Мой взгляд упал на Найдин. Девушка лежала, не шевелясь, на спине. Бледное лицо, заострившийся носик, полуоткрытый рот, из-под бинтов на лбу торчали пряди чёрных волос, От неё веяло какой-то болезненной доверчивостью. Опустился на табурет. Грохнул взрыв, потолок задрожал. Я весь сжался и вдруг понял: там, на судне, со мной был экипаж, пусть и незримо, с общей целью – победить слепую стихию. Папаша Гийом, а до него и другие стармехи, непосредственно стояли рядом со мной. Сейчас же никого рядом не было, а наверху бушевала злая воля, направленная только на моё уничтожение.
Чтобы хоть как-то прийти в себя снова взял в руки её ладонь. От неё веяло живым теплом, и я схватился за её руку как утопающий за соломинку. Непрекращающиеся толчки сверху стали теперь для меня штормом на неуправляемом судне. Мне показалось («Кто-то скажет, что это только самовнушение») в лице этой покалеченной девушки весь остров стал моим экипажем: «Осталось только подчиниться судьбе».
Взглянул на Найдин. Она ничего не слышала, ровно дыша. Зачем я здесь? Кто она мне? Кто мне её народ? Раздался очередной взрыв, я вздрогнул и успокаивающе погладил ладонь девушки. Ответ напрашивался сам собой из глубины памяти: «Так написано на роду, а уж совесть проведёт тебя как надо».
Вскоре я перешёл некий порог чувствительности к стрессу: мне стало безразлично от ощущения возможной гибели. Наверное, это было сродни моим спаррингам в портовом боксёрском клубе. После пятого пропущенного бокового удара ты уже мало думаешь о себе – просто бьёшь, забыв о защите: руки, тело работают до тех пор, пока не прозвучит гонг, или ты не упадёшь на пол. Но здесь, в подземелье, вместо гонга, прозвучала тишина. Определить, когда она началась, было невозможно. Это могла быть просто долгая пауза между грохотом взрывов. Пауза длилась и длилась, переходя в тишину. «Как они выживают в таких условиях постоянных бомбёжек? Раненные и искалеченные?» – безответный вопрос. Они выживали.
Погладил девичью ладонь и положил её на кровать. Медленно встал и направился к выходу. Меня немного пошатывало, однако, достигнув поста той самой дежурной медсестры, взял себя в руки и изобразил равнодушную мину бывалого моряка. Женщина сидела за столом. Услышав мои шаги, она вскинула голову, оторвавшись от заполнения бумаг.
– Уходите? – на меня смотрели усталые глаза.
– Да, мне надо возвращаться на судно, – кивнул я. Она уже хотела вернуться к своим бумагам, когда я снова отвлёк её. – Найдин мне так и не смогла ничего рассказать. Как её состояние?
Медсестра поморщилась.
– Вы уже видели сами. Небольшие черепно-мозговые травмы, сотрясение мозга. Врач говорит, что ей необходим покой, и улучшение непременно произойдёт…
– Покой… – эхом прозвучало из меня, я всё ещё находился под наваждением пытки от недавней бомбардировки.
Медсестра вздохнула.
– Нервные истерики. Поэтому и приходится колоть сильнодействующие успокоительные.
– А что с рукой? – вспомнил я.
Женщина опустила глаза к бумагам. Не глядя на меня, медленно объяснила:
– С рукой хуже. Повреждён локтевой сустав. Провели операцию. Сделали всё, что смогли. Но восстановить было невозможно. Нижняя часть руки до локтевого сустава будет обездвижена, – медсестра замолчала и взяла карандаш.
Я повесил голову.
– Понятно. Мне надо идти, – мои ноги стали ватными.
Не успел завернуть за угол, как снова услышал голос медсестры:
– Не бросайте её.
Кивнул. «Если выживу», – хотелось мне ответить ей, но остановил себя. «Не распускай сопли, моряк». Дверь наружу была открыта, вышел на улицу. Тёплый морской ветер приятно пощекотал лицо. Мне казалось, что я покинул могильный склеп.
