Роман «Арбат». Часть I . Соприкосновение

Глава 13

Пятое отделение милиции

На утро следующего дня в дверь Синяка раздался настойчивый стук Посмотрев на будильник, на котором стрелки остановились ещё в четыре утра, хозяйка квартиры прошаркала в своих стоптанных тапочках в прихожую и недовольно спросила:

– Кто там?

– Милиция!

Действия представителей закона были быстрыми и решительными. Всем, находившимся в квартире Синяка, было предложено предъявить паспорта. Цыгана и Грибника увели. Ребята сиротливо сели пить чай.

В отношении Грибника – картина была привычная. Его не раз таскали в милицию за нарушение паспортного режима и всегда выпускали через час-другой после выплаты штрафа. В отношении же Цыгана – это была явная подстава. Было ясно, что утренний шмон, устроенный ментами, сделан по чьей-то наводке. Через час, не дождавшись возвращения Цыгана, у которого паспорт был всегда при себе, Голубые Мечи пошел на разведку. Он смог убедить Вождя и других в том, что коллективный поход вольных художников к ментовской только будет красной тряпкой для стражей «порядка».

Пятое отделение милиции располагалось в тёмно-красном трёхэтажном доме в соседнем дворе. Вокруг и внутри казённого здания было всегда многолюдно, даже утром. Слишком активную жизнь вели москвичи и гости столицы, полюбившие Арбат для проведения своего досуга. Помимо обычных завсегдатаев этого учреждения, бомжей и спекулянтов водкой, взгляд Голубых Мечей выхватил среди небольшой толпы около красного здания несколько тёмных фигур, стоявших недалеко от «убитой» БМВ, припаркованной в конце дворика, в небольшом тупике под аркой. Одного из них он узнал: это был Пятно. Нагнувшись к машине, он о чём-то оживлённо беседовал сквозь приоткрытое окно с человеком, сидевшим рядом с водителем. Кисть человека была загипсована, и, по описаниям, он был похож на «старшего» рязанцев, которому сломал руку Цыган.

Судя по всему, они спорили. Пятно что-то предлагал, а тот левой рукой отрицательно жестикулировал, апеллируя к сидевшим сзади, чьих лиц не было видно. Они не знали Андрея в лицо, поэтому он подошёл ближе и, закурив, повернулся к ним спиной, заведя непринуждённый разговор со стоявшей рядом женщиной.

Мимо него по направлению к машине пробежал опер. Отведя Пятно и двух его помощников в сторону от автомобиля, ближе к тому месту, где курил Андрей, он отрывисто сказал:

– Ну, ты им сам объясни, не можем мы его выпустить, здесь при всех вам передать, уже уголовное дело заведено… тем более что шеф приехал.

– Погоди, а на поруки под подписку о невыезде?

– Ага, а на поруки ты его возьмешь? Тебе это надо?

– Ну, это мы мигом решим, вон Санёк заявление напишет, у него московская прописка и всё такое, – Пятно кивнул в сторону одного из своих подручных.

– Ну ладно, сейчас попробую, – нехотя проговорил опер, крутя по сторонам глазами.

В это время из-за угла красного здания появился Царевич. Голубые Мечи быстро подошел к нему, закрывая его спиной от иномарки. Было решено, что тот сходит за ребятами.

Плана не было. Лишь желание освободить Цыгана во что бы то ни стало. Голубые Мечи решил опираться на интуицию и свое умение находить со всеми людьми общий язык.

Зайдя в отделение, он уверенно спросил, как пройти к участковому Николаеву. Его кабинет находился на втором этаже прямо у лестницы. Старший сержант Николаев был совсем молодым милиционером, курсантом Московской высшей школы милиции. На розовых щеках его золотился лёгкий рыжий пушок. Густые каштановые волосы были коротко пострижены, на лбу проступила испарина. Видно, утро выдалось для него горячее.

– Слушаю вас внимательно, – дежурно буркнул сержант. По глазам было видно, что на самом деле ему было глубоко безразлично всё, что скажет художник.

