Хотелось плакать, слёз-то не было.
Лес шумел – отвечал взаимностью.
Вёл дневник наблюдений за природой,
как девочка дневник свой девичий.
Грачи, например, прилетали 17-го марта,
а скворцы 2-го апреля.
Березовый сок: 19-го апреля. Украли…
Великий разлив в 81-м году.
Ложился в сфагнум, слушал: столетние сосны стонали,
лоси укладывались в посадке – губастые слепыши!
Знал синий камень на болоте,
делил с ним одиночество,
сидел на нем на кукурках.
Было.
Но однажды в капкан попалась утка и, уже умирая, высидела
яйцо.
Я убил её веслом, а яйцо? Куда его дел?
С того времени я влюбляюсь и
в женщин, тогда же научился плакать.
* * *
Светало,
чёрствая корка ночи отступала,
день – мякиш булочный, занудный,
как эспандер, наступал.
Город спал.
В аллеях, алея восход теснился.
Я тебе опять не приснился.
Баба-дура, Трубадура ты любовь и высоту сантиметром измеряешь,
как реакцию Манту.
Повзрослеешь, практикантка, и узнаешь,
каково не найти бессонной ночью
на другом конце «Алло».
А пока,
всё равно: жди звонка.
* * *
Первый сентябрь пах рыбой копченой,
брусникой моченой, свечой восковой.
Мы молодые. Время подковано, вздыблено вверх пионерской трубой.
Дыханием свежи, знанием святы,
все ароматы жизни не мяты.
Как шёлковый галстук, наглаженный мамой,
как рубль юбилейный в правом кармане.
как правильно листья под нами шуршат,
как жало отточено карандаша.
В каких катаклизмах мы ещё не бывали.
Громко гремят три авторучки в пенале.
Зелёная. Синяя. Красная.
Ровные, словно свистульки из глины, гладиолусы, астры и георгины.
Манит туманом равнинная даль,
на букву «А» открытый букварь.
День этот парусник улицей плыл, золото-красный как епитрахиль.
Словно прощал в кредит болящим грехи, каких ещё нет в настоящем.
Дождик случайный
робко закапал. И где-то плакал, плакал и плакал за углом горизонта …
…
Там…
Там-та-рам,
Там-та-рам…
* * *
девочка-молочница
сосисочка молочная
в соке сложенная дочка
шоколадные сосочки
проводы в деревне
проводов нити
деревенская Нефертити
до свидания, до завтра,
деревенская Клеопатра
ладночки-ладночки…
ладушки-ладушки
папочки-мамочки…
– Где была?
– У бабушки…
* * *
Весна и дорога, сердце в огне,
не дай тебе Бог вернуться ко мне.
Будет день – будет пища.
В этом аду
я за двадцать
сантимов
другую найду!
Ты вернёшься -
но венчана будет рука.
Оглохнешь от стука
Её каблука!!!..
* * *
В поэзию – в этот прокуренный лес,
ведёт меня за руку засланный бес.
Ты плачешь на утро, посудой звеня.
Есть день, и есть пища -
не стало меня…
* * *
Я никогда не забуду:
реки посыпаны мелом,
ели в лохматой простуде,
запахи в саване белом…
* * *
Я бы был головастиком
в Райском Саду,
где Ангел на крыше
играет в дуду,
где ничего
от жизни не надо.
Плотным потоком
такси в Эльдорадо.
Хор из двенадцати
тыщ голосов
на каждый ап-чхи
поёт – будь здоров!
Вечный ветер мая,
все слова простые,
вся вода живая,
рыбки золотые…
* * *
24 апреля, 2003 г.
Я голову с небом в речку низверг.
Двадцать четвертое – Чистый Четверг.
Солнышко в речке полощется, пенится,
бабы из бани идут в полотенцах.
Хорошо-то как, хорошо!
– Здравствуй, прохожий!
(мимо прошел).
Колокола гудят, колокола.
Милый,
я всю ночь к тебе плыла… Тебя звала.
* * *
Мы продавали старый пианино.
Толкали из насиженной квартиры.