Зашагал в свою квартирку. У меня была ещё пара часов, чтобы немного отдохнуть. Невольно посмотрел вверх, на чистое небо: «Если, конечно, позволят». Дома накачал воды, помылся в душе. После посещения Найдин моё настроение было не самое весёлое: «Удастся ли ещё раз воспользоваться этим жильём?» Прилёг вздремнуть на час: ночная вахта давала о себе знать.
Неприятные сны не добавили мне настроения: бесконечные подземелья, неведомая сила бросала меня от стены к стене, впереди мелькала Надэж, мои ноги несли меня вперёд, но я споткнулся – под ногами открытый чемодан, чемодан Лаваля, потом медленное падение, чьи-то рыдания в моих ушах, оглянулся – плакала Найдин, где-то вдали звенели колокола Собора Святого Павла (наяву или во сне?), продолжаю падать вниз… Наконец, вынырнул из подземелья сна. Сразу открыл глаза, но и тут же их закрыл: хотелось расслабиться после этих наваждений. Время шло, пора возвращаться на судно. Сказав «до свидания» своей комнатке, отправился в порт.
«Бретань» стояла под погрузкой, вернее сказать, её уже заканчивали: пустые топливные бочки, транспортные продовольственные контейнеры. На палубе меня встретил Папаша Гийом. На его лице я прочёл обеспокоенность.
– Ты где пропадал? Давай, переодевайся. Как только стемнеет, мы присоединяемся к конвою в Александрию. Обратно. У нас осталось совсем немного времени. Я уже начал нервничать, Малыш, – лицо стармеха разгладилось. – Ну, как воссоединил молодую семью? – с неприкрытым ехидством спросил он, похлопав меня по спине.
Узнавал Папашу Гийома, его настроение вернулось в нормальное для него состояние, но после посещения подземного госпиталя я был не в настроении шутить. Хмуро кивнув на снующих рабочих с тележками, поинтересовался:
– Когда выходим?
– Значит, семья счастливо воссоединилась, а третий оказался не у дел, – хохотнул стармех.
Пропустил мимо ушей его неуместные шутки.
– Если снова идём в Александрию, то Лаваль с женой могут эвакуироваться с острова на нашем судне, – смотрел на покорёженные стены форта.
Папаша Гийом помахал рукой над моей головой.
– Что это? – я приподнял брови, хотя догадывался, что получу в ответ очередную насмешку.
– Проверяю наличие нимба, – улыбка растянула его лицо.
– Да, ну тебя, патрон, – отмахнулся я.
– Ну, если ты стал святым покровителем молодых семей, – притворно вздохнул мой наставник, – тебе тогда надо обратиться к верховному божеству, – его маленькие глазки хитро стрельнули в сторону капитанского мостика.
– Ну, и обращусь, – буркнул в ответ и, махнув рукой, направился на поиски капитана.
Долго искать его не пришлось: он спускался из рулевой рубки. Я уже открыл рот, чтобы обратиться к кэпу, когда меня прервал Жиль, неожиданно вынырнувший из-за палубной надстройки и кинувшийся к нам.
– Сэр, что здесь происходит? – он возмущённо потрясал руками. Его лицо напоминало мордочку голодного суслика, узнавшего, что зима всё ещё продолжается. Моро молчал, ожидая продолжения, и оно не заставило долго себя ждать. – Капитан, послушайте! Старпом выкидывает наши пожитки из кают. Мы ничего не понимаем, – возмущению бретонца не было предела.
Моро достал сигареты, но курить не стал: идти к месту для курения было далеко.
– Ищите место в трюме, на камбузе. Кто как устроится, – капитан равнодушно смотрел на матроса, потом поморщился.