– Вадим Александрович, – начал Голубые Мечи, присаживаясь на обшарпанный, обитый дерматином стул, на который указала рука участкового. В эту минуту он был готов провалиться сквозь пол. Он не знал, что говорить. Удручающая обстановка казённого заведения настолько давила и не оставляла никакой надежды, что он пожалел, что пришёл. Неожиданно кровь прилила к вискам, и Андрей выпалил:

– Вадим Александрович, вы за бандитов или за художников?

Тот откинулся и, подняв брови, вежливо осведомился:

– А вы, собственно, художник, если не ошибаюсь? Голубые Мечи представился, показал паспорт и рассказал о Пятне, Стене, Цыгане и стоявшей во дворе иномарке с бандитами.

– Значит, Пятно с Липатовым, говорите, вместе сидел? – начинающий пинкертон с задумчивым видом смотрел сквозь окно на двор, постукивая шариковой ручкой по столу. -Дело всё в том, что уголовными делами у нас занимается Сидоренко. Он это дело у нас забрал.

– Но это же на вашем участке?

– Да, но я тут человек новый, в эту кухню не лезу… Кстати, а как выглядел этот опер, что сейчас к Пятну подходил?

– Капитан, плотный такой!

– Это Сидоренко, он как раз сейчас к шефу пошёл… Знаете что, посидите здесь минут пять. Вот вам лист бумаги, пишите заявление о том, что берёте своего друга на поруки.

Голубые Мечи взял авторучку и начал было писать, но остановился в растерянности, начиная густо краснеть. Он не знал, каковы фамилия и отчество Цыгана. Прочитав по глазам Андрея его замешательство, Николаев подсказал:

– Цыганов Сергей Николаевич.

С этими словами он улыбнулся, взял папку с сейфа и вышел из комнаты. Минут через десять заявление было готово. Прошло ещё двадцать минут. Николаева не было…

Вдруг с улицы раздались крики. Подойдя к окну, Голубые Мечи увидел каких-то людей, которые дрались во дворе, бегая в разных направлениях по свежевскопанным газонам. По отделению милиции раздался топот сапог. Выбежав во двор, Андрей увидел дымившуюся перевернутую бандитскую машину и разбегавшихся от милиционеров во все стороны художников. Их насчитывалось человек двадцать. На грязном асфальте около иномарки – опять алела кровь. Чья?

Глава 14

Освобождение Цыгана. «Переписать холст заново…»

Вернувшись в мастерскую, Голубые Мечи узнал, как разворачивались события во время его пребывания в казённом доме.

Царевич быстро вернулся в квартиру Синяка, собрал всех ребят. Горбачёв, Вождь и другие ребята со Стены – пошли к милиции. Девчонки с Сашей Хромым и Американцем побежали поднимать художников с Арбата.

Рэкетиров насчитывалось всего семеро – двое с Пятном и четверо в машине. Силы были практически равны. Но нужно было вступать в драку только тогда, когда выведут Цыгана. Сдерживать Горбачева удавалось с трудом. У него чесались руки, глаза горели недобрым огнём.

Через несколько минут из милиции вышел Цыган в сопровождении Санька из группы Пятна и ещё одного незнакомого коротко стриженного парня. Они почти дошли до машины, когда Цыган, разгадав их план, повернулся, чтобы бежать. В это время из задних дверей машины вылезли два здоровых бугая, и вчетвером они потащили Цыгана к автомобилю.

Горбачёв рванулся вперед и первым, настигнув самого крупного из рэкетиров, нанёс ему удар ногой в пах. Выдернув из-за пояса свой любимый молоток с приваренной железной ручкой, он принялся махать им направо и налево, нанося удары бросившимся ему наперерез бандитам. Другие ребята Стены действовали не менее решительно. Царевич, вооруженный шилом, без разговоров воткнул его в переднее колесо машины. Игорь с Лёхой уже мутузили ногами «старшего», вытащенного ими из машины на землю. Шофёр, вылезший из-за руля с монтировкой, чтобы помочь своему шефу, тут же получил хороший удар от Цыгана прямо в нос и упал, обливаясь кровью.

