Сон, ставший жизнью

Степан всё слабее сопротивлялся неистовым атакам старухи Анны. Мои руки застыли над головой ведьмы…

«Убей-убей!!!» – призывным набатом стучало у меня в висках. И этому приказу трудно было не подчиниться. Остановись! Нельзя переступать такой рубеж. Ломать грань между страхом и вседозволенностью… Это опасный рубеж. Из-за него уже очень трудно вернуться. Вернуться прежним собой. Он может стать ловушкой и неверным решением…

Но крест неумолимо полетел вниз, разрывая на своем пути в клочья воздух, сухо трещавший от натуги. Мысли боязливо бросились в разные стороны, испугавшись выбранного варианта действия. В глазах осталось лишь одно: спина извивающейся на моём друге старухи…

– Умри-умри! – выдохнул я, ударяя крестом мягкую и податливую спину врага.

Ведьма от неожиданности вскинула руки вверх, отпуская на мгновение шею моего друга. Степан медлить не стал. Прокашлявшись, он изловчился и ударил коленом старуху в низ живота. Анна, словно кукла, отлетела в сторону. Степан, хрипя и бранясь через слово, поднялся на ноги, потирая шею. Ведьма, издавая нечеловеческий вой, заюлила по земле, стараясь то ухватить меня за щиколотки, то, изгибаясь, пыталась вытащить крест, застрявший в спине. Тощие закорючки пальцев скребли по одежде, разрывая старую материю, но так и не дотягивались до серебряного креста. В образовавшихся прорехах на одежде виднелась бледно-мёртвая кожа, по которой в разные стороны разбегались толстые дорожки странной тёмно-фиолетовой паутины.

Степан, всё ещё массируя пережатую сухими пальцами шею, неуверенным шагом подошёл ко мне и, схватив за локоть, начал оттаскивать прочь от ведьмы. Старуха Анна больше не извивалась в яростном припадке, всё её внимание сконцентрировалось на серебряном кресте. В мутных глазах ведьмы, помимо кромешной пустоты и обволакивающей безысходности, появилось что-то ещё… Недоумение, что ли. Она перестала выть, склонила голову набок, точно собака, и… резким движением снизу-вверх пробила левой пятернёй грудную клетку, выталкивая крест из своего тела. Знак распятия пробкой вылетел из спины старухи. Степан чудом успел поймать его ещё в полёте. Я и глазом моргнуть не успел, как следом его нога врезалась в лицо Анне, опрокидывая её навзничь. Хотя ещё быстрее в сторону полетела нижняя челюсть покойной ведьмы.

– Бежим! – проорал Степан, подкрепляя свой крик увесистым тычком в мою спину.

Дважды упрашивать себя я не стал. Разбираться в том, умерла ведьма окончательно или всего лишь застыла, восстанавливая часть утраченных сил после извлечения серебряного креста из тела, как-то не очень хотелось. Поэтому мы оба опрометью бросились вперёд, совсем не понимая, куда бежать. Главное – подальше от этого проклятого места. Подальше от чёрной колдуньи, непостижимым образом восставшей из своей могилы.

Обожжённая нога с перепугу совсем перестала болеть. Будто весь страх в образе злой собаки, который я так неистово пытался загнать в несуществующий угол, забился именно в то место, в которое укусила змея, уравновесив собой боль.

Чёрные тучи с надвигающейся грозой бесследно пропали, зато вернулись те звуки, которые врывались в мои уши по мере приближения к колодцу. Правда, всё слышалось куда громче, чем в первый раз. Куры кудахтали так ожесточенно, будто невидимый хозяин прямо сейчас пытался отправить их на суп живьем. Во дворах прыгали несуществующие собаки, гремя невидимыми железными цепями. Тысячи стальных звеньев глухо брякали о деревянные будки, в самом деле стоявшие во всех дворах деревенских участков. Желтая пыль без причины мощными вихрями вздымалась на маленьких лужайках за заборами. Лай разносился вокруг несмолкающим грозным эхом и нещадно давил на барабанные перепонки, норовя разорвать их.

Дом, другой, слева, справа… Мы бежали, не останавливаясь и никуда не сворачивая. К чёрту! Всё это бред! Я снова сплю, и всё вокруг – лишь мои ночные фантазии. Скоро я проснусь… Скоро… Но ночь, если это всё же была она, никак не хотела меня отпускать.