Мне показалось, что на усталом лице Моро появились вертикальные полосы. Ответить капитан не успел – на причал въехало несколько санитарных машин. Мы повернулись к ним. Из фургонов вышло несколько британских солдат. «Санитары», – определили мы по большим нарукавным повязкам с красными крестами. Один из них направился к трапу, и вскоре уже подходил к нам.
– Всё готово, сэр? – круглолицый мужчина грустно смотрел на Моро.
Кэп кивнул на бретонца, удивлённо смотревшего на необычного для нас гостя.
– Жиль проводит Вас по помещениям для размещения раненных, всё покажет, – Моро взглянул на матроса. – Да, Жиль?
– Конечно, капитан, – вяло отозвался сникший бретонец.
– К сожалению, у нас много раненных. Скоро прибудут ещё несколько машин, – невесело добавил санитар.
– Постараемся разместить всех, – заверил Моро.
Санитар в сопровождении молчащего Жиля направился к палубной надстройке. Капитан повернулся ко мне.
– Ты что-то хотел, Викто́р? – в руках Моро крутилась незажжённая сигарета.
Я пожал плечами.
– Нет, ничего срочного. Хотел доложить, что вернулся. Когда отплытие? – но тут же осёкся: это была военная тайна. – Простите, сэр.
Моро отвернулся к причалу. Не глядя на меня, произнёс:
– Своё помещение тоже подготовьте.
– Да, сэр, – я затопал в нашу каюту.
Вскоре за мной вошёл Папаша Гийом. Он озабоченно оглядывал нашу каюту.
– Что же, Малыш, выселяют нас.
Стармех начал запихивать в холщовый баул свои нехитрые пожитки. Мне оставалось только последовать его примеру.
Вдруг я остановился, вспомнив о важном деле.
– Патрон, а как же Джали?
Папаша Гийом улыбнулся и продолжал возиться со своими вещами.
– Не волнуйся. Яков уже принёс мешок травы и капусты. Капитану пока не до неё, – стармех скручивал матрас. – Вот только, где теперь мы будем спать? Сдаётся мне, что наша спальня будет в машинном отделении, а в хорошую погоду на палубе.
– Главное, патрон, чтобы дали поспать, а где – это уже неважно, – я также принялся за свой матрас.
– Молодой ты ещё и можешь спать на мачте, – он вздохнул, по его лицу пробегала тень озабоченности, но потом стармех вспомнил что-то и улыбнулся. – Ну, как твои старания по эвакуации несчастных парижан? Когда я, наконец, удостоюсь чести лицезреть мадам Лаваль? – он остановился в своих сборах, его маленькие глазки ехидно уставились на меня.
– Это их жизнь. Они разберутся без меня, – буркнул я и махнул рукой.
Папаша Гийом хихикнул.
– Понятно. Добрый самаритянин удалился, чтоб не мешать влюблённым.
Я ничего не ответил, продолжая скатывать матрас. Беседовать на эту тему у меня не было никакого желания. Наверное, стармех это понял и больше не стал продолжать шутить по этому поводу.
Вскоре мы были со своими пожитками на палубе. По трапу уже поднимались санитары с носилками. Мы замерли. Тяжёлые ботинки медиков стучали по палубе, неприятно отзываясь даже не в ушах – в голове. Лежащие на носилках молчали, закрыв глаза. Одну из носилок тряхнуло, у раненного из-под простыни выпала рука, она была забинтована, я отвернулся – кисть ампутирована. Мне стало нехорошо. Папаша Гийом заметил мою реакцию. Похлопав по плечу, он потянул меня за собой. Я поплёлся по направлению к люку, позади продолжали скорбно стучать шаги санитаров. Желания оглядываться не было.
Вот так мы и попали в машинное отделение не только на работу, но и на отдых – удовольствие не из приятных. Поэтому ночью выбрался на палубу, держа под мышкой матрас и подушку. Папаша Гийом разрешил мне вздремнуть пару часов. Бросил взгляд на море: на горизонте маячили британские эсминцы из нашего сопровождения. Забравшись за контейнер с инструментом – чтобы не скатиться при качке – улёгся на матрас. Безоблачное небо, усыпанное звёздами, располагало на философский лад, но глаза слипались: слишком хотелось спать.