В этот момент во двор ворвалась большая группа художников, вооружённых палками, обрезками труб и просто камнями. Бандиты были вмиг сметены в Калошин переулок, подальше от милиции. Ситуацию уже никто не мог контролировать. Машину перевернули. И, как часто бывает в таких случаях, нашелся некто (они обычно проявляются в конце драки, когда уже всё сделано), который достал пузырек с уайт-спиритом и поджёг машину. Это уже был перебор…

Усадив Цыгана в такси и дав ему с собой сколько было денег, пролетарии художественного труда шумной толпой вернулись на Арбат и стали распивать пиво у Стены.

Горбачёв, Вождь и Царевич, дождавшись Андрея в мастерской, наперебой рассказывали ему о случившемся. Участвовавший в беседе за столом Грибник, которого из милиции выпустили ещё два часа назад, молча слушал их разговор. Он сидел на табурете в галифе, голубой майке и невозмутимо покуривал свой любимый моршанский «Беломор».

Допили остатки водки. Горби перевесился через мраморный подоконник и выкрикнул очередной заказ стоявшему внизу продавцу картин, бросив ему бечёвку с авоськой. Банка лосося с картошкой под квашеную капусту и огурцы, три бутылки водки – хорошее успокоительное для мужчин после драки.

– А ты заметил, как Пятно обосрался? – победоносно смотря на Вождя и не переставая смачно жевать капусту, сказал Горбачёв, облизывая пальцы, – даже свалил втихаря, бросил своих ребят!

– Ты вот что, пример с Цыгана не бери. Чего так борзеешь, сразу молотком по голове… ты соизмеряй ситуацию… – начал наставлять Горбачёва Вождь, сам, по совести говоря, вовсе не имевший опыта уличной драки. – «Тебе вчера Иван Семёныч чего говорил?»

Грибник продолжал курить, молча смотря в открытое окно, за которым вдали под ярким солнцем светились золотые купола Кремля. Вся его чуть сгорбленная фигура и лицо выражали сожаление о том, что из его вчерашнего рассказа никто так и не извлёк никаких уроков.

Горбачёв потупил взор в тарелку с квашеной капустой. Правая его рука, локтём упиравшаяся в стол, держала стакан, на четверть наполненный водкой. Кристальная жидкость поблёскивала сквозь грани стакана в лучах полуденного майского солнца. Рукава его местами разорванной рубашки были закатаны до локтей, которые были в ссадинах и запёкшихся пятнах крови. Своей и чужой…

– Я тебя умом понимаю. За всё теперь придётся отвечать… Но единственное, что я знаю из своей прежней жизни, – это то, что звери… они только силу понимают. Они ведь как… смотрят на тебя и видят насквозь: бздишь ты или замочить можешь… Запах от человека что ли, или энергия какая-то исходит… Правильно, дядя Ваня?

Грибник глубоко вздохнул, затушил папиросу в пепельницу, медленно встал с табурета и молча вышел из комнаты.

После некоторой паузы Голубые мечи рассказал им о своей беседе с Николаевым. По его мнению, участковому можно было доверять. В ходе беседы Андрей понял это по его глазам. К тому же то, что он готов был отпустить Цыгана под подписку о невыезде и поручительство, а не отдавать бандитам или держать под стражей – говорило само за себя.

Вождь – был «за», Горбачёв и Царевич – резко «против».

– Ты же сам прекрасно всё понимаешь: менты тут все «запятнанные», Пятно их кормит, он же и наркоту на Арбате начал продавать. Ты думаешь, почему воры с ним справиться не могут? – выпучив глаза и растопырив пальцы в разные стороны, говорил Горбачёв. – Ну что сделает один твой Николаев, даже если предположить, что он нормальный мужик?

– Салага он, а не мужик, – вторил ему Царевич, – даже бабы на Арбате над ним смеются! Ходит с папочкой и бумажки только подшивает.