Оно как обреченное мычало
и боком упиралось в косяки.
В подушку ночью всхлипывала дочка.
Пустое пианино рассказало,
что срок у этой жизни ограничен.
А, может, просто что-нибудь приснилось
простое,
то, что снится в восемь лет.
Той же ночью были роды у собаки -
квартет щенков: два белых и два чёрных.
– Как клавиши, – сказал поэт Бушуев.
Я сделал им укол аминазина
и за сараем утром закопал.
* * *
В подвале нашли омертвевшего летчика,
засохшего, как хвоя упавшего дерева.
Он прятался здесь от военного призыва
1941– го года.
Залез в вытяжную трубу, счастливчик,
так там и сгинул.
Теперь в анатомическом музее хранится
плесневелое тело его.
* * *
Это ли слово было в
Начале?
Дороги, как лезвия бритвы, торчали,
солдаты играли походную гамму
в холодную осень, вдавив сапоги.
Нас не было в этом вихрастом просторе,
мы цепенели при разговоре,
листья осин, шелестели шинели…
Болезненно пили, но не хмелели,
шаг начинали не с этой ноги.
Молодость строем в колонну по трое
шла за горизонт, в пространство героев,
время от боли скрипело зубами,
не замедляя движенья планет.
Война разливалась кипящею ртутью
каплями в камни, клыками орудий,
ветром с осенним дождем леденящим,
серебряной пулей – свистящей – блестящей -
с визгом и лязгом двигался АД
на наших голубоглазых солдат.
Но матери мыли полы и пороги,
ждали ребенка из дальней дороги -
и обновлялись в углу образа,
когда в этот угол смотрели глаза.
Было Слово, звучало снова,
с неба спускался край омофора.
* * *
Улица, липы, листья, асфальт -
дорога домой, дорога
в берлогу. В берлогу, в берлогу,
где вянет подаренный мною букет.
Дорога домой, где меня ещё нет.
Но буду.
Доставай посуду.
Под липами липки слова,
мозаики тени.
Пишу шаг за шагом
стихотворение.
Тихо и ночь, тень фонарей.
Две тысячи метров до наших дверей.
Половину прошел,
ещё половина.
Ты спишь уже, наверное,
плоть моя едина?
* * *
Что ты напрасно томишься душа,
в запертом сердце вздыхающи?..
– Звезда отразилась
из ручки Ковша
в кофе твоем остывающем…
* * *
Я запер сердце на два оборота
и бросил ключи в глухое болото
прошлого, где босая любовь бродила,
где под ольхой соловья могила.
* * *
Ах! Как порою пахнет падающий звук
в горизонтальные объятья смысла,
и выпитого слишком не хватает
за хвост схватить ящерку.
Так, папироской в комнате дымишь,
блуждаешь по аорте
и знаешь, что рождение твое – не Рождество,
скорей щелчок в глухую ночь
окурком.
Но почтальона робкие звонки
пугают плавающие буквы.
Они сыпятся бабочками, лови их,
прикалывай на лацкан пиджака.
Плавные движения памяти,
как неторопливый дым папироски…
* * *
Мы заживем по-новому,
сожмем в кулаки ладони,
пусть засыхают стебли
цветов, брошенных на перроне.
* * *
Пора идти. Дорога.
Должники у Бога.
Сыплется с растений
жёлтый лист осенний.
* * *
в моем палисаднике осень
воздух медов и прохладен
старую скрипку наладим
сядем на мотоцикл
где сшиты леса с горизонтом
где никогда не была ты
тебе покажу мое детство
где улыбаются лоси
где между сосен на просеке
брусника горит как рубин
* * *
Давай допьем вот эту горечь,
потом нальем другую горечь
и речью с речью, слившись в полночь,
войдем в четвёртое пространство,
нырнем телами в невесомость,
и к каждой трещинке отмычку
найдём на загоревшей коже.
Улыбаться будут гуси,
над нашим ложем строя клинья.
Давай устроим в небе праздник,
пусть веселится кто-нибудь…
* * *
Октябрь сажает небо в остывшие качели,
у ясеня по коже бежит хмельная дрожь.