Тень

Э… пиграф

 
              From childhood's hour I have not been
              As others were; I have not seen
              As others saw; I could not bring
              My passions from a common spring.
              From the same source I have not taken
              My sorrow; I could not awaken
              My heart to joy at the same tone;
              And all I loved, I loved alone.
 

Edgar Allan Poe, Alone

Посвящается недругу моему р. В. С. и Г. пвс.exe,

выдержавшему крайние месяцы

моих безумств

в здоровом уме и твердой памяти…

тёплое слово автора

благодарю за помощь в сборке буквоправа Ралу Ео, технического редактора Ау Царулу и художника Ея Боу.

Надеюсь, что эти заметки на манжетах, на засаленных салфетках, покрытых пятнами недоеденной жирной пищи, на кусках туалетной бумаги, покрытой пятнами суровой правды жизни, на рваных тетрадных листках, покрытых иногда полоской, а иногда и клеткой, а иногда и матом, хотя реже, странно? может быть… ну да ладно, так вот, там были ещё разные другие письменные принадлежности, посланные смс, вырезки из неотправленных мэйлов, ещё всякое, чем забит доверху мой компьютер, вот они-то и найдут некоторый отклик у тех, чьи души возбуждаются от грёз обычаев и измышлений о той вышеобозначенной правде жизни. Тех, чей «карточный домик», сотворенный из убеждённости в своей правоте и незыблемости удивительной позиции за призрачным номером 69, разрушил вихрь Жизни – будь то болезнь, разорение, чья-то подлость (соседская, например…) или какая-то другая беда, типа чьего-то успеха, здоровья богатырского, красивой жены, мужа, новой машины…

Эпиграфом к сей замечательной во всех отношениях повести

пусть не станут эти прекрасные мысли о правде старца дяди Вани Симпсона

(в монашестве граф Си++, не жил в период 00–1979 гг.):

«Может ли правда быть иллюзией? Не кажется ли вам, что ложь гораздо честнее? Ложь честнее, т. к. она показывает, почему не говорится правда. Для чего говорится правда? С какой целью? Цель… Разве должна быть у правды ЦЕЛЬ? Ведь если правда обретает направленность, она становится ложью, ибо что есть ложь, как не направленная правда?»

…ЧАСТЬ 3

одиночество суть приобретение понимания ненужности приобретения понимания ненужности …

(тоша)

Что?

Вот, прям, с начала рассказать?

Ты это… не хами, а?

Короче, ты теперь выделываться будешь, так как у тебя то, что мне надо…

Но ствол-то у меня, если что, ты помнишь?

Конечно, ты заставляешь меня напрягаться…

Бля… ладно.

Всё началось с того, что мне позвонил Сэм.

Брателло по работе.

Бывший компаньон по бизнесу.

Партнёр по детским забавам, типа сжечь цыганский посёлок, ибо вредят.

Ибо конкуренты.

Тогда ещё умер мой двд-ром, и соседи перестали заходить записать разного на болванки, и я позволил себе понервничать.

Я неожиданно задал себе вопрос, которого тщательно и успешно избегал долгие годы, – что это были за соседи, ибо кто ещё в здравом уме в наше-то время пользуется двд? Существовали ли эти соседи в реальности? Живу ли я в квартире или в ларьке в переходе под проспектом к метро? Или просто эти соседи – дебилы?

Вопросы. Каждый из нас постоянно задается вопросами подобного философского характера, не так ли? Иногда их становится так много, что ответы не успевают появляться, и тогда ты готов сделать всё, лишь бы остановить поток.

Ты помнишь свой первый вопрос? Тот момент, когда ты рискнул и спросил. Когда, уже задав, вдруг осознал, что готов сделать всё, лишь бы не получать ответ, ибо правда может быть оглушающе унизительной, ужасающе… правдивой.