– Ну, все равно, своего человека в ментуре здешней надо иметь, – резонно возражал Вождь. -Чего теперь Цыгану – в бега пускаться? И из-за чего?

Друзья долго ещё спорили, допивая водку под крепкий чай, заваренный Грибником. Решено было, что Цыган должен месяц побыть в Переславле-Залесском – в Доме творчества художников. Пусть с Алёной там пейзажи попишут. А за это время всё уляжется.

– Жизнь сама всё расставит по местам, – сказал Грибник, заставший концовку их разговора. Отлив чифиря из кастрюльки, он вновь отправился в свою каморку, прилегавшую к кухне.

В старинных квартирах центра Москвы, помимо пожарного входа на кухню, по которому посыльные приносили продукты, такие каморки для прислуги были неотъемлемым атрибутом дореволюционной архитектуры. В этой маленькой комнатке с небольшим окном во двор всё было как бы перенесённым из прошлого века. Старинный кожаный диван с высокой спинкой, переходившей в деревянное обрамление небольшого, уже тусклого зеркала. Потрескавшийся сервант с застеклёнными полукруглыми дверцами. Венский стул у окна. Вот и всё убранство комнатки Грибника.

В углу, как привидение, темнела плащ-палатка, подвешенная за капюшон. Под ней стояли сменные сапоги, выцветший рюкзак с привязанным к нему рулоном асбестовой металлизированной ткани. Она использовалась зимой для ночёвки в лесу. Грибник раскладывал эту подстилку прямо на угли костра, а на неё – спальный мешок. И так спал даже в двадцатиградусный мороз.

Над изголовьем на стене красовались вырезки из «Огонька» периода пятидесятых – шестидесятых годов: фотографии Любови Орловой, Элины Быстрицкой, Тамары Сёминой и других актрис того времени. В застеклённой рамочке висел портрет Юрия Гагарина, а на стене – большой плакат, посвященный Дню победы.

Андрей, проходя на кухню с кружкой чая, задержался на минуту в проёме двери каморки Грибника. Взгляд его скользнул по выцветшей фотографии Гагарина и плакату… и память перенесла его в юность… Он вспомнил… тот неповторимый запах масляной краски, скипидара и фисташкового лака в детской изостудии, где он начинал свои первые шаги художника.

…Приближалось Девятое мая. Его первый учитель живописи сказал, что занятия в детской изостудии начнутся только в три часа дня, а утром предложил всем воспитанникам собраться около Большого театра – чтобы посмотреть на ветеранов Великой Отечественной войны. Иван Иванович Челноков, руководитель студии, инвалид войны, лишившийся на фронте практически всех пальцев на руках, был горд, что на эту импровизированную встречу пришли, не сговариваясь, практически все его ученики – даже те, которые давно уже закончили не только студию, но и высшие художественные заведения. Они все очень любили своего учителя и особенно хотели поздравить его в этот значимый для него день – День Победы.

Вернувшись после встречи у Большого театра в студию, воспитанники устроили для любимого учителя праздничный чай с домашними пирогами и тортом. Лишь самые упорные и готовившиеся к вступительным экзаменам студийцы остались после чаепития в мастерской. Иван Иванович, радостный и увлечённый, как всегда, делал замечания и помогал своим питомцам. Между делом рассказывал истории из нелёгкой солдатской жизни на фронте. Жестокая ирония судьбы: молодого художника Ваню Челнокова, у которого весь талант и мастерство – на кончиках пальцев – определили в сапёры… Когда от взрыва противопехотной мины он лишился практически всех пальцев на руках, мир, казалось, помёрк для него. Лишь огромная сила воли и неутомимое желание заниматься живописью – помогли совершить чудо. Он реализовался, стал замечательным живописцем – потому что был художником с самого рождения в душе. Его рассказы были увлекательны, сам он преображался, вспоминая молодые годы, казалось, на самом деле становился моложе.

Постепенно все воспитанники закончили работать и распрощались с учителем.