– К знахарке надо! – глухо выдавил из себя Степан, борясь с напавшей одышкой после утомительной пробежки. – К ведунье нашей. Слыхал о ней, – Степан не спрашивал, он говорил утвердительно примерно с таким подтекстом: «Ты непременно знаешь о ней. Мы сейчас же отправимся туда, и она снимет с тебя сглаз. А заодно и с меня. И всё это прекратится. Иначе и быть не может. И не смей мне перечить».

– Баба Юля… – я тоже не спрашивал, лишь робко отвечал.

Степан всё непонятное чаще всего называл сглазом. Хотя я больше склонялся к порче. Никогда особо не задумывался, чем одно отличается от другого, просто про себя подмечал что мы по-разному называем нечто необъяснимое. В любом случае порчу-сглаз, может, баба Юля и снимет, только вот вряд ли это поможет. Тебе, Степан, надо уходить от меня. Бежать без оглядки… Не знаю, чем я таким выдающимся заслужил своё «кошмарное» наказание, но оно не должно ненароком зацепить и тебя. Я не прощу себе этого никогда. Если вообще доживу до конца сегодняшнего дня…

– Она самая, – Степан как-то чересчур злорадно ухмыльнулся. – Вон её дом.

Я, конечно же, знал, где жила вышеупомянутая особа. Знал и в детстве довольно-таки часто к ней ходил. Вернее, меня водила к ней мать. Баба Юля обладала какой-то силой, тут не поспоришь. Я сам убедился в этом на личном опыте. Прошлое она хорошо читала. Собиралось у неё в горенке сразу где-то человек по пятнадцать. Часы и дни приёма у бабы Юли были строго обозначены. В большие церковные праздники она и вовсе не принимала – молилась. Отовсюду народ приезжал. Из соседних деревень, из ближних городов, даже из-за границы бывали частенько. Впрочем, вернусь к главному. Горенка была довольно узкой, поэтому табуреты приходилось даже в проход ставить, вплотную к входной двери. Так что если вдруг знахарку звали к телефону, внучка, постоянно бегавшая за бабушкой и помогавшая ей во всём, то и дело спотыкалась о ноги сидящих людей, намереваясь поспеть за ней. Ещё там был стол, занимавший большую часть горенки. Чисто прибранный, с белой скатертью в красных узорах по краям. Лишь изредка я замечал на нем одинокие крошки белого хлеба, которые, по всей видимости, ведунья не успевала убрать до прихода посетителей. Так же на столе стояла куча разнообразных икон. Маленьких, больших, старых, новых, накрытых занавеской или же укрытых прозрачным стеклом. Тогда я не очень-то понимал, какому святому принадлежит то или иное изображение, а сейчас уже и вспомнить не мог. Иконы были и на стенах.

На небольшой полке, которую она неизменно вытаскивала из-под крышки большого стола в самом начале своих долгих молитв, у неё хранились свечи. В левом углу (это если смотреть из дверного проёма при входе в горенку) располагался большой железный бочонок. Для чего он, я не знал. Но всегда тихонько посмеивался, потому что именно в таком моя бабушка дома гнала самогонку. Потом её же она возила в нашу деревню и продавала по ночам пьяным мужикам, колотившим обычно левой ногой к нам в дверь и выкрикивающим что-то малопонятное еле двигающимся языком.

Помню, был такой случай. Как-то собралось у неё человек тринадцать или четырнадцать – я тогда не очень внимательно сосчитал всех. Усадила она по табуретам нас, достала свечи и начала всех ими окуривать – духа злого изгонять. Пальцы на одной руке у неё не двигались. Я всегда это подмечал, а вечером мамку терзал вопросами. Ответ заключался в том, что по неосторожности своей знахарка себе сухожилия ножом в молодости перерезала.

Прошлась баба Юля свечами по всем, подошла к своему столику и затихла. Теперь самое главное начиналось. Кто с чем пришёл, выяснялось. Кого от чего лечить предстоит. В тот раз я сидел четвертым от начала. Перекрестилась баба Юля три раза и резко повернулась к первому человеку, отчего тот даже слегка вздрогнул. С непривычки. Я едва улыбку в тот момент спрятал в рукав. Успел в самый раз, пока никто не заметил. Не впервые я уже ходил туда, успел выучить все повадки ведуньи. Вот и позабавился от неопытности гостя.