Я часто вспоминаю эту картину из детства: мне четыре года, стою на носочках, холодно, зима, смотрю через толстые прутья решётки ограждения в открытую форточку в детском саду исправительного учреждения закрытого типа, нюхаю восхитительный сладкий морозный воздух и… завидую идущим на воле людям.

И я задаю один из самых неприятных вопросов в жизни – почему я? Почему именно я повелся купить столь дешевое вещество… Сразу ведь понял, что не барыга был тот тип, – ну не ходят барыги в форме с погонами… Я не хочу слышать ответ. Он мне не нужен. Особенно вслух. Особенно от другого человека.

Ибо ответ на вопрос в том, что я жадный идиот.

Детство… Помню, как погонники приводом приводили меня в детсад, сдавая под роспись воспитателю, требуя почасового отчета о моём пребывании на территории. А мне страшно не хотелось идти в группу к другим детям, хотелось остаться в гардеробе, в шкафчике, потому что там было теплее. Все, что мне хотелось, – это приблизить время вечера, когда, наконец, пацаны загонят немного с улицы и можно будет уснуть, приняв пару кубиков жидких снов…

Детство…

Группа, другие дети, воспитатели, нянечки – всё такое чужое, пугающее, холодное, непонятное и злое. Как завтрак на рейсе бюджетных авиалиний…

С детьми я не общался. Они слишком часто просили в долг, а потом приходили их родители, которые устраивали истерики и сдавали меня воспитательнице…

Детство…

Бро, я тебе сразу скажу – без честного и откровенного рассказа о моём детстве, об отношениях с обществом вокруг тебе трудно будет понять причины случившегося со мной позже, ибо в этом лежат корни неведомого и незримого…

Бро… Будет трудно. Будем терпеть вместе. Возьмёмся за руки. Спляшем. Может, даже покричим, так как техника крика, рождённая в душном смраде коммунальных пещер давно вымерших кроманьонцев, не просто отпугивает мышей и соседей, но и освобождает кишечник.

Так, всё! Всё!

Отпусти руку. Руку отпусти, блин. Я в целом толерантно отношусь, но не когда это в отношении меня, ясно? Я про возьмёмся за руки фигурально сказал – не стоило это так прямо понимать. Короче, не будем о грустном. Я всё-таки не слезу у тебя выбить собрался… Могу, правда, въебать, если чо. Да, я такой – я разный. Могу протянуть за счёт фирмы, а могу и раскроить вот эту вот часть тела, что у тебя между ушами.

Зато вот бабла мне от тебя сегодня точно не надо. Да и завтра тоже, скорей всего, не понадобится. Каждый из нас давно и весьма немало заплатил за право знать. Кто-то родился и сразу встрял. Есть такие. Родятся себе в какой дикой стране в диком племени и что им делать? Только диким становиться, верно? Кто-то же сначала был в порядке, может, даже в Большом Городе родился, как ты или я, но потом вырос и… тоже попал – кто в армию, кто в тюрьму, кто в институт, а кто и замуж. Кто-то какое-то время держался, не давал сбоев, чёткая рутина повседневности, ровный ритм отсутствия перемен, спокойствие сна, уверенность банальных решений, ясность хорошей кредитной истории.

И всё равно потом что-то случается. Увиделась дорогая телепередача или прочиталась интересная статья в газете, заботливо принесённой соседской бабушкой… И всё – мир уже не такой как прежде. В голове всё оп… и превратилось в радиоактивный пепел по команде сурового парня из ящика…

…сакральное Знание семи способов ухода за акриловой ванной необходимо разделить с другими. Это жизненно важный момент, бро. Момент выживания. Знание, которое не было отдано, убивает. Так и с моей историей – её будет необходимо рассказать другим. Тебе. Им. Всем. Отдать. Выразить. Интегрировать. Тогда отпустит. Меня. Тебя. Их. Тогда случится свободный выдох, и ты снова сможешь выйти на улицу без необходимости воровато оглядываться по сторонам. Потому что я отпущу тебя. Уберу ствол. И ты пойдёшь нести переданную тебе весть дальше. Другим. Чтобы теперь тебе стало полегче – так же как становится мне, когда я говорю с тобой.