Лишь один маленький Андрюша остался в студии и упорно пытался выправить акварельный натюрморт с деревенским кувшином. Кувшин «разваливался», драпировка «не лежала», а топорщилась. Он очень волновался, нервно тыкая кистью в кусок ватмана (импровизированную палитру), на котором размешивал краску. Ведь скоро будет зачёт, а работа явно не удавалась. Иван Иванович подсел к нему, попросил разрешения у маленького художника взять его кисть. На правой руке учителя было только два пальца: большой и мизинец. Между ними была натянута тряпочка, в которую Иван Иванович упирал конец кисти, а двумя пальцами цепко схватывал её с обеих сторон. Движения учителя были стремительными и безжалостными – он решительно брал глубокий тон и переламывал всю композицию.

Губы подростка задрожали: ведь на его глазах окончательно уничтожался плод его двухдневной работы. Иван Иванович почувствовал это и замер. Затем, резко повернувшись к ученику, сказал фразу, которую Андрей пронёс потом через всю жизнь:

– Запомните, милостивый сударь, то, что я вам сейчас скажу. Настоящий Художник – это тот, который не трясётся над своим произведением, а кто в любой момент готов переписать холст заново! Я это говорю не каждому, приходящему в нашу студию. Вам я это говорю потому, что вы – бесспорно талантливы!

Фактически это был ключ к вере в бесконечность своих творческих возможностей. Ведь, на самом деле, каждую работу ты делаешь на более высоком уровне. Если работаешь на совесть… Ты как бы идёшь вверх по лестнице, ведущей в бесконечность.

А если чувствуешь: что-то не так – возьми и перепиши всё заново. Главное только – не бояться. И не терпеть компромиссов. Творческий компромисс – это либо лень, либо неверие в свои силы. Тогда – Художник умирает… Он начинает идти вниз по этой лестнице… ведущей вверх.

Покурив с Грибником в его каморке под стук молоточка, которым тот подбивал стальными подковами сапоги, Голубые Мечи побрел в свою мастерскую дописывать «Старца у родника».

Эта картина пришла к нему в одном из сновидений. На серебристо-зелёном мху подле ледникового камня, из-под которого струился родник, стоял старец в ветхом рубище и держал меч над святой водой, заряжая его энергией родника.

Выставив сильный свет, Голубые Мечи упорно работал у станка до самого рассвета. Под утро Андрей присел за круглый стол у открытого окна и закурил. Он долго любовался небом, розовевшим над безмолвной Москвой. Шпиль высотного здания на Смоленской озарился золотом. Художник, уткнувшись локтями в стол, положил на них голову на минуту… и заснул.

В утренних лучах, отраженных золотистой охрой от соседних зданий, на мир смотрела новорождённая картина, блестевшая свежим льняным маслом и лаком. За ночь она была переписана практически полностью. Серебристый меч, светившийся в руках старца, ожил в сиянии солнца, всё сильнее наполнявшего мастерскую… «Главное – не бояться переписать холст заново».

Глава 15

Рождение «Голубых мечей». Поездка в Дом творчества Д. Н. Кардовского.

Несколько дней прошли спокойно. Художников у Стены никто не трогал. Пятно и его люди не появлялись на Арбате.

Радостный Серёга Американец привел в мастерскую Николая Викторовича из журнала «Чудеса и приключения», с которым Андрей познакомился в первый день у магазина «Цветы». Тот извлек из репортёрской сумки пачку новых, ещё пахнувших краской журналов со статьей об Андрее и его живописи. Статья почему-то называлась «Магия голубых мечей». Американец схватил несколько журналов и побежал на Арбат.

Андрей присел на свою любимую деревянную скамейку, на которой он обычно работал за мольбертом, и с интересом стал читать статью. Как это обычно бывает, репортаж, написанный о тебе самом себе, несколько разочаровывает. Автор не согласовал ни заголовок, ни структуру работы. Даже названия иллюстраций, помещённых в журнале, не соответствовали названиям картин. Как потом выяснилось, это было «творчеством» главного редактора. Однако Андрей вежливо поблагодарил Николая Викторовича за его усилия. У молодого художника ещё не было каталога, и любая подобная публикация с репродукциями его картин, безусловно, была полезна для его «раскрутки». Польщённый журналист, стоя с сигаретой у мольберта со «Старцем», впился взглядом в новую работу Андрея.