Да, самое главное забыл. Обязательно каждый с собой воду приносил. Кто в чём: одни в маленьких пол-литровых банках, другие в литровых, а кто и вообще умудрялся целое ведро захватить с пластмассовой или железной крышкой. Впрок, наверное, чтобы два раза не ездить издалека. Так по крайней мере, я думал, а настоящих причин не знал. Я не баба Юля, в голову залазить не умел и не умею. Воду эту все на стол выставляли до начала чтения ведуньей молитв. Она содержимое крестила и произносила над ним несколько первоначальных слов молитвы. Стенки склянок тут же покрывались пузырями воздушными. И чем больше пузырей, тем сильнее порчу на тебя чёрные маги да нечисть наслали.

Подошла она к первому гостю и говорит.

– С чем приехал ко мне?

– Жизнь у меня не ладится. Напасть за напастью ходят вереницей, – он сокрушенно потряс руками, не забыв при этом утереть тыльной стороной правой ладони свою густую бороду. – Под ковриком иголки нахожу, кто-то сор заметает к двери, – на глаза у него наворачивались слёзы, вот только изредка бегали эти самые глаза из стороны в сторону. Сразу и не заметишь, если не присматриваться. Но я уловил это в тот раз, ещё сам себе поразился, какой я проницательный. – Дело не идёт. То заработок после работы отымут воры проклятущие, то товар порченый придёт, который и на прилавок стыдно положить.

– Ага, ага… – поддакивала меж тем баба Юля незадачливому гостю, а он и рад стараться, видя такое одобрение со стороны ведуньи. Знай, глаза трёт да бороду чешет.

– Спаивают меня соработнички…

– А ты и сам-то рад выпить, я вижу, – ехидно подцепила гостя за жабры баба Юля.

– Ну, ежели наливают… – смутился мужик, поражённый тем, что знахарка в точности прочитала правдивый факт из его жизни. – Брат мой…

– Что брат твой? Забыл, как сам его из дома выгонял. Денег он у тебя, видите ли, попросил. Да ещё жену свою больную приплёл. Так? Молчишь? – она упёрла руки в бока и зло завращала глазами. С ней такое происходило всегда, когда она хорошо «настраивалась» на чью-то настоящую жизнь. А ещё такое приключалось тогда, когда посетители строили из себя невинных овечек, а сами в это время и друзей готовы были продать за тридцать сребреников, и детей, и жену, разве что подороже немного.

– Я… это… того… – совсем сник гость, даже глазки перестали бегать. Впрочем, я этого не мог видеть, так как лицо он спрятал где-то на груди, опустив его и тяжело дыша в бороду.

– Ага, и того ты, и этого. А потом, помнишь, как на базаре слухи плохие распускал, как языком молол чего ни попадя? Мол, брат твой алкаш и жену бьёт. Помнишь?

– Ну, иголки ведь тоже нахожу и сор… – попытался было перевести тему мужик на свои жалобы.

– Да… Это тоже есть, – на удивление быстро согласилась с посетителем баба Юля.

Мужик, несколько приободрённый последней фразой, даже поднял лицо к её глазам и натянул на рот нечто похожее на улыбку. А позже… Забегал глазами и застучал пальцами, бережно собранными до того на коленях в некое подобие геометрических фигур. Как будто всем своим видом он хотел сказать: «Ну что, посмотрим, кто кого? Меня не просто сломать. Я тебе это докажу». И снова злорадная полуулыбка-полуусмешка. И снова загадочный танец пальцев на коленях, а затем нарочито быстрое и едва заметное перемещение глаз из угла в угол.

