротив, чувствует за собой вину оттого, что не может разделить со мной расходы. Из-за его чувства гордости мне придется смириться с необходимостью расстаться с ним. Я знаю, что теперь – уже скоро. Если бы я был здоров и вся жизнь была бы впереди, с бесчисленными возможностями не подорванного страданиями бытия, пожалуй, я бы тоже был таким же гордым, как он. В моей ситуации я не могу себе этого позволить. Я должен быстро двигаться вперед, переходить от одного этапа моего художественного роста к другому, не создавая себе особых проблем.

Я приближаюсь к Оскару, стоящему в носовой части катера, и чувствую аромат тосканской сигары.

– Мне хочется, чтобы ты иногда улыбался.

Оскар смотрит на меня и улыбается, искренне и с наслаждением.

– Видишь? Я улыбаюсь.

– Я изумляюсь всякий раз, когда мы пересекаем Венецию на катере. Я задаюсь вопросом, как такое возможно – столько красоты в одном месте.

– Ты все время это повторяешь. Дедо, ты стареешь, ты прямо как моя бабушка.

Он смеется с очевидным намерением подшутить надо мной.

– Я всего лишь надеюсь, что ты сможешь всемерно насладиться городом.

– Кто знает, что обо мне подумают в Ливорно.

– О ком ты говоришь?

– Обо всех. В том числе о твоей матери.

– О моей матери? Она ничего не знает.

– Вот именно. Представь, если она узнает. Мать и дядя оплачивают твое пребывание в Венеции – и не знают, что платят и за меня тоже.

– Мы вдвоем живем на те деньги, которые я бы потратил один. Ты спишь на диване. Мы не живем как богачи. Оскар, это всего лишь деньги. Важно другое.

– Да, конечно: «Нам чужда буржуазная мораль…» – Он произносит эту фразу, передразнивая меня. – Ты всегда это говоришь.

– Да. Дружба художников стоит выше буржуазной морали. Неважно, кто находит деньги для нас двоих. То, что действительно имеет значение, – познание жизни.

– Я никогда не был буржуа. Я беден.

– Ты художник и труженик.

– Да, но бедный.

Оскар указывает на ветхую деревянную лодку в нескольких метрах от вапоретто. На палубе находятся три рыбака с морщинистыми, уставшими лицами. Они выглядят утомленными, практически больными.

– Видишь их? Я бы должен быть там, с ними. Там мое место.

– Оскар, эти рыбаки не умеют рисовать.

Это вызывает у него смех.

– Ты самый талантливый художник из всех, кого я знаю.

– Дедо, просто ты не знаешь других художников так, как знаешь меня. Я твой друг, ты меня любишь – поэтому и ценишь мое творчество. Я уверен, в будущем ты увидишь работы получше моих. Если бы не ты, я бы никогда не смог позволить себе приехать в Венецию. Ты же можешь пойти дальше, Венеция – только начало. Ты принадлежишь к другому миру, Дедо. А я не хочу уезжать из Ливорно. Я не чувствую, что гожусь для этого. Ты говоришь на французском как на родном языке. Ты привык общаться с состоятельными людьми, знаешь этикет, умеешь себя вести. Мой путь – внутренний, он состоит не из путешествий, а максимум из размышлений. Я не буржуа, но совершенно спокойно рисовал бы для них, если б мне платили. Я бы рисовал для кого угодно, лишь бы больше не чувствовать холод, запах рыбы и не работать в порту.

– Оскар, я чувствую себя одиноким.

– В этом твоя сила.

– Мне хочется, чтобы ты был рядом. Ты единственный, кто знает обо мне все.

– Посмотри на себя. Ты расцвел, ты чувствуешь себя лучше, чем я. Ты излечился.

– Эта болезнь неизлечима.

Оскар и правда говорит то, что думает. Он никогда бы не стал вводить меня в заблуждение. Впрочем, так и есть: туберкулез отступает, я чувствую себя хорошо.

– Дедо, знаешь, чего я больше всего боюсь? Что не смогу содержать свою семью.

– Какую семью?

– Ту, которая у меня будет. Сейчас у меня есть мать, потом будет жена, будут дети.

– А твое искусство?

– Мое искусство должно меня кормить – большего я не прошу. Это уже много, учитывая, с чего я начал.