Усёк? Фуф. Как-то чересчур эмоционален я сегодня. Но я только разминаюсь. Я только начинаю, чувак. Так что ты сиди. Сиди, слушай.

В садике время летело особенно быстро и незаметно, когда другие дети летели из окон. Не со всеми я мог справиться, но часто удавалось что-то сотворить чудное. Неожиданное. Изъоконное…

– Извините, а вы давно пользуетесь своим мозгом? – пытал я дёргающегося воспитателя… дёргающегося от подведённого к паху оголённого провода. Провод в подобном виде хорошо раскрывает скрытые возможности человеческой сексуальности…

– Мозгом? В смысле? – кряхтел в ответ воспитатель, выплёвывая слезы и роняя достоинство.

– Ну, сколько лет вы осознанно пользуетесь мозгом как органом для размышления, анализа… – затем внимательный взгляд в глаза собеседника и смещение высоты уровня запроса:

– Ну, чтобы догнать до чего-либо…

Я часто сиживал один в глубине пустынного пыльного двора садика, за высокими зелёными кустами чёрной смородины, внимал жирным запахам борща, идущим из открытого окна кухни, думал о дальнейшем пути за забор, на волю, к зелёным деревьям и озеру, и понимал, что форма есть пустота, а пустота есть форма… Но не было рядом со мной Шарипуттры, некому было внимать алмазным скрижалям моей детской мудрости… Невысказанная истина растворялась в суете очереди за кормёжкой. Непроявленное капало на пол крупными кляксами манной каши. Невыраженное подавлялось и пряталось в туманных глубинах шатких шкафчиков с одеждой. Меня не учили интеграции. Мы не рисовали мандалы в те сумрачные постпостсоветские дни, выплескивая в тонкие рамки круга накопленное за предыдущий вечер с родителями. Не показывали друг другу свои чувства. Конечно, мы порой показывали друг другу что-то, когда случалось оставаться без воспитателя, конечно, мы выражали эмоции удивления, торжества, смущения относительно показываемого, но разве жалкие первые попытки изучения детской сексуальности могут сравниться с мощью процесса группового рисования? Но мир Странной страны уже проявлял себя в нашей реальности. Мы уже были на пути. Уже стали странниками, хотя сами того не знали. Но об этом чуть позже, ок? Ты же потерпишь, не так ли? Посидишь тут передо мной тихонько, чтобы мне не пришлось стволом тебе что-то делать неприятное, понял?

Уже тогда, в детстве, я рвался вперёд, отчаянно боролся за право бЫть, бежал в низины широких спокойных рек, сквозь тёмные ночи Ближнего Востока, надеясь исчезнуть либо в камышовых зарослях, либо… ну, как вариант… пропасть в предрассветной трепетной дымке, аккуратно стелющейся над сонным потоком чёрной реки. Сквозь боль и унижение, медленно, но упорно, спотыкаясь и падая, я возводил свою внутреннюю империю, свой храм пустоТЫ… Приходил потом дворник Аттокур и сметал всё прочь грязной метлой правды о… Некоторое время цветная пыль калейдоскопом висела в воздухе, но и она разгонялась гигантскими промышленными вентиляторами с поросшими мхом лопастями. Пыль сбивалась в пугливые облака за лампами накаливания. Сидела там в тишине, стараясь избежать внимания Распад-Оглы – доброго друга Аттокура, ответственного за чистоту внутренних пространств… Не учитывала пыль, что лампа прозрачна со всех сторон. Пыль, чо… Пыль – дура, веник – молодец, вроде даже так говорил какой-то древний воспитатель.