– А ещё в праздники большие… Религиозные, – подумав, добавил гость, точно баба Юля не знала, о каких праздниках идёт речь. При этом она не перебила мужика, а лишь кивнула головой, продолжая пристально вглядываться в его глаза, которые, казалось, на миг прекратили своё мельтешение и тоже уставились на ведунью. – Соседи просить приходили ко мне всего, точно не знали о значимости таких дней… Для меня… – выдал одним залпом посетитель, громко проглотив слюну в конце фразы. – Соли щепотку или спичины три-четыре. Нельзя же ведь такого давать, верно? – это он уже обращался ко всем нам, и люди охотно его поддержали одобрительным гулом. И снова ухмылка, и перебирание пальцев по кругу…

– Конечно, нельзя. Всё хорошее так из семьи вытягивают. Сперва соли да спичек излишек, а затем счастья да денег избыток, – мягко и вкрадчиво произнесла баба Юля, гипнотизируя чёрные зрачки гостя, заглядывая на самое глубокое их дно. Посетитель вновь засуетился, словно испугался такого пристального внимания. Как будто тёмные зрачки и коричневые ободки скрывали что-то такое, до чего нельзя было допускать баба Юлю. Ни в коем случае нельзя…

– А потом… – не унимался мужик, – детей моих маленьких нахваливали без устали, а те болели…

– Угу, – продолжала меж тем поддакивать знахарка. – Это всё, бесспорно, очень интересно, но мне надо на воду твою посмотреть. Где она?

– А вон та небольшая банка, – посетитель указал на одну из склянок в самом первом ряду, на которой торжественно красовалась этикетка «Лучшие зелёные огурцы в мире».

Баба Юля за два широких шага поравнялась со столом и ласково, будто баюкая, взяла банку в руки. Мужик в лице аж поменялся, и в пот его бросило. Что с ним происходит? Однако мерзкая ухмылка так никуда и не думала исчезать. Повертела знахарка банку у себя в руках и одним грубым движением содрала напрочь этикетку со стеклянного бока. А под ней… Пузырьки воздушные плотной кучей сбились. Трясутся все, дёргаются. Но не разбегаются, точно магнитятся друг к другу, не отпускают соратников из прочных рядов.

– Странно-странно… – пробормотала стеклянной стенке баба Юля.

Я тоже не преминул удивиться вслед за знахаркой. Пузыри в воде объявились ещё до окончания первой молитвы. Да и сколько! А как ровно они сгрудились на одной боковине – уму непостижимо!

Поднесла баба Юля банку к хозяину своему, а тот так и вообще мелкой дрожью пошёл. Пальцы пуще прежнего в пляс пустились. Ноги по полу застучали.

– Такстр… аммм… – забубнила знахарка незнакомые мне слова.

Можно, конечно, предположить, что такая плохая вода у посетителя из крана дома льётся. Ну или крышкой сразу закрыл, как набрал. Или на солнце оставил на долгое время… Многое можно подумать, вот только что же на самом деле с гостем стряслось? Пузыри не стали дожидаться конца молитвы. Разрастаться стали, чернеть, вверх подниматься, на стенки давя с огромной силой. Баба Юля знай себе молитву под нос приговаривает, изредка глаза широко раскрывая, да рукой воду крестя.

– Хватит-хватит!!! – взмолился вдруг гость.

Ведунья молитву остановила, напоследок ещё раз перекрестившись. Стенка, на которой изначально пузыри скопились, дала ветвистую трещину.

– Ну, рассказывай, зачем пожаловал, – прошипела баба Юля. Редко я её такой злой видел. Честнее будет сказать, совсем не видел. Никогда более или ранее… – Рассказывай, колдун, – повторила уже более настойчивее знахарка.

– Грешен я безмерно, – взмолился гость, падая ей в ноги. – Прости, ведунья!

– Не у меня прощенья проси, у людей, зло которым жизнь всю свою чернющую делал. Да у Бога нашего. И, пожалуй, у него просить тебе поболее надо, нежели чем у людей, так как перед ним в первую очередь мы все ответчики. На брата как на своего порчу навёл, помнишь? Не забыл, конечно. Такое не забывается, – добивала незримым ножом и без того поникшего и ползающего у неё в ногах мужика баба Юля. – Пустое всё это… – отмахнулась в конце концов ведунья. – Теперь в тебе всё дело. Захочешь – горы свернёшь. А нет… На нет и суда нет.