Спиритический сеанс

Мы поднимаемся по лестнице венецианского дома, расположенного на узкой улочке недалеко от Арсенала. Со мной – помимо Оскара – Арденго Соффичи, Мануэль Ортис де Сарате, три молодые натурщицы из нашей школы и танцовщица, подруга Мануэля. Девушки болтают и смеются, Мануэль их поддерживает при подъеме, кладет руки на плечи, спину, ягодицы наших уступчивых спутниц.

Нас ожидает одна загадочная дама, которая пользуется определенной известностью за свой дар медиума и предсказания будущего. Она не желает, чтобы ее называли по имени; клиенты тоже не должны произносить свои имена. Говорят, она хочет сохранить анонимность, чтобы не раздражать духов, которые, по ее словам, неохотно поддерживают связь с людьми, привязанными к своей земной жизни. Она называет себя просто Мадам. Кажется, она настоящая посредница между душами живых и умерших, и многие готовы подолгу ожидать, чтобы присутствовать при связи Мадам с потусторонним миром.

Лестница погружена в полумрак, небольшая лампа освещает входную дверь из темного дерева. Нам открывает низкорослая помощница медиума; она упорно смотрит в пол, не поднимая взгляда, и провожает нас в слабо освещенную свечами и керосиновой лампой гостиную, где стоят диваны и круглый стол с десятком стульев. Мы с Оскаром обмениваемся понимающими взглядами. Загадочный сумрак в комнате и диваны из красного бархата дают нам ощущение чего-то знакомого, что совсем не вяжется с внеземным. Если бы здесь были пианист и полуобнаженные девушки, это место было бы похоже на бордель, а не на храм таинств.

На двух серебряных тарелочках дымятся благовония, наполняющие пространство ароматом вареной сливы. Наши спутницы говорят, что раньше Мадам была красива и желанна для мужчин. Они присутствовали на многих ее спиритических сеансах и уверяют, что, как и всегда, будет чему поразиться.

Оскар скептически наблюдает за девушками, но на одну из них – танцовщицу – смотрит с очень земными намерениями, далекими от спиритических. Мануэль занят другими девушками, а Арденго притворяется, что ему не интересны ни спиритизм, ни секс.

– Кто хочет быть художником – должен быть французом, более того… парижанином. – Мануэль говорит на прекрасном итальянском с легким испанским акцентом, смешанным с ломбардским произношением; он родился в Комо в чилийской семье и все время путешествовал, чтобы учиться искусству; сейчас ему нравится Франция. – Можно быть французом и не быть парижанином, а можно быть итальянцем, чилийцем, испанцем, японцем – и при этом быть парижанином. Понимаете меня? Настоящий, подлинный художник должен объездить все музеи Европы – и затем осесть в Париже. Другого места нет и долгое время не будет. Художники, скульпторы, музыканты, писатели – все сосредоточены в одном городе, как будто энергия одних талантов притягивает энергию других.

Я всегда увлечен рассказами Мануэля.

– Я – южноамериканский парижанин. А ты, Амедео, должен присоединиться ко мне как можно быстрее, у тебя идеальный французский, ты в душе уже парижанин. Оскар, и ты тоже. Язык Мольера легко выучить, нужно лишь практиковать его в кафе.

Оскар улыбается, но не отвечает. Арденго, очень чувствительный и внимательный, обращается к моему другу с улыбкой:

– Знаешь, у меня тоже не было денег. Мой отец разорился, и наша семья осталась без средств к существованию. Но в Париже я быстро нашел работу. Я делаю иллюстрации, в том числе и для известных журналов; платят мало, но на жизнь хватает. Во всяком случае, лучше жить в Париже, чем в Риньяно-суль-Арно.

Оскар не позволяет себя соблазнить:

– Мне хорошо в Ливорно.

Мануэль не доверяет убеждениям Оскара и настаивает:

– В Париже есть рынок сбыта! А здесь, в Италии, какие картины продаются? Наверное, все еще в стиле маккьяйоли…

– Мои – будут продаваться.

– Оскар, послушай меня, ты растрачиваешь себя. Приезжай на Монмартр, я помогу тебе найти комнату, так ты и Дедо привезешь с собой.

Эта дискуссия могла бы еще долго продолжаться, но в комнату входит помощница.

– Мадам просит вас несколько минут соблюдать абсолютную тишину. Скоро она к вам присоединится. Когда она войдет, вы должны сидеть вокруг стола и не должны обращаться к ней. Что бы ни происходило, не двигайтесь, оставайтесь спокойными. Старайтесь дышать глубоко и медленно.