Извини, бро, отвлекся… Случайно нажимался внутренний шифт – не ищи скрытого смысла в заглавных буквах… кроме того, что я мало сплю в последнее время, так ещё иногда вот так заговариваюсь… Я постепенно разогреюсь, и дальше будет проще мне говорить. Будет ли тебе легче меня слушать? В целом мне как-то всё равно, но, наверно, вот так сразу в лоб не стоит тебе об этом говорить, да? Что? Как я говорю заглавными буквами? Хе… Это крутой навык. Рекомендую изучить. Писать многие умеют, а вот разговаривать, да ещё в нужных местах…

Раннее детство – завтрак жизни. Завтрак должен быть плотным – тогда заряда хватает на весь день. В жизни так же – чем активней и богаче на события детство, тем ярче и волнительней жизнь. У меня всё началось очень рано. Первый мой опыт помнится мне лет с трёх. Это была проба пера как в сфере консюмеризма, так и непосредственно мерчандайзинга. Жуткие слова, согласен. Но моё итоговое состояние было ещё более жутким.

Я взял на продажу 4 грамма, принес в садик, не удержался и решил попробовать сам – выяснить, что же это такое, с чего прется такое невероятное количество граждан, невзирая ни на какие ограничения, опасности и разрушения… Это было, кажется, на Крещенье – праздник, сам понимаешь. Тогда его ещё отмечали. Да, точно, мне было около трёх лет. В обед приехали родители, сестра, забрали меня из садика, я злился – у меня ещё оставалось нераспроданных 7 чутков, плюс и клиенты ещё были. Смутно, но вспоминаю несколько легковых машин, на которых нас с сестрой везли в церковь – крестить. Помню плохо, т. к. я был в таких тряпках, что испугались все – и родители, и попы, даже хористкам досталось по пригоршне тревоги.

…Обрывки ярких, чистых, парфюмированных сочной жалостью к себе картинок: купель, идущие вокруг меня со свечами люди; настоящая лилейная сорочка, мой голубой ленточный крестик.

Ощущение чего-то нового, малопонятного, туманного, необъяснимого… и… я же всё никак не мог понять, ну с чего же прутся мои покупатели?! Меня много тошнило. Очень много… невероятно много… просто выворачивало… иногда мне казалось, что это никогда не прекратится. Я тогда ещё не понимал, что именно в этом заключалась вся суть, что весь кайф заключен в моменте получения удовольствия от его отсутствия. Голубой крестик. Детский. Конечно, голубой – я же мальчиком был. Гладкий приятный телу атлас крестика был настолько далёк от жёсткого дерева настоящего креста из книжки, как я от понимания причин употребления моими покупателями моего продукта.

Я сделал два вывода из этого опыта. Первый – тебе не обязательно самому пользоваться продуктом для эффективной торговли. Второй… чёрт, какой же был второй вывод? Блин. Забыл, представляешь? Вот же… Э-э-э-э… Был же второй – я точно помню – я даже записывал где-то. Я всегда такое записываю.

Ты думаешь – как это возможно в три года взять на продажу веществ, так? Я же говорю, яркое и активное детство – залог не менее яркой и активной взрослой жизни.

Крестик потом получилось сдать цыганам – выменять на два, кажется, грамма хорошего. Но я не об этом. Я же о другом хотел тебе рассказать. Хоть и пришлось зацепить крылом немного детства.

Рассказать я хотел… Да, с самого начала я хотел рассказать. Так вот, слушай.

Всё началось с того, что мне позвонил Сэм.

Звонил внезапным броском через плечо. Звонил из непогашенных обид детства. Звонил из заброшенного недостроенного здания, что стояло на краю участка детского садика. Точечная застройка бытового своеволия. Ревущий поток горной речки после майских дождей. Смытые прочь осторожности и сомнения в правильности выбора места под застройку. Сонный художник мимолетной жалости к себе, родом из маленького города на юге.

– Смотри, как красиво падает твоя голова на пол, – кричал он мне сверху. – Это потому, что я правильно ударил тебя – чётко в затылок!