Меня тогда такой сильный страх обуял, что и равных ему не было. Вплоть до сегодняшней истории со старухой Анной. Мужик на полу причитает, а страх в груди ему вторит то сжимая тиски посильнее, то отпуская их, когда посетитель прекращал говорить, вытирая слёзы на щеках. Хорошо рядом мама была, за руку взяла, испуг мой без остатка выпила. Ей нипочём, и не такое видала в этой горенке, как потом она рассказала. Баба Юля меж тем ко второй посетительнице подошла. Тоже вроде совсем неприметная женщина. Седые волосы с остатками хны умело собраны сзади в хвост. На коленях лежит снятый незадолго до входа в горенку тёмно-зелёный платок. Сверху самая невзрачная кофточка выцветшего голубого цвета с большими круглыми пуговицами. Чёрная юбка, скрывающая ноги практически до голеней. Лицо… Его я не запомнил сразу. Какое-то потёртое оно было. Точно люди и не люди совсем, а так – рисунки намалёванные. Вот художник и замазал всё ненужное ему. Всё, что образ мешало полный составить.

– Я, баба Юля…

– А ты чего у меня делаешь, коли сама ведунья не хуже меня? – ответила ей вопросом знахарка.

Посетительница опешила порядком и притихла, слово вымолвить боится. Только всё платок теребит.

– Дай-ка руки свои сюда, – прошелестела баба Юля, и гостья без промедления протянула вперёд открытые ладони. – Сейчас мы посмотрим, что у тебя стряслось…

Руки бабы Юли, сложенные в причудливый крест, мягко и неслышно легли в ладони посетительницы. Народ вокруг даже дышать перестал, точно и не было никого здесь. Хотя нет, всё на своих местах, никто не пропал никуда. Даже мужик, колдун чёрный, умолк и хныкать перестал. Знахарки одновременно закрыли глаза и стали что-то бормотать. Слова разобрать было трудно, но, по всей видимости, читали они какую-то молитву. Много позже я понял, что когда-то слышал её от бабы Юли. Только раньше она над бутылками с водой её читала. Задрожали пальцы, одежда заколыхалась, будто ветер в горенку ворвался. Они же не отвлекаются, читают до конца начатое. Вода на столе в одной из бутылок вдруг забулькала удивлённо, пузырями заморгала да стенками возмущённо затрещала. Той самой гостьи склянка была… Или нет? Не хотел я отвлекаться на банки стеклянные. На знахарок смотреть надо было, чтоб не пропустить ворожбу их.

– Он? – громко спросила баба Юля.

– Да, – немного тише ответила посетительница.

– Цепляйся, тащи!!! – крикнула ведунья на всю горенку. И если в первый раз её губы слегка двинулись в такт словам, то теперь ни одна мышца не дёрнулась на её лице. И как только она эти слова произнесла?

А руки, руки-то! Я, по-моему, даже заревел в тот момент с испугу. Из маленького домика, образованного ладонями двух знахарок, тонкими змейками заструилась багровая кровь.

– С корнем рви! – прохрипела баба Юля, подымая сплетение рук вверх.

Кровь закапала на пол. Сперва медленно и нерешительно, но потом всё живее и охотнее. Багровая краска радостно исследовала серый палас под ногами, вычерчивая на нём какой-то малопонятный узор. Две ведуньи и не помышляли о том, чтобы остановиться, всё быстрее бормоча молитву, которая из осмысленных предложений превращалась в набор слов.

– Зубы па зубы, губы па губы, лёгкия па лёгкия… Кровь па кровь, жилы па жилы, тёмные па тёмные… – бубнили тонкие губы обеих женщин. – Кости па кости, вены па вены, светлыя па светлыя… – вторила им кровь, шустро разливаясь по паласу. – Морэ па морэ, месяц па месяц, долгия па долгия…

Кровь перестала капать из переплетенных ладоней. Речь прекратилась, продолжая тихо подрагивать слабым эхом в углах горенки, стучась в стены и силясь уйти куда-нибудь… Прочь… Подальше.

Я мельком взглянул на серый палас. Кровь, к моему большому удивлению, почернела и превратилась в пепел, а руки двух знахарок и вовсе были чисты, как и прежде. Словно не было никакого обряда, странных слов, переплетенных ладоней с капающей багровой жидкостью… А узор, который так старательно вырисовывала кровь, являл собой чьё-то лицо, искажённое болью. Глаза, нос, волосы, рот… И когда только пепел успел собраться в такую правильную форму? Ещё секунду назад он лежал сухими безжизненными хлопьями.

– За этим приходила? – восстанавливая дыхание, осведомилась баба Юля.

– Да, не могла я одна справиться… – грудь часто поднималась и опускалась, но гостья выглядела несколько лучше нашей ведуньи.

– Силён поддел-то. На смерть…

Половина собравшихся дружно ухнула. Все и так ещё не могли прийти в себя после «представления», которое устроили на пару знахарки. А тут новая шокирующая подробность. Поддел на смерть…

– Едва вытянули мы с тобой клубок тот… Ещё бы три дня…

– Спасибо вам, спасибо!!!

– А воду всё равно тебе заговорю. Свозишь ему, пускай выпьет.

Гостья вскочила с лавки и поклонилась в ноги бабе Юле, сопровождая своё действием тройным крестным знамением. Наша ведунья тут же посетительницу за локоток подняла и пальцем пригрозила, мол, не мне кланяться надо, а Господу Богу, что помог человека от раннего ухода на тот свет уберечь. Он уже и ногу на тропу безвозвратную поставил, ежели не две, а Бог всё равно помог, разрушил насланный поддел да лишние годы жизни человеку вручил…

– Вон её дом, – ещё раз, уже более настойчиво, повторил Степан, волоком потащив меня к указанному строению.

А хата ничуть не изменилась с моего последнего посещения. Всё та же прочная черепичная крыша с незаконченным цветным узором, в котором трудно было угадать задумку автора. Иногда цветок мерещился, а в другой день уже утварь кухонная с разукрашенными боками. Прочные стены из брёвен с торчащей из щелей паклей, которую затыкают лишь для того, чтобы не мёрзнуть зимой. Об эстетике в таких случаях, конечно же, не заботятся, главное, зимой не закоченеть. Всё такие же чистые стекла. Небольшая беседка, как и многие годы ранее, безмолвно нависала перед самым входом. В ней как раз и ожидали ведунью посетители. Раскидистые яблони и вишни, покачиваясь и шелестя листвой, будто приветствуя, величаво стояли в саду прямо напротив окон – чтобы зимой, когда мороз только начнёт показывать свою истинную силу, проснувшись рано утром, можно было увидеть снег, красиво и заботливо собранный на упругих и мощных ветках. Снегирей, которые красными животами сбивают этот снег на землю, затем пугаются и безоглядно улетают… Кошку, чистящую свою шерсть и подергивающую замёрзшей лапой… Воду, пролитую кем-то с утра и застывшую ледяной дорожкой прямо во дворе…

Степан оглянулся по сторонам и наткнулся взглядом на меня. Я тоже последовал его примеру, пробежав глазами вокруг. Нет, старуха Анна не ползет и не бежит вслед за нами. И колодца того не видно отсюда. Может, примерещилось всё нам? Сразу обоим…

Степан одобрительно махнул рукой и уверенной походкой направился к дому бабы Юли. Калитка открылась без скрипа. Как и всегда. С легко читаемой нервозностью он ждал, пока я закрою её за собой, словно это как-то защитит нас от старухи Анны или какой-либо другой нечисти. Верёвка без видимых сопротивлений легла на один из кольев, собранных в ровный частокол. Я кивнул, и мой друг зашагал дальше. Собаки во дворе не было. Убежала, наверное, куда-то? Оказалась пустой и её будка. И лишь железная цепь, одиноко лежащая на земле, давала знать о том, что страж во дворе хоть какой, но имеется. Степан, перешагивая через несколько ступеней, буквально запрыгнул в «ожидательную» беседку.

Мой взгляд ненароком упал на миску стража двора… Она оказалась опрокинутой. Остатки утренней каши были небрежно разбросаны. Собака, несомненно, могла опрокинуть её и сама при виде незнакомого человека… Могла… Вот только ещё когда я ребёнком ходил сюда, собака уже жила во дворе. Причём, по слухам, баба Юля стража своего так ни разу и не сменила за всё это время. И спокойным он был. Ведь сколько народу ездило к ведунье, а не брехал ни на кого мудрый пёс. Точно знал, что это не воры какие-нибудь подлые, а люди, которым помощь нужна и защита. Присел я на корточки и тарелку поднял. Ничего необычного. Просто миска с остатками недоеденной каши… Совсем уже собрался я уходить, но глазами почему-то остановился на конце цепи, прибитой к углу пустующей будки.