– Прав я был – действительно «Магия голубых мечей»! На большинстве картин у вас изображены мечи, и все такие разные, диковинные какие-то. И это непередаваемое свечение… как же это у вас получается? – провел он рукой над холстом – от меча в руках Старца к роднику среди изумрудной травы.

Они отметили выход статьи бутылочкой токайского вина, извлечённого художником из тайника за мольбертом. Прежним хозяевам квартиры этот тайник, по всей видимости, служил сейфом. Он был вмонтирован в толстую кирпичную стену и закрывался крепкой металлической дверцей со сложным замком.

Долго разговаривали об их артели, выставлявшей картины на Стене. Андрей рассказал журналисту об их стычках с рэкетирами. Николаю Викторовичу это показалось очень интересным, и он стал делать какие-то записи в свой блокнот. Андрей попросил его обязательно согласовать с ребятами текст статьи: тема была весьма деликатная и одно неточное слово могло всё испортить. Тот понимающе кивал.

Договорились, что Андрей соберёт самые удачные картины для дополнительных фотосъемок – для каталога и использования на обложках журнала.

Дверь широко распахнулась, и в мастерскую ввалился нетрезвый уже Вождь с радостно светившимися глазами. Он держал экземпляр журнала «Чудеса и приключения» в руке:

– Эй, Голубые Мечи! А я и не знал, что ты – «Г о л у б ы е М е ч и»! Это надо же такую херню написать? «Голубыми» знаешь кого называют… Я бы на твоём месте этому журналисту зонтик в одно место засадил и там, внутри – раскрыл!

Андрей, будучи обескуражен таким поведением Васильева, почувствовал некоторую неловкость перед Николаем Викторовичем, который явно смутился и как-то съёжился с приходом крупного и вальяжного Вождя. Тем не менее, Андрей представил их друг другу – и теперь неловко стало Васильеву.

С этого момента, наверное, за Андреем Сафоновым и закрепилась эта кличка – «Голубые Мечи» или просто «Мечи». Выйдя на Арбат во второй половине дня, он то и дело выслушивал «поздравления» и подколки со стороны друзей, называвших его теперь только так и не иначе.

Погода стояла на редкость жаркая, продажа картин на Арбате шла вяло, и через несколько дней художники приняли решение навестить Цыгана и Алёну в Переславле-Залесском. Андрей часто бывал в Доме творчества в этом прекрасном месте во время обучения в Строгановке. Позднее он не раз приезжал сюда на этюды с друзьями или один, когда хотелось уединиться. Особенно живописен был Переславль осенью, когда деревья были покрыты золотом, или поздней весной, когда окрестные холмы на солнце охрились бурой прошлогодней травой, в низинах темнели живописные проталины в жухлом снеге, а воздух был наполнен живительной энергией просыпающейся природы.

Билетов на прямой рейсовый автобус со Щёлковской не было. Поэтому пришлось добираться до Сергиева Посада на электричке с Ярославского вокзала. В поезде все форточки были открыты и ветерок хорошо продувал вагон, в котором друзья разместили свои этюдники и рюкзаки. Был рабочий день, дачников ехало мало, поэтому молодые художники могли комфортно расположиться на деревянных лавках, смеясь и дурачась всю дорогу под строгими взглядами бабушек. Лялька с Анжелой то и дело упускали из корзинки зайца Васю, которого взяли с собой, чтобы выпустить на волю в Переславле, и дружно затем бегали по вагону, пытаясь поймать его до очередной остановки электрички. Наконец всё-таки, когда поезд остановился в Абрамцево, Вася исхитрился, рванулся что было сил между ног входивших пассажиров к выходу из вагона и был таков…

Дом творчества Союза художников в Переславле-Залесском – одно из самых романтических мест, где художник, если он не очень привередлив к быту, мог в те годы иметь всё необходимое для творческого счастья. Колорит этого места всегда притягивал художников, писателей и поэтов (таких, как А. Н. Островский, М. М. Пришвин, Н. С. Гумилев, А. А. Ахматова).