– А сейчас – я прыгну, – продолжал кричать он и прыгал.

Прыгал мне на руки, на ладони. Хорошо, что у нас тогда не было больших тяжёлых ботинок. Стоптанные китайские адидасы обрушивались на ладони моих рук – не страшно.

Грязные этажи недостроенного здания, брошенного вороватыми строителями, – здание не унести с собой на славное лазурное побережье. Coax by Raime. Здания надо оставлять на память о себе внимательным работникам правоохранительных органов, чтобы им было чем занять себя. И детям, ибо гулять в банальных просторах цветущего сада детского садика слишком скучно и травмирующе для тонких детских душ. Хороший качественный индастриал бетонных кусков с торчащей арматурой, восточная роскошь гор строительного мусора, волнующая опасность краш-тестов пустых мешков из-под цемента при падении в них с высоты потолка. Последнее – коронный номер Сэма. Он заманивал новичков на стройку, показывал им восхитительный вид вниз с края незаконченного лестничного пролёта и… толкал зевак вниз в самый центр кучи из мешков, пакетов и банок из-под краски. И я… Отчаянно желающий дружить. Отчаянно настолько, что падал три раза.

Короче, он позвонил.

Ситуация 2

Сэм позвонил поздно утром.

Первого января позднее утро случилось около 4 часов дня. Холодное, промёрзшее насквозь утро, кряхтя, отплевываясь желтым и ругаясь хриплым, выползшее на улицу сразу после Нового года.

Гнусавый, осипший голос Сэма цифровым сквозняком ворвался в приоткрытую форточку на кухне.

– Кот… Это… Есть повод встретиться… выпить. Новый год же, и всё такое.

Я недолго сомневался в необходимости встречи. Для приличия удивился звонку, но совсем чуть-чуть – чтобы не перегнуть палку, не показаться чрезмерно напыщенным. Так – чтобы было немного о чём поговорить. Старый друг всё-таки, картонная коробка невосполнимых утрат между нами, засохшая корка чувства вины относительно… Позже об этом. В другой главе. Ну вот так – терпи, чо…

Я выбрался на улицу к вечеру. Выступить с тёплого ковра спальни на ледяную плитку кухни уже являлось чем-то вне пределов моей зоны комфорта, выбраться же на улицу – приравнивалось к подвигу. Ощущая себя былинным богатырем и представив себя к государственной награде за освобождение туалета (весьма удачно, что не посмертно), я спускался вниз по лестнице – лифт не работал: явно не смог выйти на работу после праздничной ночи.

В теле все хрустело, скрипело и бурлило. Всё сопротивлялось каждому моему шагу. Каждый мой шаг сопротивлялся моему шагу. Мозг и тело являли собой воплощение власти и народа. Сколько моих идей приходилось вынашивать моему телу… Сколько травм и последствий…

Слушай, бро, чем глубже пропасть – тем более захватывающе и интересней туда лететь, как считаешь? Что там внизу и как с этим справляться – об этом уже потом будем думать, верно? Пока надо лететь. Хуярить вниз на сверхзвуковых… Переживать буйство энергии.

Однако опыт спуска по лестнице был далёк от опыта падения в пропасть. Я медленно скрипел вниз ступенька за ступенькой и всё отчетливей понимал, что изобрел вингсьютинг на лестнице. Очень медленный и оттого очень экстремальный. Вряд ли видео этого спуска показали бы по каналу экстремальных видов спорта – слишком опасно. Зорбинг мне в данном случае подходил больше. С другой стороны… Гигантский шар со мной внутри не пролез бы по этой лестнице. Отличный повод не явиться на встречу, если бы таковой требовался.

– Эй, Сэм, мое новое яйцо застряло в проеме… Да, бро, боюсь, что оно лопнет. Конечно, я не буду торопиться. Хорошо, что ты можешь спокойно подождать. Да, конечно, я перезвоню, если что прояснится.