– Степан, посмотри-ка, – позвал я своего друга, пытавшегося тем временем заглянуть в окно избы. – Что можешь сказать?

Степан с опаской подошёл ко мне и опустился на колени рядом. Бережно взял в руки цепь, точно боялся спугнуть что-то или тишину нарушить, которая во дворе повисла незримой пеленой.

– Перегрызена цепь – вот здесь, где железо к кожаному ошейнику крепится, – выдохнул Степан после детального осмотра. – Или же перебита чем-то тяжёлым.

Совпал, значит, твой ответ с моим. Не к добру это. Никогда не поверю, что рассудительная собака сама цепь перегрызла. Да ещё в таком месте… Я даже теоретически не могу представить, как можно так изловчиться и шею повернуть, чтобы настолько близко к точке крепления подобраться. Ладно, щенок маленький. Тот на свободу так рвётся, что на всё способен, да и голова у него меньше и поворотливее. Но не старый умудрённый жизнью пёс… А если перебили… Кому это понадобилось? Да и следы собачьих лап во дворе очень странные, как будто пес в ужасе и страхе убегал отсюда, не думая ни о чем, кроме спасения своей шкуры.

Степан ухватился за цепь и слегка потянул её на себя. Из будки, вернее из боковой стенки, где крепилось последнее звено, к нашим ногам посыпались деревянные опилки…

– Вот ведь… Ироды, – зло проговорил Степан. – Не сразу они цепь перебили, сперва издевались над собакой. Доводили, чтобы она истошнее лаяла да сама пыталась из ошейника своего вырваться…

Дело совсем плохо… Мой друг резко поднялся на ноги. По-моему, я даже различил свист воздуха в ушах от такого стремительного движения. Так в детстве у меня струны рвались на гитаре, когда я учился играть этюды, задаваемые преподавателем музыкальной школы: быстро и шумно.

– Пойдём проверим, что внутри происходит, – уверенно произнёс он.

Я и сказать ничего не успел в ответ. Ни согласия, ни возражений с объяснением своей позиции. Да и перечить Степану при нынешнем его настрое точно не хотелось.

Дверь, откинутая моим другом в сторону, жалобно щёлкнула о стену. Я едва успел отскочить от неё, когда та возвращалась обратно в своё привычное положение. Первым делом мы со Степаном двинулись в горенку, где знахарка проводила обряды. Там никого не оказалось… Лишь перевёрнутые банки с водой, разлившейся по скатерти на столе. Несколько склянок валялись разбитыми на полу. Железный бак в углу оказался помятым, а на его боках без труда угадывались следы чьих-то ботинок. Некоторых икон на столе бабы Юли не доставало, прочие же были изрезаны ножами или залиты кровью. Только чьей?

– Богохульники, – просипел Степан, без устали крестясь и пятясь назад. – Сволочи!

Я продолжал блуждать взглядом по комнате, наблюдая погром, который кто-то учинил здесь совсем недавно. Степан, дойдя до порога горенки, дёрнул меня за плечо. Подожди, друг. Одну минутку. Сейчас я кое-что проверю… Полочка со свечами… Внутренний голос тащил меня к ней. Я, повинуясь воле своего второго «я», подошёл к столу бабы Юли. Рука нащупала шершавое дерево полки. Пальцами я зацепился за выделявшийся уступ и дёрнул его на себя. Усилия особого прилагать не потребовалась – полка выехала легко и непринуждённо. Но в ней вместо восковых свечей я увидел… багровую кровь… Похожую на ту, что в далёком детстве лилась из сплетённых ладоней двух знахарок. А сейчас кровь растекалась огромной лужей, капая на пол сквозь тонкую картонку, служившую полке дном. Её было много. На первый взгляд, уровень крови достигал половины моего указательного пальца. Скривившись, я решительно погрузил руку в багровую жидкость. Свечей на дне не было. Ни целых, ни сломанных, вообще никаких…

– Демоны! Приспешники сатаны! – запричитал Степан, падая на колени перед единственной уцелевшей иконой, располагавшейся на стене слева от меня.