Как только женщина удаляется, мы поднимаемся с диванов и молча садимся вокруг стола. Из передней доносится продолжительный звонок, дверь открывается – и заходит Мадам, молча и с опущенными глазами. Стройная, привлекательная блондинка лет сорока – она очень отличается от моих представлений о ней. При ее появлении по всей комнате распространяется аромат ландыша.

У Арденго и Мануэля очень серьезный вид, у Оскара – по-прежнему скептическое выражение лица с легкой неприязнью. То, в чем он сейчас принимает участие, – лишь развлечение для состоятельных буржуа; для него же вечер будет считаться прекрасно завершенным, только если ему удастся разрядить свое сексуальное напряжение с одной из наших подружек. Он – настоящий сын народа и не выносит этого вздора в качестве развлечения.

Мадам подходит к столу и садится с нами в круг. Никакого сцепления рук, никакой магической формулы. Она неподвижна, а ее взор направлен в центр стола. В течение минут пяти ничего не происходит.

Вдруг Мадам начинает дышать глубже, с каждым вздохом нарастает шум, из ее груди вырывается легкий свист. Затем это сменяется тяжелым дыханием, как при занятии любовью, и продолжительными содроганиями. Кажется, начинается транс, во время которого дух-проводник овладевает ее телом. Бедная Мадам вся покрылась потом, капли стекают по лицу, она будто бы производит страшное усилие. Наконец она начинает говорить – хриплым, практически мужским голосом:

– Снова… Тишина.

– Снова…

Мы молча и с сомнением смотрим друг на друга.

– Страх. Снова страх. Однако, когда мы виделись… было хуже. Тогда был испуг, потому что уродливое пугает, и все же вы здесь, со мной, хотя меня уже нет в живых.

Что поражает, так это несоответствие между деликатными чертами лица Мадам и глубоким глухим звуком, который она производит.

– Уродство пугает, и все же оно вечно.

Эти слова мне что-то напоминают.

Арденго и Мануэль внимательны, девушки благоговейно слушают.

Мадам разражается смехом, мы чувствуем себя несколько растерянными и в замешательстве.

– Ты так молод, но так обеспокоен.

Снова слова, звучащие так же, как и другие, которых я не помню.

– Не лучше ли просто жить? Дверь всегда открыта в ожидании неожиданного. Вы не знаете, зачем вы пришли, – но один из вас знает.

Наступила тишина, слышно только тяжелое дыхание, и я не знаю, чье оно – Мадам или духа, который находится в ее теле.

– Вы не знаете и не хотите знать. Только у одного из вас есть вопрос, и это самый большой вопрос, на который нет ответа. Вопрос, который все задают, это… когда…

Я чувствую, как по спине, шее и рукам пробегает озноб. Удары сердца все чаще и сильнее. Я трясусь, сидя на стуле, против своей воли. Оскар встревоженно смотрит на меня.

– Ты не создан для «когда». Ты создан для «навсегда».

Силы меня покидают, комната кружится вместе со свечами и керосиновыми лампами. Я ощущаю тошноту и не уверен, что смогу усидеть на стуле. Вероятно, я сейчас потеряю сознание. Я чувствую, как сползаю со стула, пытаюсь прийти в себя и опираюсь на стол. Я покрываюсь потом сильнее, чем Мадам.

– Змея сбрасывает свою кожу… из-за стыда…

Мадам улыбается, обнажая белые зубы, но из-за полуобморочного состояния мне на какое-то мгновение показалось, что я вижу десну, полностью лишенную зубов. Это мимолетное видение тут же исчезает. Мне становится еще хуже.

– Наполни свое время так… чтобы оно стало «вечным».

В глазах у меня темнеет – и я проваливаюсь во тьму, словно падаю в бездну.

Я медленно пробуждаюсь – словно после глубокого сна. Открываю глаза и понимаю, что я все еще в гостиной Мадам. Я лежу на диване, а мои друзья сидят рядом в ожидании, пока я очнусь.

– Дедо, как ты? – Оскар улыбается.

У меня болит висок с правой стороны; должно быть, я ушиб голову. Я пытаюсь пошевелиться, но не могу, меня тошнит.

– Вставай потихоньку.

– У меня болит голова.

– Еще бы, ты ударился о край стула.

Арденго тоже подходит ко мне и улыбается.

– Ты увидел дьявола?

– Почти.

– Оказывается, ты более впечатлителен, чем девушки!

Я оборачиваюсь и вижу трех наших натурщиц, они смотрят на меня обеспокоенно. Четвертая же, танцовщица, целуется с Мануэлем немного в стороне. Оскар смеется и подмигивает мне.