Улица. Пустой Большой город, отчаянно не желающий приходить в себя после безумства праздничной истерики новогодней ночи… тусклый запах пороха сгоревших петард… рваные хлопья чьей-то плоти… в страхе жмущиеся к пошатнувшимся заборам, в гаснущей надежде на выживание… груды пустых бутылок сладкого игристого и полупустых полусладкого… солнце, которое мы не увидим до мая… вмазанное в мерзкие серо-серые облака солнце нового дня, нет, больше, нового года, нового дня нового года, которое мы не увидим до мая. Или даже до июня с учетом событий последних лет в сфере погоды Большого города. Да, слухи даже сюда в это захолустье доходят о том, что там творится.

Природа первого января Странной страны… Я не хотел её видеть. Я пытался избежать встречи с ней и провел почти весь день у домашнего алтаря – холодильника. Прокрастинация стала моим верным товарищем в тот бесславный январский день. Сериал ЖратьВсёСейчасИПофиг или ЖратьНоОставитьНаУтро, пятый сезон, по сезону в год жизни в этой квартире. Но ближе к вечеру Сэм позвонил снова. Упорный, скотина. Вынудил меня выйти. Я говорил уже про выход вечером, да? Холодно тут у тебя, кстати. Мерзкие горы. Ты как тут вообще в таком холоде?

Чаю, может, выпьем? Поправит. Есть пуэр хороший? Не бутор какой состаренный второпях, людьми, меряющими время в километрах, а нормальный, старый от настоящих календарных лет? Что? Воды нет? Ну давай молоко или чего там у тебя? Мне мысли надо в порядок привести. Молоко – чё за молоко у тебя? А то у меня на коровье это… Ну… Я тут поговорить же пришёл, не… Чего? Часума есть? Давай. На выварку эту нет вроде реакции. Вот. Получше. Думаю, дальше пойдет чётче процесс.

Помню ярко этот момент перед выходом на улицу. Внезапной молнией в самую сахасрару ударила ледяная мысль: «Куда я иду?»

Вообще, ты наверно меня поймёшь – не бывает у тебя такого? Выходишь такой из своей пещеры, проходишь немного и… Старая история – всё собрано, готово, выход на улицу совершён, на улице вдруг озаряет непонимание цели выхода, даже её отсутствие. Бьёт в голову. Мысль. Если мягко выразиться. Мысль… Отмыслить бы эту мысль во всё мыслимое. Куда я иду? Вот надо было мне вернуться всё-таки – не стоило выходить. Вся жизнь же перевернулась. Я перевернулся. Теперь вот сижу в итоге тут у тебя… Хорошо, что не в гробу, хотя шансы были. Чёрт, опять я вперед забегаю. Люблю бегать. Не всегда, не часто, не от мусоров когда, но просто, вечером, в кайф, вокруг озера или просто в парке, для удовольствия, без опаски, смотря вперед и под ноги, а не по бокам и через плечо. Мысли… Мысли, кстати, ровные, когда бежишь. Сильная концентрация, выходит, сознания. На теме – какого хрена я опять побежал, если у меня даже кроссовок нет… Пошёл чай, однако… хороший!

Я прорвался через двор, сквозь поросшие грязным снегом площадки для игр, сквозь приваренные морозом к асфальту соседские «подснежники», сквозь стабильно осуждающие ледяные взгляды старух, даже вечером первого января фланирующих по двору в возмущённом угаре хозяйствующего променада. Хорошо, что ещё есть стабильность в стране. Хотя бы и в протухшей поволоке морщинистых глаз прошлого. Одобренные Президентом личности из мира до Странной страны. Одобренные старые. Одобренные мысли, ценности, скрепы…