– Приспешники сатаны, говоришь… – задумчиво произнёс я. – Одни у нас такие в деревне. Не так ли, Степан? – на мгновение он задумался, прерывая свои причитания и суетливо двигая бровями, будто припоминая что-то, а затем неистово закивал и задёргал дубовыми кулачищами. – Вот и я говорю, что одни. Дети старухи Анны… Иных не сыскать.

Загнанная собака страха проснулась в своём тёмном углу. Зарычала приветственно, напоминая о себе. Её начинание подхватили настырные мурашки, пробежав вдоль позвоночника. Нет, пока тебе не удастся выбраться. И врасплох ты меня на застанешь! Чего же ты, рыжебородый дед из сна, хочешь? Проверить меня? Посмеяться, поглумиться, наблюдая за моими потугами преодолеть ужас приснившихся ранее кошмаров? Кто ты? И почему из миллионов людей, которые тоже видят страшные сны и, вероятнее всего, изредка умирают от них, ты выбрал меня?

Внезапный шорох заставил меня резко оглянуться по сторонам. Не таинственный ли дед затаился где-то в горенке? Нет. Почудилось. Но мысли в голове отпрянули от переднего плана, выпустив вместо себя долгий и злой смех. Смех, который принадлежал незнакомому деду из кошмарного сна…

– Степан, а нет ли кого в нашей деревне с рыжей хлипенькой бородой, в одежде рваной да с зубами гнилыми?

– Под твои описания человек тридцать подходит, если не больше, – искренне удивился мой друг и лишь простовато развёл в стороны руками. – Ты и сам их всех знаешь, не первый день тут живешь…

Конечно, на что я наделся? Надеялся на то, что Степан скажет: «Да-да-да, под эти приметы лишь один подходит. Он у леса страшного да тёмного живёт. Деток маленьких живыми ест. В лесу тропами тайными всех блудит, а затем убивает. Подлюка страшная, – причем эту часть Степан должен был бы сказать тише, а вторую уже громче. – Даром что односельчанин. Козни всем строил окаянные. Посильнее, чем с блужданием по лесу. Людей люто не любил, да и к домику твоему присматривался, точно изжить тебя давно хотел. А потом умер он». А я спрошу: «Каким же это образом он умер?» – «Во сне». На это наделся ты? Смех, да и только…

– Да уж… – растянул я на добрые три секунды. – А гробовщик у нас кто? – почему-то на ум пришёл именно он.

– Так нет его у нас. Все на заказ работают. Но чаще других Васька-столяр занимается гробами.

Всё понятно. Даже если по первой мысли я и подозревал человека этой профессии, то после названного имени стало несколько проще. Васька не мог быть тем бородатым мужиком из сна. Не мог, во-первых, по причине того, что бороды отродясь не носил, а во-вторых… Просто не мог. На лице у него было написано: «Добряк». Такие люди мухи в жизни не обидят.

Тогда кто же этот бородач из сна? Где любезные подсказки, незнакомый дедушка? Где твои наводки, правильные пути к следующему кошмару?

Неожиданно я почувствовал, что Степан очень настойчиво теребит меня за рукав. Лицо друга стремительно бледнело, приобретая цвет хорошо отстиранной скатерти, которую я обычно клал на стол по случаю прихода знатных гостей. Степан показал трясущимся пальцем на стол знахарки. Я с некоторой заторможенностью повернулся в указанном направлении. На столе всё оставалось без изменений: разбросанные осколки банок и пролитая вода, изрезанные иконы…

– На пол смотри, на пол, – прошептал Степан.

Я без промедлений уставился на серый палас. И вздрогнул… Запёкшаяся кровь на нём приняла форму… стрелки. Указывала она в дом ведуньи. Туда, где я ещё ни разу за всю свою жизнь не был. Да и не побывал бы никогда даже в обозримом будущем. Баба Юля всегда считала, что целительство, конечно, дело важное, но вот и своя личная жизнь у неё должна быть. В итоге из детства в памяти сохранилось лишь одно воспоминание – когда случайно заглянул в открытую дверь дома и увидел большой шкаф, забитый белоснежными тарелками. Ничего другого. Да и дверь закрыли быстро.