– Твой чилийский друг намного хитрее нас. Видишь?

Арденго тоже улыбается.

– Думаю, нам нужно уходить отсюда, иначе эти двое не выдержат и займутся любовью прямо здесь, в доме Мадам. Девушки голодны, и тебе тоже нужно что-то поесть.

– Меня сейчас вырвет.

– Как только ты упал в обморок, она прекратила сеанс. Встала и ушла. Ты на самом деле испугался?

– Арденго, прошу тебя, я не хочу об этом говорить.

– Давай поднимайся и пойдем отсюда.

Нечеловеческим усилием и с помощью Оскара я сажусь на диван. Голова кружится, но через пару секунд приходит в норму. Оскар придвигается ко мне ближе.

– Можно узнать, что с тобой случилось?

– Я тебе после скажу. Не при всех.

Мы поужинали, я смог проглотить теплый суп и немного сыра и выпил бокал вина.

Чем закончится вечер, уже понятно. В принципе, все было предсказуемо. Девушек четверо, нас с друзьями тоже. Мы заплатили Мадам, оплатили ужин, и теперь проведем вместе ночь. Но идея дальнейших развлечений не сильно меня привлекает. Я все еще потрясен пережитым на встрече с медиумом.

Оскар пошел курить на улицу, и я составил ему компанию. Ему было любопытно узнать, а мне не терпелось рассказать.

– …Ты хочешь сказать, что слова были те же самые?

– И голос был тот же.

– Та самая старуха, которая предсказывала судьбу и с которой ты встречался во Флоренции, сегодня пришла поговорить с тобой через Мадам?

– Возможно, за эти годы она умерла.

– Дедо, ты правда веришь в эту историю?

– Тут волей-неволей поверишь! Были те же слова, те же идеи: стыд, кожа змеи, вечность.

– Наверняка такое используют все эти жулики. Ты на самом деле из-за этого упал в обморок?

– Я испугался, но теперь я доволен, потому что все лучше, чем мы себе представляем. Есть нечто большее.

– Бог?

– Я не знаю… Я не о религии говорю, это не имеет отношения к раввинам и священникам. Это вопрос таинства, чего-то такого, что мы не понимаем, но оно есть, и это выше нас. Поверь мне, эта женщина не могла знать о старухе из того квартала Флоренции.

– Дедо, я тебя не узнаю.

– Я сам себя не узнаю. Поэтому я и потерял сознание.

– Дедо, есть много способов обмануть, но должен быть и тот, кто хочет быть обманутым. Даже церковь против спиритизма, и твои раввины тоже. Но допустим, что все так, как ты говоришь; что она сказала такого волнующего?

– Я вижу тут некоторую надежду.

– Естественно. Тот, кто идет к магам, ищет, за что зацепиться. Все хотят получить надежду, никто ее не отрицает, и потому она ничего не стоит. У меня тоже есть надежда, что я перестану заниматься грязной работой.

Все, что говорит Оскар, разумно. Я не знаю, как ему возразить.

Старуха из Флоренции произнесла слова, которые остались в моей памяти. «Ты не создан для „когда“… ты создан для „навсегда“… часть тебя никогда не умрет». Точное значение этих фраз мне неясно, но они вселяют надежду. Если не считать испуга и эмоций, которые я испытал во время спиритического сеанса, у меня осталось чувство оптимизма, некая смелость. Теперь я должен понять, что мне с этим делать.

Пикассо

Когда Мануэль и Арденго говорят об искусстве, они всегда говорят о Париже. Исключительно о Париже. Как будто они находятся в Италии по ошибке, без истинного интереса.

Даже Венеция их не восхищает, еще меньше – Карпаччо и его необъятные полотна, перед которыми я теряюсь, чтобы уследить за всеми изображенными персонажами, или величественность Тинторетто и его огромные работы, полные жизни.

Мануэль и Арденго провели черту, которая отделяет современность от всего, что было создано ранее, и современность имеет единственное направление: Париж.

Сегодня Арденго пришел в нашу привычную таверну с новостью, которая, по его словам, уму непостижима. Для Мануэля это событие тоже абсурдное, практически скандальное. Похоже, что один их друг, испанец, один из многочисленных художников, живущих в Париже, некий Пикассо, сначала был приглашен участвовать в Венецианской биеннале, а потом ему отказали. Я не осознаю важности этого факта, но, по мнению моих друзей, мы находимся перед лицом несправедливости в отношении одного из самых талантливых художников, ныне живущих.