Здесь они находили приют от шума большого города. Живописные берега реки Трубеж, этой деревянной Венеции средней полосы России, с перекинутыми через неё мостиками и мосточками, разноцветными лодками и смыкающимися над водой плакучими ивами… Загадочное Плещеево озеро, поглотившее за свою историю не одну сотню рыбаков. Древние церкви и монастыри, большей частью полуразрушенные в те времена, сказочный Берендеев лес и Синий камень, окружённые легендами и чудесами… притягивали во все времена творческую интеллигенцию, да и просто людей с чистым сердцем.

Дом творчества был построен в своё время замечательным рисовальщиком и живописцем, академиком Дмитрием Николаевичем Кардовским. Он знаком советскому зрителю в основном по иллюстрациям к произведениям А.С.Пушкина, Ф.М.Достоевского, А.П..Чехова, А. С. Грибоедова, А. Н. Толстого, а также по исключительным в своем роде карандашным зарисовкам с натуры вождя мирового пролетариата В. И. Ленина.

Владимир Ильич, в отличие от своих соратников, не любил позировать, да и не имел времени на это. Поэтому выбран был опытный и талантливый Д. Н. Кардовский, который, не отвлекая вождя от работы, тихо сидел в углу комнаты и за несколько сеансов сделал гениальные живые наброски, которые легли в основу ряда полюбившихся всему народу картин с изображением Ленина. За это ему после звания академика, полученного в царские времена, в 1929 году присвоили ещё одно звание – заслуженного деятеля искусств РСФСР.

В дальнейшем именно зарисовки Д. Н. Кардовского легли в основу формирования канона, которому должны были соответствовать портреты В. И. Ленина, делавшиеся позднее советскими художниками. Ревностные хранители этого канона из числа академиков следующего поколения сформировали касту «допущенных» к этому ответственному направлению советской живописи художников. Только этим «избранным» разрешалось получать высокооплачиваемые заказы на портреты и картины с изображением «Лукича» (так любовно прозвали художники эту тематику), и затем множить их через худкомбинаты – для колхозов, промышленных предприятий, министерств, ведомств, Красной Армии и НКВД…

Однако не только и не столько этим известен и люб Дмитрий Николаевич русской художественной школе. Преподавая классический рисунок в Академии художеств, а затем во ВХУТЕМАСе, и воспитав не одно поколение художников, он, благодаря признанию властями, как выдающийся художник-реалист, имел возможность смело и настойчиво выступать за сохранение исторических памятников и реликвий изобразительного искусства, прежде всего принадлежавших русской православной церкви. Благодаря в том числе и его усилиям, был приостановлен грабёж и вывоз за границу советами древних икон и других святынь из монастырей Переславля-Залесского, Сергиева Посада, Ростова Великого и Ярославля. В дальнейшем из художественных ценностей Переславля-Залесского, экспроприацию которых ему удалось предотвратить, он собрал коллекцию художественного музея, расположенного и ныне в Горицком монастыре, рядом с Домом творчества.

Старый деревянный сруб, поставленный Д. Н. Кардовским на территории Дома творчества был дополнен в семидесятые годы ансамблем достаточно прогрессивной для того времени архитектуры. Круглое здание столовой, похожее на сторожевые башни окрестных монастырей, было соединено переходом с жилым двухэтажным корпусом. Чуть поодаль находился блок, в котором размещались живописные, а ещё чуть дальше – скульптурные мастерские. Художники постарались для себя. Однако оригинальная архитектурная идея и конструктивное удобство сооружения намного опередили финансовые возможности Союза художников по надлежащему уходу и поддержанию здания. Постепенно оно стало приходить в негодность, и в тот период, в конце восьмидесятых, из-за отсутствия тепла зимой и воды летом более двух недель в нем могли прожить лишь аскеты.

