которой черчу я
эффектный карниз к мирозданью,
и этой законченной мыслью
я готов был в веках затвердеть.
Дурачок, маргинал,
прощенной судьбы исповедник,
играет клубком моей дочки,
что только что, научилась вязать.
Вот невезуха.
Завтра она отругает меня, а не тебя,
а предупреждал я, что накажу:
теперь тебе стыдно,
суешься ко мне своим носом сырым.
* * *
Мой Ангел пришел
обнажённый ко мне:
– Смотри, говорит,
я в огне как в говне
надо мною в аду
издевается чёрт,
а я что скажу,
я-то при чем?
Я не хочу еще гну-
ться и стариться,
посиди, поболтаем,
в бане попаримся,
Девчонок возьмем козырных
и грудастых
ты что-то всё киснешь,
всё про что-то вчерашнее.
Заплакал пришелец,
на сердце межу
оставил. Ну ладно,
я так посижу.
Лишь знай – на полатях
творческих Я
готовы поленья и полынья.
БЕЛЫЙ ПУДЕЛЬ
Белый Гудвин, ну хватит толкать меня в бок.
Белый Гудвин, ну хватит, ну хочется спать.
Белый Гудвин, разбойник похитил кровать
и поля,
где паслось мое детство, и либидо моего ремесла.
Гудвин, рядом, ко мне, разве я не говорила,
что в ошейнике с мылом, привезу тебя скоро на дачу.
И чего-то ещё не договорила
Лучше вот:
поцелуй подсыхающий день – дребедень
иль еще погуляем?
Заставь его завтра вернуться на завтрак.
Опять ты с похмелья.
Белый Гудвин, ну кто тебя сделал таким?
Дай тебя причешу белоснежной расческой,
Не затрону косметику жирного грима души.
У тебя еще вши? – фу, противный, уйди от меня
к этой дуре, соседке.
Белый Гудвин, тебе, как Мария молюсь.
Отбери у меня эту мне непонятную грусть,
что ночами мне кажется можно руками потрогать
закопай её в ветках, в снегу, в собачьей берлоге,
только, чтобы она не открылась опять, как
вчера на банкете браслет.
Белый Гудвин,
Мария легка на подъем,
мы сегодня опять на какое-то место пойдем,
где земля опорошена мелом костей от закланий,
только утром мне надо вернуться. У меня еще дел целый рот:
дача опять же, земля, георгины, картошка.
Помнишь, пудель, я ночью порнуху смотрела?
Не помнишь?
Это было Успенским постом
ты сидел со мной рядом и стыдливо глядел на луну.
Белый Гудвин, с тобою, как с другом пойду.
Фу, собака. Сидишь и не знаешь,
Ну, кто тебя сделал таким.
* * *
Не продавай ты меня только, Гудаута,
бомбежкой в замурованном подвале,
жгучей пулей в увеличенную печень,
на ящиках гниющих мандаринов,
где я теряю собственную тень,
мандарины прячутся от смерти.
Нас всюду все другие ждут и пишут письма.
Гора не спит, но хлюпает носами
пещер от горя, горы неизменны,
только плечиком ведут недоуменно,
плачут оползнем бессмысленных лавин.
Ждут олеандры сладких слов и ласки,
истосковались скалы в скалолазах
в мозолистых приятностях ладоней
и плачут водопады не о чём.
Безудержные надписи на камнях
ждут грозного свистка мильционера:
Эй-эй суда не заходить, кустов не трогать.
Зреют мандарины!
Им в Новый год еще лежать
На праздничном столе!
* * *
На том пруду, где нежатся беспечные кувшинки,
глотая небо, мне легкости душа не позволяет,
на мне грехов как ряски полным ртом.
По вечерам лягушки вылезают
на радость толстопузым мальчуганам,
чумазым, с рахитичными ногами.
Один из них, по мнению прохожих,
мог превратиться в академика,
а превратился вон оно во что…
Такого даже в зоне не прощают
Я у берега там ногу занозил,
и друг занозу извлекал зубами.
* * *
надоели скандалы
надену сандалии
на босу ногу
в дорогу
* * *
над Россиею небо синее
туман плывет над Россиею
косится забор за околицей
Николай над ним в небе молится
* * *
Мама, у меня на маяке
все спокойно, корабли невдалеке.
Мама, я веду себя достойно,
все нормально, мама, все пристойно.
Даже солнце всходит и заходит.
Мама, – ничего не происходит.