– А кто такой Пикассо?

Два «парижанина» восприняли мой вопрос как богохульство.

– Кто такой Пикассо? Амедео, ты шутишь?

Я бросаю взгляд на Оскара, чтобы понять, знает ли он этого художника. Оскар хмурит лоб и опускает уголки рта. Он тоже никогда о нем не слышал.

– Пикассо невозможно не знать! Это все равно что не знать Караваджо, Леонардо, Микеланджело…

Я позволяю себе поставить под сомнение это утверждение:

– Арденго, ты ведь шутишь? Все знают Сикстинскую капеллу, «Тайную вечерю», «Призвание апостола Матфея»… Но никто не знает, кто такой Пикассо.

– Дедо, иногда ты меня просто раздражаешь. Мы же тебе сказали: то, что происходит в Париже, – это современное искусство, грандиозность инноваций.

– Да, я понял… но грандиозность прошлого – это другое.

– Ты не понял. Прошлое очень важно, но в Париже – будущее. И будущее в том числе называется Пикассо.

– А что пишет этот Пикассо?

– Некоторое время он создавал картины в очень необычных и меланхоличных оттенках синего.

– То есть? Картины в одном синем цвете?

– Они прекрасны.

– И это – новизна?

– Возможно, его вдохновили работы Дега, Гогена… И, безусловно, Сезанна.

Мы с Оскаром не в состоянии скрыть свое невежество. Нам не известен ни один из упомянутых.

– Это очень печальные картины, на которых запечатлено бедное сословие. Нищие, голодные дети, бедность в целом.

Мануэль дополняет слова Арденго:

– Затем он изменил направление на совершенно другое: он выбрал розовый цвет для своих картин – и начал писать актеров, танцовщиц, циркачей, канатоходцев, акробатов. Символических персонажей, которые пытаются побороть тоску.

– А что сделали Пикассо представители Венецианской биеннале?

Арденго говорит, не столько отвечая на мой вопрос, сколько обращаясь к Мануэлю – в расчете на его понимание:

– Секретарь биеннале Фраделетто предложил Пикассо представить две его работы, а затем, когда он их увидел, отказал в участии, поскольку картины слишком авангардные и не соответствуют концепции выставки. Вы понимаете? Самый влиятельный человек в Венеции против современного искусства!

Арденго обращается к Мануэлю, уже практически крича:

– Знаешь, как он охарактеризовал картины Пабло? Возмутительными!

– Фраделетто все еще интересуют маккьяйоли…

Мы с Оскаром снова обмениваемся виноватыми взглядами. Арденго продолжает, все больше воодушевляясь.

– Самое мерзкое, что ни одна газета об этом не пишет, не вышло ни одной статьи, где бы заявляли о нелепом несоответствии занимаемому положению в руководстве биеннале консерватора Фраделетто!

– В Париже такого, как он, не допустили бы до руководства даже небольшой галереей.

Мне становится все интереснее – и я пытаюсь получить побольше сведений от своих друзей.

– А что за тип этот Пикассо?

– Он очень плодовит. Пишет огромное количество картин. Начинает работать ранним утром и заканчивает только вечером, когда идет ужинать. В Париже ты легко его встретишь в кафе, куда мы тоже ходим.

– Некоторые говорят, что у него есть страх быть бедным, – возможно, потому, что он вырос в бедности.

– Он много страдал? – иронично уточняет Оскар. – Если этого достаточно, чтобы стать великим художником, у нас с Амедео должно быть блестящее будущее!

– А вы сильно страдали?

Разговор принимает оборот, который мне не по душе.

– Я бы сказал, порядочно, – отвечает Оскар. – Я остался сиротой в раннем детстве.

Я опасаюсь, что Оскар расскажет о моей болезни, – а я совершенно не хочу, чтобы кто-то знал, что я чахоточный.

Мануэль смотрит на меня с улыбкой.

– Амедео, ты – буржуа, образованный, просвещенный. Сколько же ты страдал?

Я опускаю глаза и молчу. Оскар отвечает за меня:

– Он вырос без отца.

Мануэль, похоже, потрясен и хочет узнать больше.

– Сирота?

На этот раз уже отвечаю я сам:

– Нет. Иногда смерть – это не самое худшее, что может случиться.

Эта фраза, относящаяся к моему отцу, приводит Оскара в замешательство – и одновременно дает ему понять, что не следует продолжать спор.