Каждому художнику или скульптору, помимо спартанской комнатки со сломанным, как правило, санузлом без тёплой воды, предоставлялась мастерская. Отопления в зимние месяцы, особенно в мастерских, было недостаточно. Не спасали даже массивные калориферы, привозимые самими художниками. Приходилось работать в тёплой одежде. Но были и плюсы. Небогатая, без разносолов, но здоровая деревенская кухня с кашами и борщами избавляла творцов от необходимости тратить время на приготовление пищи. В круглой башне-столовой из красного кирпича с очагом посредине они собирались на трапезу трижды в день. Даже самых необязательных из них, засидевшихся в мастерской и постоянно опаздывавших к обеду или ужину, сердобольные местные кухарки всегда находили чем покормить, «чтоб с голоду не помер, сердешный».

Часто бывало, что в студенческие годы, перед сдачей работ в конце цикла (1 – 3 месяца) некоторые из художников, и особенно скульпторы, работали без передыху в мастерской по 2 – 3 дня, даже толком не имея времени ни поесть, ни поспать. Становясь старше и будучи мастерами, они подвергали свой организм угрозе физического и нервного истощения уже по доброй воле, под воздействием самого мощного наркотика, всепоглощающую силу которого испробовал, наверное, каждый творческий человек – вдохновения свыше.

Не раз, особенно находясь в Доме творчества зимой, когда было мало постояльцев, Голубые Мечи ловил себя на мысли, что пребывание здесь очень напоминает «Солярис». Каждый творец на ночь запирался в своём номере или мастерской, куда мозг таинственной планеты присылал ему образ чего-то самого сокровенного. Это сокровенное материализовалось у каждого творца по-своему: в виде картин или рисунков у живописцев, в виде скульптур – у ваятелей. В них воплощались те идеи, образы или ночные видения, которые им приходили во время одиночества – в их творческих мастерских. По сути, так это и было творческое озарение или вдохновение – это и есть контакт с Разумом мироздания, или с мозгом таинственной планеты (как у С. Лема).

Чтобы настроиться на эту тонкую волну, чтобы «был контакт», как сказал один раз Царевич, художнику необходимо либо долго поститься, либо «принять на грудь», либо забить пару косяков или «ширнуться». У каждого по-своему…

По его теории, необходимо также каким-либо способом максимально ограничить влияние окружающих биополей на тебя в момент такого контакта: либо уединиться в каком-то отдаленном месте, либо работать поздней ночью, когда все окружающие спят… Именно поэтому Царевич не мог толком работать у Синяка, когда происходили какие-то сборища; Голубые Мечи – занимался живописью в основном глубокой ночью, а Васильев, Цыган и Горбачев без стакана за кисть не брались.

На этот раз задача была простая – немного отдохнуть на свежем воздухе, поработать на пленэре и пообщаться с Цыганом и Алёной, соскучившимися по арбатской художественной братии.

Отдельно от ребят должны были подтянуться на машине Игорь с Алексеем и Зелёным – весёлым парнем, который рисовал пастелью на Арбате шаржи, от которых публика буквально каталась по асфальту.

В начале июля обычно Дом творчества был забит до отказа, но, созвонившись с Андреем Самарой, директором заведения, Голубые Мечи узнал, что в ближайшие пять дней будет пересменка: прежняя группа уже уехала, а новая заедет только в следующую пятницу. Поэтому, прибыв в милый сердцу Дом творчества к полудню в понедельник, весёлая компания застала его практически вымершим. Немногочисленные оставшиеся постояльцы разбрелись на этюды. Только на кухне суетились поварихи, бодро напевая незатейливые песни. Взяв у администратора ключи от номеров, зарезервированных Самарой, и, побросав свои вещи, друзья налегке направились на реку в поисках Сергея и Алёны. Не пройдя и половины пути, они встретили Цыгана с местными рыбаками, нёсшими большой улов рыбы. Его штаны были закатаны до колен, на голове была заломлена соломенная широкополая шляпа, а в руках – два садка, набитые до отказа лещами и налимами: