“Трусы, – думала Первая, – довольные трусы. Радуются, что исполнили волю Бога. А я отдувайся как знаешь – рассказывай своим соплеменникам сказки про высоких крылатых существ, которые строят жилища”
Девушка усмехнулась.
– Самим то спуститься никак?
Коэ промолчал. Он опустил свою голову и задумался.
– Мы не живем на равнинах, – ответил Луы.
– Если вы так боитесь маару…
– Мы не живем на равнинах, – повторил пестрокрылый. И сузил глаза, чтобы она не обиделась.
– Слышала, – девушка глубоко и протяжно вздохнула, – вы – на холмах, мы – на равнине. И не сойдёмся. Как Быстрая с Длинной, – Первая вспомнила реки.
– Люди живу́т на холмах, – заметил Луы, – у самых гор.
– Да? – задумалась девушка, – что-то не слышала. Далеко?
Пестрокрылый показал куда-то рукой.
– Там Прихолмье. Оно почти на холмах.
– Нет, ближе.
– Хмм, – девушка вскинула бровь, – интересно. Что же вы с них то не начали? Не надо бы было спускаться.
– Их мало. Ночью они не выходят из Леса.
– А нас много. И мы выходим, – Первая усмехнулась, – ну да… ну да… Вот скажи мне, друг пестрокрылый, эти ваши паучки, – она улыбнулась, зная, что её собеседник не поймёт этого слова, – эти хранители, они-то чего не выходят? Так много знают о нас, а не выходят.
Коэ посмотрел на Луы, потом на Первую:
– Хранителям солнце вредит, – сказал он, подумав, – но, думаю, хранители встречались с вашим народом, часто встречались.
– С теми, что на холмах?
– С теми, что в пещерах.
– Понятно, – ответила девушка, хотя ничего не поняла. Откуда люди в пещерах? На холмах то понятно, были истории, когда кто-нибудь уходил на холмы, а после не возвращался. Но пещеры…
– Хранители – древний и мудрый народ, – продолжил Коэ, как будто рассказывал лекцию, – мы многому у них научились. Они знают нас. Они знают вас. Они знают мир. Они знают другие миры.
– Довольно, – отрезала Первая, – моя голова сейчас лопнет, – шучу, – объяснила она, когда пестрокрылый встревожился, – я много чего услышала, много увидела, и хочу отдохнуть… Иначе я стану хранителем, – проговорила она вполголоса, с интересом смотря на Коэ.
"Так я и думала, – заметила девушка, – шуток не понимают".
Но, несмотря на это, было в них что-то. Что-то такое. Достоинство, прямота, может быть, честность. Что-то, что её зацепило. И расставаться было действительно грустно, недаром же вспомнила Листика. "Я вернусь. Не скоро, потом, но вернусь" – пообещала девушка, пообещала себе. Она чувствовала, что так думают и другие, и Луы, и Коэ, и каждый из этих высоких крылатых мужчин.
– Жалко, – сказал Луы, – нам всем очень жалко, что вы не слышите нас, – он соединил свои руки, и, помолчав мгновенье, добавил, – есть многое, что мы бы могли рассказать, но только на языке Народа. Если бы был у вас кто-то, кто может услышать. Кто-то, кто может понять наш язык.
– Кто-то, – в ответ повторила девушка. Откуда-то дунул ветер и растрепал её волосы, – я знаю такого человека.
В небе носились ласточки и ловили не расторопных насекомых. Пахло слежалой травой после привала, сочной, еще молодой крапивой, только что зацветшей акацией… Запахов было много.
– Здесь всё по-другому, – Щербатый откусил травинку и начал жевать, – солнце бродит по небу, поднимается и падает, когда поднимается – наступает день, когда падает – ночь. Ночью всегда темно, можно спать с открытыми окнами. Люди, да и другие незримые так и делают – спят по ночам и просыпаются днём.
– А зримые, как они живут по ночам? – Пытливый сидел, обхватив свои ноги. Яркое, даже слишком яркое солнце щипало глаза, и он не смотрел в его сторону. Стояло оно не над головой, как обычно, а чуточку ниже, и эта деталь настораживала – казалось, ещё немного, и упадет. За то время, что они разговаривали, солнце немного подвинулось, но, это, возможно, казалось.
– Зримые? – Щербатый улыбнулся. Его широкая немного беззубая улыбка всегда дарила хорошее настроение, и Пытливый улыбнулся в ответ, – не, не встречал.
– Ты шутишь? – Пытливый внимательно поглядел на приятеля.
Тот покачал головой.
– Это Остров?
Щербатый пожал плечами:
– Не думаю. Возможно, это Лучший край. То место, куда мы попадаем после смерти.
Пытливый усмехнулся:
– Тогда это Остров. Так говорят Стражи… Мы умерли? – спросил он приятеля.
– Да, – Щербатый лег на траву и заложил руки за голову, травинка торчала у него изо рта, – мы умерли… Тебя убили?
– Ну если мы умерли, значит, убили, – ответил Пытливый. Громко и весело.
– Ага, – Щербатый смотрел на солнце и щурил глаза, – и мы опять встретились. Разве что Мутного не хватает.
– Появится, – искатель произнес это буднично, мимоходом, и приятель опять улыбнулся,– осталось чуток подождать… Мутный! – он закричал, растерянно глядя вокруг, как будто искал, – Мутный!
Щербатый улыбался и весело покачивал головой.
– Мутный!
– Я здесь, – ответил голос, далёкий и близкий. Одновременно. Поляна, на которой они лежали, вдруг задрожала, Щербатый исчез, а вместе с ним солнце, цветы, деревья и насекомые…
Пытливый открыл глаза. Белокурые волосы, шрам над правым глазом, лицо, задумчивое и внимательное одновременно.
– Это ты? – спросил он чуть слышно. Во рту пересохло. В груди что-то ныло и не давало подняться.
– Я, – ответил приятель. В глубоких словно озёра глазах играл огонёк.
– Это был сон, – искатель сказал это тихо, и будто разочарованно, – знаешь, я видел Щербатого.
Мутный кивнул:
– Ты жив, это главное. Тот, кто тебя ударил, видно, спешил – нож только скользнул, по ребрам, и важного не задел… Лекари здесь хорошие, возможно, одни из лучших.
– Где Лобастый? – искатель опёрся на локоть, – где книга?
– Так это он? Лобастый? Мы так и подумали. Когда это случилось, Лобастый сбежал, – парень пожал плечами, – но знаешь, убежать убежал, да убежать не получится. От Быстрорукой не скроешься, – и усмехнулся, – как ни пытайся.
– А книга? Книга?
– Ну, если её здесь нет, – Мутный искал глазами, – значит, она у него. Но ты не волнуйся, Быстрорукая – дочь самого Заговорённого. И не вставай, лежи, я о тебе позабочусь, – приятель помог улечься и укрыл одеялом.
– Но вы уезжаете.
– Мы никуда не уедем. Пока не поправишься.
– Спасибо, – Пытливый пожал запястье.
– Как неожиданно с твоей стороны, – Мутный пожал в ответ.
"Никогда не упустит возможности поиздеваться"– подумал Пытливый и попытался изобразить улыбку.
Получилось не очень.
Дверь скрипнула, и он повернулся на звук.
На пороге стояла девушка. Грустная, растерянная и немного испуганная.
Искатель хотел было забыться и уйти в спокойный ненавязчивый сон, но Мутный его опередил:
– Очнулся, – сказал он вошедшей и, снова взял приятеля за руку, – я пойду. Надо заняться… не важно. А ты не теряйся, и, пожалуйста, – он наклонился чуть ближе и тихо добавил,– будь немного повежливее.
Потом поднялся, оставил какой-то сверток, и, пройдя мимо девушки, вышел.
"Вот гад" – подумал Пытливый. Но улыбнулся.
Косматый прищурил глаза. Что-то носилось, возле тянучек, у самой дороги. Что это – свора саммак или собачья стая? Небеса над головой постоянно меняли цвет и даже с таким зрением как у него было трудно увидеть детали. А видел он хорошо, недаром когда-то его звали Зоркий. Когда-то он был впередсмотрящим на одном из самых быстроходных кораблей Приморья. Пока не случилось несчастье. Тогда он стал капитаном и спас полуобезумевший экипаж. Но на Посту уже жил человек с таким именем, и первое имя, которым Косматого звали ещё до того, как попал на корабль, стало единственным.
Парень зевнул.
Проделать такой долгий путь и почти сразу попасть в наблюдающие. Зря согласился, надо было выспаться. "Эх, бивнебой меня протащи, – Косматый взлохматил волосы, – высплюсь. Вот подежурю, рухну на койку, и – спать."
Он посмотрел на листопадную рощу – в основном березы, но есть также клёны, ольха и другие. Нежные листики, как всегда в это время.
Скоро небо погаснет, и они опадут. Зато в темноте можно будет собрать сок деревьев – берёзы, клёна, варить сироп. Не такой сладкий, как у тянучек, но более питательный и без ненужных последствий. Хотя сироп тянучек такая вещь – если однажды попробовал и полюбил, уже не разлюбишь. И будет крутить живот всю твою жизнь.
Но шкод его знает, погаснут ли небеса, с природой творится неладное.
Собако-самаки продолжали носиться, в небе кружили два плащеносца и делили добычу.
Странно. Вот чтобы плащеносец отбирал пойманного бруму или там носатика у бегуна или другого хищника – такое он видел – случай не редкий. Но чтобы два плащеносца что-то не поделили. В полёте…
Косматый прищурился.
Плащеносцы летели на Пост.
"Заряди в меня гарпун, – Косматый вгляделся в тени, – да они не дерутся, они несут, вдвоём. Что же они несут?" Он нахмурился, а когда разобрался, то открыл от изумления рот и заморгал, не веря глазам. "Это никакие не плащеносцы. И это не чёрные, порази меня бой, – те не летают в пылающие. Но кто тогда, кто?!"
Когда же он разглядел добычу, которую несли эти двое, то просто застыл, не в силах о чём-то думать. Да, это был человек, и человек был привязан к какой-то конструкции, которую неизвестнокто держали в передних лапах.
Они уже подлетели к самым воротам Поста, стали снижаться, и надо было спуститься, звать остальных, а Косматый стоял и стоял, не в силах пошевелиться.
"Порази меня восп, – на лице просияла улыбка, – и убей меня черный!" Он закричал, и этот крик услышали все, кто находился внизу. Кто-то бежал к воротам, отдавал команды, а он всё глядел и глядел, как непонятные двуногие существа не торопясь разбирают доски и бережно отвязывают девушку. Наконец он не выдержал и начал спускаться, сломя голову, перелетая через ступени, думая об одном – сегодня праздник, сегодня у них объявилась та, которую ждали, та, о которой переживали и о которой молились. Самая отвязная девчонка на этом Посту, дочь Искушённого – Первая!
– Йоххууу! – кричала девушка, и махала рукой на спутников, – смотрите, и не говорите, что вы не видели! Смотрите, пока они здесь!
– Дочка! – крикнула мать, и побежала в объятия, – доченька…
– Ма, – та закрыла глаза и заплакала, – прости меня, ма…
Косматый пустил слезу. Всё это было похоже на сказку, волшебную, со счастливым концом. Он посмотрел на неведомых ангелов, что стояли там, за воротами и глядели на людей своими большими прищуренными глазами – и прищурился в ответ. "Плащеносцы, – подумал он, – или кто вы такие, спасибо".
Подошла его очередь обниматься, и скоро все, кто хотел, получили свои обнимашки.
Все, кроме одного.
Он вышел из дома. Медленной и какой-то хромой походкой.
– Па! – кинулась Первая, – мне столько нужно тебе рассказать…
– Стрекляточка, – отец запустил в её волосы руки, – расскажешь, обязательно расскажешь. Всё мне расскажешь… Договорились?
– Договорились.
Ночью дожди случаются реже. Да и выпадают в основном мелкие, моросящие. Больше всего в сезоне пылающих. Но если начнутся, то льёт и льёт, и сложно угадать, когда этот дождь закончится, и уже не помнишь, когда начался.
Такой затяжной накрапывающий дождик действует на нервы. Крушинки, кубышки схлопываются, тянучки прижимают листочки, даже животные, которые по ночам живут на равнине, уходят в Лес.
В Лесу более сухо.
Хотя вода всё равно просочится. Что-то уйдет по стволам, а часть этого бесконечного потока найдет свою дырочку, и будет лить, лить, лить… Будто из прохудившейся крыши. Но если избегать таких дырочек, можно остаться сухим.
На равнине ничто не спасает.
Проехав от Долины, точнее, пролетев на недовольном прыгуне, Первая промокла насквозь. Теперь, покинув равнину, она уже не дрожала, а когда добралась до самого дальнего и самого странного селения Прихолмья, так и вовсе согрелась. В Лесу было влажно, но в Лесу было тепло.
Под ногами хлюпала грязь, и пока девушка отводила наконец успокоившегося прыгуна к загону, который в такую погоду походил на большую огороженную лужу, два раза чуть не упала. "Будь аккуратной, – сказала она себе, – а то испортишь свидание".
Ходкий кружил, готовый отправиться куда угодно, под какой угодно дождь, чтобы доставить какое угодно послание.
– Спасибо, – Первая потрепала его по загривку, когда тот опустился и обхватил её шею своими мягкими немного пушистыми крыльями. При этом прищурился (прямо как пестрокрылые), и коснулся кончика носа, – ты самый верный ангел на свете.
Ходкий отлетел, потом поднялся, открыв свой рот, будто пытаясь что-то сказать, и девушка вдруг поняла, что он и вправду что-то сказал, только она не слышит, как не слышала пестрокрылых. Она многое узнала об ангелах, побывав у Народа Холмов.
Что если бы у людей были такие же братья, похожие на них, как похожи пестрокрылые и плащеносцы. Что если бы они улыбались, смеялись, грустили, как человек.
Но у Обиженного не хватило воображения.
Первая села камень (к счастью, он оказался сухим) и на минуту задумалась. Потом расстегнула сумку, достала бумагу, небольшой карандаш, и стала писать.
Дописав, она просунула бумагу в конверт, и позвала Ходкого.
– Мне жалко, мой друг. Мы так давно не виделись, а уже приходится расставаться. Но ты должен доставить это на Пост, – Первая чуть прищурилась и вложила конверт в кармашек на правом боку. Кармашки были у многих зримых – в конце ночи и в самом начале дня в них подрастало потомство. Но у плащеносцев, живших с людьми, потомство не появлялось – в кармашки клали письма.
– Лети, – Первая вскинула руки, и Ходкий поднялся.
Потом встала и осторожно пошла по дороге.
Здешние дома заметно отличались от тех, что она видела в Длиннолесье, Междуречье или других центральных Лесах. Их фасады не украшали узоры, на них не стояли башенки с маленькими уютными беседками, они были сколочены просто и надёжно. Этот стиль Первой нравился, впрочем, ей вспомнился Пост – на Посту не любили излишеств.
На Посту… Что на Посту? Наверное, думают, что она поехала к стражам, ведь это и было целью её визита в Прихолмье. Письмо от отца и текст, что диктовал пестрокрылый. Трусы. Какого труда ей стоило уговорить их спуститься к людям, сколько усилий она потратила, пока преодолела всё это тягучее сопротивление, с долгими размышлениями, со взвешенным и осторожным подходом. Она повторяла, что люди не такие, что на равнине никто не поверит ей на слово. Они молчали. И думали, думали, думали…
Проводница вздохнула.
Пойдёт она к стражам, пойдёт обязательно. Но не сейчас. Но потом. После. После того, как встретит его. Встретит, и не отпустит.
У неё было время подумать, оттуда, с холмов, отстранившись от сиюминутных дел, со стороны наблюдая за тем, что любила, за что держалась, пересматривая всё, что оставила на равнине. Теперь Первая знала, чего она хочет. И в центре желаний был он – угрюмый и довольно странный человек, с красивыми светлыми волосами и шрамом над правым глазом.
Девушка улыбнулась.
Она подошла к самому крайнему дому и постучала. "Войдите" – сказали внутри.
Дверь отворилась. Сама.
"Чудеса" – подумала Первая. Но удивляться уже не могла. И не хотела.
Внутри было просто, как и снаружи, только неведомые механизмы тянулись вдоль потолка. Что-то похожее она видела и в Долине, но не в жилище, а в ремесленной мастерской, которых там много, почти как торговых лавочек в Междуречье. Невысокая просто одетая женщина лет сорока с волосами, собранными в узел и большими (непомерно большими) очками неспешно проплыла навстречу.
– Добрых суток, – сказала женщина, медленно и вальяжно, словно время остановилось и можно уже не спешить.
– Суток, – ответила Первая, – я хочу найти человека. Он ехал сюда с Терпеливым, Его зовут … Бесполезный, – она покраснела, представив, каким ужасным и глупым именем одарила возлюбленного, – но, возможно, его зовут по-другому…
Женщина внимательно изучала вошедшую. Подавляя спокойствием.
– Был такой, – сказала она после паузы, которую вставила, чтобы добавить сказанному ровно отмеренное количество весомости,– приехал от Терпеливого, назывался Бесполезным. Потом оказался Мутным.
– Светлые волосы, – продолжила Первая. Внутри колотилось, как будто кто-то стучал.
– Светлые волосы, – подтвердила хозяйка, все также вальяжно.
– Шрам над правым глазом.
– Да, помню, был шрам. Над глазом. Думаю, правым.
– Почему – был? – Первая чуть не кричала.
– Потому что они уехали. Только вчера, кажется.
– Кто – они?
– Он и его невеста. По-моему, в Длиннолесье…
Как будто ткань разорвалась перед глазами, в груди что-то съёжилось…
Первая не помнила, как вышла на улицу. Не попрощавшись, не закрыв дверь.
Было уже не важно. Уже ничего не было важно.
"И поделом. Ты просто привыкла, что все уделяют внимание. Привыкла, что всё тебе падает в руки. Считаешь себя богиней. Казнишь, милуешь. А на деле – избалованный ребенок. Кто дал тебе право убивать тех несчастных, кто дал тебе право решать, кому жить? Надумала, что он тебя любит. Потому что ты такая неотразимая."
Нетвердой ковыляющей походкой добралась Первая до дома, на котором была нарисована кружка. Заказала местный напиток и тарелку чего-нибудь погрызть (она так и сказала – "погрызть”) и тут же упала на стул.
Мыслей не было. Ничего не было.
Одна пустота. Давящая, гнетущая. Даже плакать не было сил.
Напиток оказался необычным, с непонятным каким-то привкусом. Возможно, крепким. Возможно, не очень. Какое это имеет значение.
У окошка попыхивал пыхчик. За перегородкой суетился хозяин. Всё как обычно, всё, как всегда, так же, как и во всех других заведениях.
Но мир стал другим. Мир уже никогда не будет прежним.
Девушка глядела в окно.
На деревьях горели цветы – зелёные, жёлтые. Стебли тянучек раскрылись, распрямляя свои лепестки, крушинки открыли раковины.
"Да, дождь закончился. А я не заметила. Последний дождь сезона пылающих, – она посмотрела на кружку, уже опустевшую, – что же, пора уходить."
Дверь заскрипела.
Кто-то вошел.
– О, – хозяин вышел навстречу, – вы вернулись.
– Я никуда и не уходил, – раздался голос.
Знакомый.
Голос.
Первая съёжилась.
– А ваша невеста? – хозяин говорил громко, слишком громко. Или это казалось, все слова звучали набатом.
– Она не моя невеста, – вошедший чихнул, – это всё дождь, извините. Провожал свою гостью.
Девушка встала.
Стремительно.
Как бегун, настигающий жертву.
Она пронзила вошедшего взглядом, и тот обернулся.
Глаза человека расширились, челюсть отвисла, и шрам над его правым глазом стал более виден.
– Первая, – прошептал он губами.
– Бесполезный, – глаза увлажнились, коленки забила дрожь, и девушка чуть не упала.
– Первая, – он подошел. Медленно, стараясь ничем не вспугнуть, не отогнать своё счастье, – привет.
– Привет.
– Столько всего случилось. Одни приключения.
– У меня приключения интереснее. Спорим?
– Спорим. На что?
– Поцелуй.
– Что же, – Мутный приблизился и взял в ладони лицо, – Я проиграл.
ГЛАВА 4. ДНЕВНИК БЕЗЫМЯННОЙ ДЕВОЧКИ
Иногда я подхожу к забору и смотрю. Между досками. Там, с другой стороны, сожжённые. Они рычат, стучат кулаками, грызутся. Бывает, много, бывает, никого.
В этот раз я увидела маму. Я сразу её узнала. Хотя она изменилась. Волосы были спутаны, в них ползали какие-то насекомые, или гусеницы. Лицо расцарапано, раздуто. Она грызла кость и как-то странно глядела на забор, хотя меня не видела.
Пастор говорит, что сожжённые безумны, они всё забыли. Но мама посмотрела так, как будто знала, что я здесь. Ну, мне так показалось.
Вся одежда, которая была на маме, слиплась и превратилась в грязные лохмотья.
Но я вспомнила.
Однажды мы поехали в столицу. Мама для этого случая всегда хорошо одевалась. В своё лучшее платье. Красное с синими и чёрными цветочками. Это было очень красивое платье. Я тогда хотела, когда вырасту, носить точно такое же. Волосы были уложены. На ногах туфли, такие золотистые, почти невесомые. И аромат маминых духов… Она заказывала лучшие духи.
Мы поехали в открытой повозке. С нами ещё сидела её подруга, с дочкой. Где эта девочка, не знаю. Среди нас её нет. Может, тоже сожжённая. А может, погибла. Многие сожжённые погибли.
Я помню, как мы гуляли по центру. Видели Дворец Стратега, фонтаны вокруг дворца, ходили по аллеям. Мама тогда нам купила какие-то сладости. Я ещё помню, как они пристали к зубам и на обратной дороге я всё пыталась их отковырять.
Даже в столице мама была самая красивая. А как она улыбалась, когда я ходила вся чумазая, после этих сладостей. Она подвела меня к фонтану и я умылась.
Мама.
Тогда на ней было то же самое платье. Сейчас от него ничего не осталось, только лохмотья, прилипшие к телу.
Я заплакала возле забора. А мама как будто прислушалась и даже оставила кость.
Отец потом меня оттащил, отругал.
Но я видела, как он плакал перед сном. Я стояла за дверью помещения для взрослых, и тоже плакала.
Интересно, а мама? Плакала она или нет?
Из дневника безымянной девочки, найденном на Острове
Ему снилось Заводье. Глубокое ущелье, в котором бурлила и рокотала вода. За этим ущельем домики рудокопов, с односкатной пологой крышей. Почерневшие от пыли, покосившиеся от времени. Ведь их строили из сосны, впопыхах, строили времянку. Кто же знал, что руды окажется много, и придётся задержаться на несколько дней.
Солнце пока светило. И рудокопы работали, всё свободное время – поспят, поедят, и работают. Ведь скоро наступит ночь, и они отдохнут. А сейчас надо стараться, чтобы у них были деньги. Хорошие деньги. Плавильные печи не остановятся ночью – пока остаётся руда, эти печи будут гореть. А руды много, очень много, жила оказалась богатой.
И рудокопы кололи, кололи, забыв об усталости, о боли в мышцах, спине, об одеревеневших от долгого стояния ногах. В штольнях горели огненные часы, горели, пока не закончится масло.
Мысли были не здесь, а где-нибудь там, на междуреченском рынке, где перед самым Угасанием будет твориться невообразимое. Народ повалит со всей равнины, чтобы превратить заработанное во что-нибудь крупное, что-то, о чем мечтали с праздника Возвращения.
А сейчас тележки, запряжённые топтунами, вереницей тянулись через ущелье, по крепкому мосту из самачьего дерева, или саммачки. Его светло-фиолетовая древесина, промазанная смолой остролапок, до сих пор не потеряла свой цвет. А прошел не день, и не два. И даже не десять. Вряд ли мост перестраивали со времен самой глупой и самой ненужной войны – войны ресурсов. Почти двадцать дней прошло с той поры, как закончилась эта война, а воспоминания до сих пор не изгладились. И стражи грозятся – не будет порядка, и вновь пойдет селение на селение, снова начнут убивать, снова начнётся голод, болезни. Но ведь живут же озерники, без всяких там стражей, и вроде как не воюют. Да и двудушные как-то справляются. Но двудушные – случай особый, у них в Безвестном свои порядки, никто на самом деле не знает, как там живут.
Бескостный созерцал.
Этот сон он готов был смотреть бесконечно. Здесь, на самом краю равнины, где она резко, практически сразу переходит в предгорья, природа особенно живописна. Скалы, нависшие над головой, ущелья, куда стекают потоки, водопады, в брызгах которых сияет радуга. И прямо под этим Лес, прижавшийся к скалам. В любом другом месте Лес выглядел могучим исполином, выраставшим посреди ровной и безмятежной равнины. Здесь же он будто заполз под отроги, встал под защиту огромных и вечных гор.
Заводье далеко. Очень далеко. Озёра, в которых он спит, на другом конце мира.
Но память рисует сны. О крае, который покинул, и неизвестно, вернётся ли снова.
– Ми́ла, перестань, – Бескостный чесал свой нос. Картинка исчезла, и он с огорченьем вздохнул. И сразу же улыбнулся – ну разве можно сердиться, когда перед тобой носится струйка и касается клювиком носа? Впрочем, не только. Губы, лоб, щёки – всё получило внимание.
– Бррр, – отшельник затряс головой, – ну ты и шалунья!
Струйка перестала кружиться и тут же застыла в воздухе, разглядывая мужчину.
– Ну, ладно, ладно, ты меня разбудила. Как всегда, на самом интересном месте. С тебя картина, – Бескостный продолжал улыбаться. Сердиться не было смысла – струйки не чувствуют плохих эмоций. Да и сердиться ему не хотелось.
– Эхх, – художник расправил руки, и смачно зевнул – где твой гээд? Сбежала?
Струйка
Гостья тоненько пискнула и тотчас же юркнула из жилища. Обычно струйки послушные и редко покидают ветви своих древоходцев. Но Мила была особенной. Даже внешне. Не просто желто-зеленая, а с фиолетовым пятнышком на голове. Привязалась она к нему почему-то, и не любила смотреть, как он спит. Струйки не спят. Для этих созданий сон – вроде небытия. Быть может, потому и будила. Словно спасала от смерти.
Ночью на равнине темно.
Но если тебя благословил древоходец, ты можешь видеть зримых. Как светлые и раскрашенные силуэты. Даже камни немного светятся, но только чуть-чуть, и приходится быть осторожным, чтобы не оступиться, не споткнуться о ветку или корягу.
Бескостный вышел наружу. Мила носилась, всё время виляя телом, и тыкала носиком в воздух.
– Конечно же, Мила, вижу. Вот твой хозяин.
Да и как не заметить – гээд светился как башенка, украшенная десятками лампад. Такие зажигают, как только выходят из Леса, и начинается Возвращение – первый и самый великий праздник равнины.
Светился не столько сам древоходец, сколько струйки в его ветвях. Как только Мила приблизилась, они радостно зачирикали, приветствуя вернувшуюся беглянку. А может, обрадовались Бескостному. Тот давно стал своим, показывая забавные картинки, которые рождались в его голове. Струйки смотрели и пересказывали гээду. Иногда мужчине казалось, будто он слышит смех. Не совсем смех, да и совсем не смех. Просто гээд был доволен, и шелестел листвой.
Древоходцы звуков не издают. Но им и не нужно. Как не нужны глаза. Струйки – вечные спутники гээдов, всё и всегда покажут, расскажут. Древоходцы не слепы. Как не слепы деревья в огромном зримом Лесу. Теперь то он знал.
"Мила тебя волновала" – раздался голос в его голове.
Это не было речью. Гээд как будто проник в его мысли и положил свою. Сверху. Как мать, которая накрывает ребенка.
По телу пробежал холодок.
"Не ругай её, она заботится" – подумал Бескостный. Именно подумал, говорить необходимости не было.
"Хорошо".
Мила спряталась в ветви и затерялась среди сестер. Десятки глаз глядели с развесистой кроны гээда, мелькая то тут, то там, танцуя свои неспешные, одним им понятные танцы.
"Знаешь, мне снилось Заводье. Опять. Думаю, я скучаю"
"Ты можешь уехать".
"Могу. Но тогда я буду скучать по вам. Кто мне поможет нарисовать?"
"Возвращайся".
"Это долго. На другом конце равнины. Может, пойдём все вместе?"
Древоходец вздохнул. Точнее, так показалось Бескостному. Ветерок пронесся в ветвях, и затих.
"Не уйду. Ты это знаешь".
Теперь вздохнул и отшельник.
"Я предложил. Времени много. Могли бы пройтись."
"Хороша́ прогулка" – великан рассмеялся. Своим весёлым беззвучным смехом. Струйки опять зарезвились, довольные хорошим настроением древоходца.
"Но ты же ходил в Длиннолесье".
"Ходил".
"Ты благословил одного человека".
"Спасал от смерти".
"И даже перенес на равнину".
"Да".
"Он стал видеть и слышать".
"Только слышать. Я дал ему ровно столько, сколько необходимо. Чтобы он жил".
"То, что мы называем душой".
"То, что вы называете душой".
"Вот как, – Бескостный улыбнулся, – ты говорил, что у всех людей есть душа. Зримая".
"У всех. Но её мало. Ваш народ живёт здесь недолго. Душа есть у всех. Иначе бы вы не увидели души тех, кого называете зримыми".
"Сложно всё это понять. Душа не душа. Зримая незримая. Но ты вдохнул в меня больше, чем у других. Спасибо".
Древоходец молчал.
"Одолжишь мне на время Милу?" – спросил наконец Бескостный.
"Как я могу одолжить тебе ту, которая решает сама? Спроси у неё".
– Мила, – мужчина смотрел на струйку, – пойдём на озеро. Покажешь картину, а я нарисую.
Мила коснулась клювиком носа и снова нырнула в ветви.
– Ну Мила, пойдем… Я покажу тебе водопад, – продолжил он после раздумья.
Предложение было заманчивое, и Мила затрепыхала. Восторженно.
На озере было туманно. Бескостный поставил треногу, закрепил доску, натянул сверху холст. Мила летала над озером и поглядывала на огнетелок. "Ищет точку для наблюдения" – думал Бескостный и чесал свою бороду. Но струйку не торопил. Мила – девушка своенравная, может и передумать. Да и торопиться им некуда.
Поэтому он и поселился здесь, в этом краю, чтобы никуда и никогда не торопиться, жить плодами труда и наблюдать за природой. Рисовать картины. Днём на равнине, ночью в Лесу. Построил избушку из обычной березы. Развёл огородик. Охотился. Так и жил.
Пока не стало вдруг плохо, так плохо, что не мог разогнуться, изо рта пошла кровь. Выполз он на равнину и стал помирать.
Тогда-то и спас его древоходец. Вылечил, благословил дыханием и оставил лежать на опушке.
Стал он ближе к природе. Бродил по равнине, спал в бывшей берлоге, которую когда-то покинул шептун. Мылся в озёрах, рисовал картины.
А однажды закрыл глаза, и привиделось ему что-то в радужных точках, даже не точках, скорее брызгах, маленьких, разноцветных. Поначалу он удивился палитре, настолько богатой и необычной, это было профессиональное удивление художника – и даже не пригляделся к тому, что привиделось. А как пригляделся, ахнул – это был он, но портрет был написан так точно, как будто ты смотришь в зеркало и рисуешь на его поверхности, копируя каждую чёрточку, но нанося её брызгами, точно и элегантно.
Так познакомился с Милой.
Струйки обладали поразительной способностью передавать другим то, что видели сами. Гээд не слепой, пока рядом струйки, он видит что видят они. Со всевозможных сторон, с разного ракурса.
Бескостный закрыл глаза.
– Мила, я жду, – сказал он чуть слышно, зная, что струйка услышит. Сами слова она не поймёт, но уловит его интонацию. Уловит правильно. И выполнит то, о чём просишь.
Если захочет.
И струйка хотела.
Она показало озеро, и огнетелок, резвящихся в нем. Показала тянучки, которые чуть колыхались в воде, вытягивая кверху свои острые, но такие нежные лепестки. Показала нежданчиков, что шныряли поближе к зарослям, выискивая себе пропитание.
Бескостный рисовал, то открывая, то закрывая глаза, чтобы ещё раз увидеть, что показала струйка. Рисовал такими же брызгами.
С каждым разом у него получалось лучше, он всё точнее и точнее переносил то, что увидела Мила, и теперь достиг мастерства, такого, что струйка сама подолгу разглядывала картины и радостно щебетала. А это было самой высокой похвалой его творчеству.
– Вижу, тебе понравилось, – улыбнулся художник, глядя, как та облетела картину. Несколько раз, – извини, что так долго. Наверно, устала.
Мила как будто фыркнула и сделала разворот. "Пустяки" – словно сказала она.
"Хорошо, если так" – подумал отшельник.
И улыбнулся.
– Скоро сезон пылающих. Появится работа. А то… скушновато, – Первая рисовала на стене пестрокрылого. Тенью от света лампы. Такой способ рисунка давался ей лучше, она даже фыркнула, и почувствовала себя художницей, пусть не великой, но начинающей – настолько живым казалось изображение.