Я рвался к машине. Мечтал скорей внутрь – считал, что поможет. Тёмный прямоугольник на седом зимнем асфальте сообщил глазам неприятную новость отсутствия тачки. Глаза повозились немного с интерпретированием и раскодировкой сигналов, отрапортовали мозгу итог, а мозг в свою очередь доставил мне сообщение о необходимости громко и недвусмысленно высказаться по поводу неприятного. Усилить степень осуждения в глазах стабильных старух. Поддержать круговорот критики в природе. Ты критикуешь что-то, вызвавшее у тебя раздражение, вызывая одновременно раздражение у критикующих тебя, запуская вслед за этим новый круг критики. Следишь за уровнем критики в мире – нельзя допустить, чтобы он снижался. Каждый из нас в ответе. Держит чай, смотри как!

Я попытался обрадоваться неожиданному счастью пешей прогулки. Возможность обращения за поддержкой в правоохранительные структуры не рассматривалась, ибо это могло повлиять на критический баланс сил во вселенной, причём не в мою пользу. Не дружил я с погонниками, но ещё больше погонники не дружили со мной. Позвонил по машине кое-кому. Кое-кто принял информацию, гарантировав ясность по моему вопросу к вечеру, то есть минут через пятнадцать. Я не стал ждать. Психанул. Пошёл пешком.

Дом Сэма в трёх кварталах от моего. Вязкое пространство прокисшего снега между домами. Черные воды вчерашнего праздника, пронзённые погасшими петардами, остовами ракет, фейерверков, конфетти. Вечереющий перегар, растворяемый рюмками стабилизатора второго дня праздника, мерцал синим, жёлтым, белым в окнах жителей района, успевших уже простить друг друга за неудачные подарки. Они – все там, а я – весь тут. По крайней мере, мне не на кого и не за что было обижаться. Мои маленькие, тщательно сберегаемые привилегии свободы от людей. Моё личное мягкое уютное пространство под тёплым одеялом одиночества. We disappear by Jon Hopkins.

У входа в дом – ночной портье Паша. Паша приветливо улыбнулся, поправил портупею, одёрнул белую кобуру из дешёвого кожзаменителя, заполненную древней рацией с торчащей покусанной кем-то на нервах антенной, выправил спину, залитую потрескавшейся от старости шинелью, и, мечтательно облизнувшись, томно закатил глаза к пыльному потолку. «Старый пидор…» – пронеслась брезгливая мысль. Именно так – подобные персонажи геями не бывают. Это совершенно иного рода фрукт. Фрукт… Именно от таких следует ограждать не определившихся юношей, робких в своих сомнениях, чувственных в своих тревогах. Но именно такие никогда не попадают ни в чьё поле зрения. На публике он будет набожный смиренный последователь курса, он первым путем приложения распечатанных скриншотов постов к анонимному заявлению в органы укажет на недопустимость открытости в своих мнениях и соображениях в социальных сетях, путем громогласного возмущения и привлечения внимания окружающей общественности «да что же это такое делается» начнёт бороться с неприкрытой свободой прогулок взявшись за руки…

Паша. Поддельный вахтёр из поддельного советского прошлого, но с несмываемым прошлым стукача и анонима. Мастер разных почерков. Надёжный, как тонкая корка льда по весне. Свободный, как шахтёр в закупоренной шахте: идти можно куда угодно, если это куда угодно проходит через залежи породы. Расплывшееся маслом по сковородке вялое лицо, не поражённое жизненным успехом.

Я ускорился к лифту, стараясь миновать холл максимально быстро. Где-то там, наверху, меня давно ждали. Лифт не спешил, прорываясь сквозь застывший холодец ожидания, натужно поднимая меня в неизвестность. Интересно, если бы я тогда знал, что меня там ждёт, поменял бы я направление? Поехал бы вообще? Купил бы билет на этот лифт или пропустил его и дождался другого? Я до сих пор так и не могу однозначно ответить на этот вопрос. Отчасти потому, что есть более важные моменты. Более интересные события. Более странные буквы и звуки для сложения. Но в основном, потому что не кайф.

Дверь в коридор. Старая, неприкаянная, общая. Никому не нужная.

Сэм вальяжно, старым котом валялся в кресле, горка сомнительного серого порошка не менее вальяжно развалилась на столике перед ним. Копировалось поведение хозяина. Вопрос заключался в определении истинного хозяина. В момент, когда появляется горка, становится сложно провести чёткую грань между потребителем и потребляемым. Так рождается великая мандала серого порошка.

Банальное зеркальце стола – зачем скромничать и заводить карманные зеркала, если можно играть по-крупному? Знаменитый среди наших общих знакомых бильярдный стол с тремя шарами – двумя белыми и одним красным, причём в столе не было луз… Знаменит стол был банальной игрой в поручика Ржевского, что случалась на первоклассном зелёном сукне под пьяное улюлюканье Сэма и его товарищей из числа погонных. Бандиты в такое не играли – не по понятиям.

Пыльное чучело певца Малинина в телевизоре за спиной, давно вычеркнутого из государственного списка Одобренных Старых. На полу коробка диска с надписью «Дорогому С от В». В углу скромно расположились автомат Калашникова (на автомате была дарственная гравировка – «брателле от Казбека») и пара магазинов с патронами (без надписей, пожеланий, благодарностей). Сэм считался серьёзным человеком, решал вопросы, водил чёрную бмв брателлы (Казбека), не шутил, не мечтал, не танцевал, свёл тюремные перстни на пальцах, выжил в огне 90-х и сне 00-х, почти прорвался сквозь дыру 10-х, стригся коротко, верил другу Кастету, из золота – только строгая тяжёлая цепь весом 247 граммов. И та в шкафу его дома на Селигере. Сэма когда-то уважали, даже несмотря на его игры в хакера, что не всегда приемлемо в среде серьёзных. В итоге сейчас его больше чтили, как чтил уголовный кодекс некий мигрант из Турции, то есть учитывали, но по возможности избегали. Он чувствовал свой закат и медленно уходил за горизонт горки сомнительного серого порошка. Но не сейчас про Сэма. Позже про него. Это всё метафоры. Это всё… не обращай внимания. Чай это всё, ясно? Налей, кстати.

– Есть дело для тебя, Кот…

Я вышел из квартиры Сэма через 202 минуты. Прожжённые жёлтые кнопки лифта, грязные колени пидора Паши, рваный новогодний город. Лифт-классик. Лифт-консерватор.

Вышел наружу, снег на голову, мокрые следы на асфальте, убегающие трусливые тени в городскую похотливую полночь, хочешь найти подругу на ночь – иди к таксистам, сейчас самое время снять напряжение, отчаянное желание рыдать от тоски и безысходности, билеты в кармане, поезд вечером на вокзале, простые вещи дней моих прекрасных… Тупой тупик вставших намертво стрелок часов.

Поезд две недели в коматозном состоянии первородных слов нечистоты полустанков обрывки туалетной бумаги колдовство сырой воды память предков

американцы снимают слишком много социально-ориентированных

сериалов. Мы должны противопоставлять их влиянию что-то исконно национально-патриотическое. Мы не должны прогибаться под одномоментные порывы текущих веяний. Мы должны хранить наследие. Память предков не может быть развеяна по ветру сухим пеплом модного в этот момент времени речитатива. Наша Странная страна потому и наша, потому что странная.

Нет, надо ещё чаю. Ну-ка, давай, подлей. Ага, вот так. Чудненько.

Я пытался вспомнить, куда делся пистолет Сэма, и терялся в воспоминаниях – рассыпавшаяся на составные элементы мозаика событий отчаянно сопротивлялась силе моей логики. Оружие должно быть чётко организовано. Не так, как моя речь, тут вот кусками и обрывками схематично коматозными, как мечты раскаявшегося рецидивиста в предрассветном угаре душной жаркой камеры.

* * *