Прежде чем окончательно провалиться в темноту сна (так хотелось, чтобы это была темнота – и больше ничего), у меня снова промелькнул момент прошедшего дня: Папаша Гийом с поднятой головой, в небе звено британских бипланов, и его крик «Наши!». «Наши! Наши? Неужели даже для прожжённого моряка-марсельца англичане стали нашими? Этого не может быть. Тогда что же это? Враг моего врага – мой друг? И он становится «нашим»?» – ответы на ум не приходили, мой впадающий в дрёму мозг совсем запутался, но спасительный сон отложил на время (может, навсегда?) поиск этих ответов.
Папаша Гийом пожалел меня: меня разбудил забрезживший рассвет. Вскочив с матраса, скатился в машинное отделение. Около последней ступеньки меня встретил стармех.
– Патрон, ты не разбудил, – возмущение на моём лице позабавило его.
– Вот она благодарность старикам, – стармех вертел в руках какую-то ветошь.
– Патрон, ты сам не сомкнул глаз, – я продолжал возмущаться.
– Тише, тише. Козу разбудишь, – рассмеялся Папаша Гийом, посмотрев в угол, где лежало животное.
«Интересно, как она может спать в этом шуме, – подумал я, повернув голову в сторону Джали: та, действительно, закрыв глаза, лежала на старом коврике, положив голову на подогнутые передние ноги. – Настоящий моторист – грохот двигателя ей не мешает», – улыбнулся я. Но наша идиллия была прервана звуком далёкой сирены. Мы инстинктивно посмотрели вверх и кинулись по трапу на палубу. Сирены раздавались с военных кораблей сопровождения.
– Ну, вот и всё, – с лица Папаши Гийома слетела улыбка. – Настало время нашего крещения – налёт на конвой.
Громкоговоритель заорал голосом капитана:
– Всем занять места согласно штатному расписанию.
Мы как будто не слышали, уставившись в небо и высматривая на горизонте чёрных стервятников. Но наши наблюдения были прерваны криком Моро, высунувшегося из иллюминатора рулевой рубки:
– Эй, крокодилы безухие, какого дьявола вы здесь ошиваетесь? У вас открылся променад Ниццы?
Мы побежали назад к люку, чтобы через несколько секунд оказаться в трюме. Я ещё раз пробежался по машинному отделению, проверяя показания манометров и указателей: всё в норме.
Мы опасливо поглядывали вверх. Я не удержался и вскарабкался по трапу, высунув голову наружу. Шум двигателя затих, но ему на смену пришли другие: зенитные установки на эсминцах работали непрерывно. Тёмные облачка начали подниматься над надстройками судов сопровождения. Однако самое страшное происходило в небе: стая чёрных птиц неслась над ними, очевидно, они рвались к транспортникам, то есть к нам. Несмотря на жару, по спине пробежал холодок: «К нам». Мне тут же захотелось убраться вниз, но вдруг почувствовал прикосновение к ноге. Опустил глаза вниз – Папаша Гийом поднимался вслед за мной.
– Ну, что там, Малыш? – в его маленьких глазках блестело любопытство. Подвинулся, пропуская стармеха. Так, высунувшись из трюма, мы наблюдали за приближающейся смертью. Один из самолётов снизился.
– Святые! Торпедоносец! – воскликнул Папаша Гийом, он дёрнул меня за спасательный жилет. – Готовься, парень, прыгать. Шлюпки на корме. Хотя… – он замолчал.
И мы увидели, как от самолёта отделилось что-то тёмное: нетрудно было догадаться…
– Торпеда! Готовься… – воскликнул стармех, но не успел даже закончить, как «Бретань» неожиданно приняла правый борт. От резкого наклона мы скатились вниз. Джали, подняв голову, удивлённо смотрела на нас.
Папаша Гийом вскочил первым, отряхнулся («Действительно, любая соринка может быть заметна на старой промасленной робе», – ехидно заметил я) и подмигнул Джали:
– Береги рога, коза, а то молока твоего так и не попробуем.
Я уже снова лез вверх, но остановился, правда, не по своей воле: Папаша Гийом ухватил меня за штанину.
– Куда ты, парень? Стой, идиот!
Он с силой рванул меня вниз, и я снова скатился вниз. И вовремя! По палубе забарабанил дождь. Дождь? «Нет, это был особенный дождь – из свинца и стали», – мелькнула догадка. В отличии от молодого матроса, более опытный стармех быстро понял, что над нами могут пролететь истребители сопровождения. Металлические балки и палуба защитили нас от пуль. Мы застыли, пережидая пролёт самолётов – их было два. Через несколько секунд рёв самолётов как будто затих.
«Как там раненные и остальные члены экипажа?» – снова бросился к трапу.
– Куда ты, дьявол? – крикнул стармех, однако было поздно: я оказался под открытым люком. Кто мог предполагать, что третий истребитель отстанет от первых двух? Но он отстал, пролетев как раз надо мной. Барабанящие капли пробежали по палубе, потом, к моему удивлению, на мгновение прервались. Но на самом деле, они не прервались. Доля секунды – и прозвучал визжащий свист: пуля влетела в трюм. Искры брызнули от металла. Я почувствовал удар в грудную клетку. В глазах блеснула яркая вспышка, как мне показалось, проникнувшая в середину груди, резкая боль охватила всё тело, а потом темнота…
Но я родился в рубашке: вся моя жизнь – это цепь счастливых случайностей. В этом я убедился, когда очнулся – «Жив!» – и открыл глаза. Сразу почувствовал, что нахожусь в замкнутом пространстве. Мой взгляд должен был упереться в… потолок? Нет, это было только моё инстинктивное ожидание. Потолка не увидел. Вместо него надо мной висел сумрак, Очевидно, где-то рядом находился какой-то слабый источник света. Окружавшую меня темноту пронизывали едва заметные светлые полосы. Прислушался, но, очевидно, слух ещё не вернулся ко мне: в голове царила тишина. Моя попытка приподняться была пресечена резкой болью, в глазах потемнело, и я потерял сознание.
Через какое-то время снова очнулся. На этот раз у меня уже не было желания подняться: в памяти сохранился результат предыдущей попытки. Я просто лежал, привыкая к своему состоянию – состоянию живого человека. Во всём теле чувствовалась тупая боль, мне казалось, что при каждом вздохе я превращаюсь в кусок сплошной боли. Поняв это, попытался не делать резких вдохов, дышать не полной грудью. Кое-как приспособившись, почувствовал некоторое облегчение, мысли стали приходить в порядок. Вот только память. Я ничего не помнил, что произошло после того, как потерял сознание в трюме «Бретани». Копался в себе, пытаясь выудить хоть что-нибудь из смутных воспоминаний, – естественное человеческое желание. Тщетно. Память ничего не подсказывала.
Хотя что-то всё-таки промелькнуло: мне показалось, что я видел лицо Надэж, склонившееся надо мной. Бредовое видение! «Правда, в отключённом от внешнего мира мозге могут появляться любые видения, – объяснил сам себе, – а образ молодой парижанки прочно укоренился в моей голове, всплывая при любом удобном случае». Так я попытался отмахнуться от навязчивого воспоминания.
В голову начали проникать посторонние шумы (или мне так показалось?): чей-то шёпот, аккуратные шаги, тихий металлический звон. «Всё-таки слух возвращается», – подумал я и попытался немного повернуть голову в сторону, не отрывая её от подушки. Круговорот мыслей вернулся в отправную точку: «Где я нахожусь?» Хотелось рассмотреть окружающую обстановку. Возникли неприятные ассоциации: «Что-то похожее уже видел». Я адаптировался к сумраку: выдолбленные стены, далёкий свет, наверное, керосиновой лампы, рядом край тумбочки.
«Это похоже на подземный лазарет, в котором лежала Найдин», – резануло меня. Скосил глаза вниз, мой взгляд выхватил из полутьмы что-то похожее на занавеску. «Дверь в выдолбленную палату, – сделал догадку, но тут же одёрнул себя. – Этого не может быть. Это не может быть Мальтой. Ведь мы плыли в Александрию». Закрыл глаза, не веря в окружающую обстановку. «Скоро кто-нибудь придёт и всё объяснит. Надо только подождать», – успокоил себя, пытаясь делать меньше вдохов. Но никто не приходил, и вскоре я погрузился то ли в сон, то ли в обморок – в моём состоянии это было безразлично. Чувство боли ушло – нет ничего лучше.
Проснулся (или точнее очнулся?) оттого, что кто-то меня ощупывал. От неожиданности первым моим порывом было отпрянуть, но подушка не позволила бы мне этого сделать. Несуразная реакция: надо мной склонился мужчина в белом халате, шапочке и медицинской маске. «Врач», – сделал безошибочный вывод. Мужчина не обратил внимания на то, что я пришёл в себя – так он был занят осмотром моей грудной клетки.
Наконец, собравшись с силами, я заговорил:
– Доктор, где я? Что со мной?
Мужчина от неожиданности вздрогнул и посмотрел на меня. Но тут же придя в себя, наверное, улыбнулся под маской.
– Ого, наш моряк проснулся! И даже захотел узнать, где он. Вы слышали? – он обернулся к кому-то, стоящему рядом. Любое движение головой причиняло мне боль, поэтому только уголками глаз различил стоящего за врачом медика: кусок белого халата, лица не видно – скрывала темнота. Но разве это имело сейчас какое-то значение? Я ждал объяснений. И они последовали.
– В раю, дорогой Вы мой. В подземном раю, – он бросил взгляд на окружающую обстановку. – Какая у нас палата? – прозвучал вопрос в никуда, и сам же ответил: – Двенадцатая. В двенадцатом круге рая. А я, доктор Рэтклиф, проводник в этих кругах. Твой Вергилий.
Я вспомнил своё посещение Найдин в подземном госпитале. «Какое разное отношение к одному и тому же. Кто находит ад, для другого это рай», – я хотел усмехнуться, но не успел: в горле почувствовал спазм и меня накрыл приступ кашля. Голова загудела, в глазах поплыли кровавые круги.
– Сестра, скорее! – услышал возглас, и надо мной склонилась женщина. Она приподняла мою голову, и из моего рта в подставленное ею металлическое судно потекла кровь. Лицо девушки закрывала медицинская повязка, видел только глаза и прядь светлых волос, но и их толком рассмотреть не успел: вокруг всё поплыло, сознание оставило меня. Сколько я находился в беспамятстве – одному Господу было известно, хотя вряд ли Он стал бы меня искать в глубине подземелья.
Смотрел вверх. Уже мог различить в сумраке потолок. Дышать было всё также тяжело, но мне казалось, что я смог научиться вдыхать воздух редко и медленно, поэтому боль стала не такой мучительной. Снова в голове крутился вопрос: «Неужели это один из подземных лазаретов Ла-Валетты?» Несколько – я полагал, что несколько, – минут раздумий, и ответ пришёл: откуда-то сверху прозвучал «знакомый» звук, как будто очень далёкого взрыва. Но слабое дрожание всего помещения показало всю серьёзность этого звука.
А дальше меня снова настигло испытание, которое уже пережил вместе с Найдин. Взрывы приближались. Я ожидал неизбежного. Но теперь мне казалось постыдным малодушием бояться смертельного урагана, гуляющего по острову. Все жители Мальты – от младенцев до преклонных стариков – не один раз в сутки подвергались этой экзекуции, а значит, и я не должен показывать страха в этом подземелье. Звуки приблизились и начали грохотать уже над головой. На этот раз смертельные удары по сводам катакомб воспринимались по-другому, но не потому, что в одночасье в меня вселился бесстрашный храбрец, – это было не так. Сейчас эпицентром моих ощущений стала боль при каждом вздохе. Я пытался сдержать приступы кашля, иначе опять пойдёт кровь из глотки.
Боль сконцентрировалась во мне – моё тело стало единственным источником моих чувств и переживаний. Теперь понял, почему многие лежащие в госпитале так спокойно относятся к бомбардировкам. Странный парадокс. Боль физическая стала щитом от страха смерти: проблемы внешнего мира (пусть даже самые страшные) не воспринимались адекватно. Хотя, кто может определить адекватность реакций на события в своей или в чей-то чужой жизни? Может быть, я был и не прав в своём выводе, но в тот момент считал так.
Звуки взрывов продолжались, кто-то заглянул ко мне, но не вошёл. «Проверяют», – догадался. Левую сторону груди неожиданно пронзила боль. Стиснул зубы, пальцы сжали простыню – не успел: изнутри пошла волна боли, снова приступ кашля. Звук быстрых шагов, опять судно перед лицом. Медсестра в маске склонилась надо мной. Она приподняла простынь, обнажив мою грудь для осмотра. Зазвенели металлические инструменты. Затем она повернула меня на правый бок. Чувствовал, как дрожат её руки, наверное, от напряжения: всё-таки девушка поддерживала тяжёлое тело взрослого мужчины. Почти незаметный укол в ягодицу, и я вернулся в первоначальное положение. «Это должно мне помочь», – успокоил себя. Открывать глаза не хотелось, говорить тоже. В тишине паузы между взрывами – удаляющиеся шаги медсестры: глухой стук каблуков по плитам катакомб, звяканье уносимых металлических инструментов.
Снова по помещению пробежала дрожь – очередной взрыв наверху. За ним последовал ещё один. Затем затишье. Сколько оно длилось? Я не следил. Меня должна отпустить боль в груди – вот мой эталонный отсчёт времени сейчас. Боль отходила, но и сознание уходило вместе с ней. Чёрный провал утащил меня в темноту…
Очнулся. Что-то изменилось в моих ощущениях. Моя ладонь чувствовала нежную теплоту (на ум пришло именно такое определение) – странное ощущение, но такое приятное. Так хотелось, чтобы это длилось вечно. Продолжал лежать, закрыв глаза. Нежное тепло волновало меня, вливая спокойствие. Наконец, открыл веки. Рядом с койкой сидела медсестра. Её марлевая маска, приспущенная на подбородок, светлым пятном отвлекала внимание от её лица – но только на секунду. Никаких сомнений («Ну, какие могут быть к чёрту сомнения!» – невольно вырвалось в моём мозгу эмоциональное восклицание) – передо мной Надэж. Закрыл глаза. «Начались галлюцинации, – подумал, однако тут же утешил себя. – Зато не чувствую боли, и всё остальное становится несущественным. Пускай будут галлюцинации» Но тепло в ладони – всё же неоспоримая реальность. Слегка повернул голову в сторону видения. Оно не исчезло.
– Сестра! – раздался крик со стороны.
Девушка встала, положив мою руку на постель.
– Я вернусь, – раздалось в моих ушах и видение исчезло. Я с облегчением выдохнул: «Очевидно, побочный эффект от обезболивающего. А может, продолжаю спать?» – и успокоился.
Но вскоре моё спокойствие было нарушено, приятно нарушено. Моя ладонь снова почувствовала приятное тепло, открыл глаза. Видение сидело рядом и держало мою руку.
– Надэж? – я произнёс одними губами.
Девушка поднесла палец ко рту и замотала головой. Из-под белого чепчика выбился локон.
– Тебе нельзя разговаривать. Побереги себя, – она заправила выбившуюся прядь назад.
Я послушался её и не пытался больше говорить. Видение заговорило само.
– Это так удивительно, Викто́р, что тебя доставили именно в наш госпиталь. Доктор Рэтклиф – великолепный врач. Ты встанешь на ноги и снова отправишься в дальние странствия по морям и океанам, где тебя будут ждать только красоты дальних стран и континентов, – видение улыбнулось немного горькой улыбкой, одними уголками губ.
Она говорила со мной в какой-то материнской манере, что в обычной жизни, кроме раздражения, наверное, ничего бы не вызвало. Но только не сейчас. Я не слышал французскую речь в женских устах тысячу лет. Она оказывала на меня почти гипнотическое воздействие, убаюкивая как ребёнка. На мгновение мне показалось, что это была матушка. И я опять заснул, видение исчезло…
Прошёл почти месяц моего пребывания в подземном госпитале святой Катарины, прежде чем я смог кое-как передвигаться и, прежде всего, нормально дышать и разговаривать. Никто из членов экипажа меня не навещал, даже Папаша Гийом. Но я всё понимал – война есть война – и молился, чтобы Господь хранил «Бретань» и её экипаж. Где теперь моё судно? В каком порту? Попытался что-нибудь разузнать у персонала госпиталя – бесполезно, никто ничего не знал о сухогрузе «Бретань». Может быть, я не был слишком настойчив? Возможно, но я чувствовал себя неловко со своими проблемами на фоне людских трагедий, окружавших меня в лазарете. У местных медиков и без меня забот было хоть отбавляй.
Конечно, мне рассказали историю моего появления в госпитале: меня доставили из порта Ла-Валетты сразу сюда. Как оказалось наше судно снова на Мальте? Конвой так и не дошёл до Александрии, в результате атак авиации и угрозы подхода фашистской эскадры наши суда развернули курс назад и вернулись на остров.
– Тебе, матрос, удивительно повезло, – доктор Рэтклиф устало улыбался, точнее, улыбались его тонкие сухие губы, воспалённые глаза цепко пробегали по моей груди, проверяя дренаж. – На твоём корабле были опытные фельдшеры. Обработали рану, как надо, извлекли осколок: проникающее ранение лёгкого. Да и вернулся ваш конвой быстро. Мы выкачали кровь и воздух из плевральной полости. Черепно-мозговые травмы, сотрясение мозга – теперь для тебя покой и успокоительные.
Я слушал и молчал. Мне оставалось только терпеть, всё остальное сделали за меня другие.
– Ты женат? – доктор попытался подмигнуть мне, получилось у него это невесело – наверное, сказывалась бессонная ночь. Я отрицательно покачал головой.
– Значит, впереди тебя ждёт самое счастливое время в жизни. Тебе есть для чего жить, моряк. Будет у тебя красавица жена и десяток ребятишек.
Я закивал, подыгрывая Рэтклифу: «Хороший человек, – сделал я нехитрое заключение, подтверждающее первое впечатление от доктора. – Всю ночь возился с покалеченными телами, а потом ещё и пытается приободрить их души».
С годами я так и не избавился от этого глупого юношеского максимализма. Мне, действительно, повезло во время войны – меня окружали хорошие люди. Мне казалось, что война сделала мир чёрно-белым. На этой стороне собрались хорошие люди, в Берлине и Риме – плохие. Третья сторона – всего лишь выдумка, самообман. Даже если ты думаешь, что тебе удалось спрятаться от выбора, – это не так. Жизнь – это движение, и в ней тебе всё равно придётся куда-то двигаться, что-то делать, и твои деяния будут либо спасать хороших людей, либо убивать их, даже если ты будешь закрывать на это глаза. Так тебе будет проще спать. Хотя, может быть, я сгущаю краски – они просто не думают об этом, им безразлично, кто они: плохие или хорошие…
Видение медсестры Надэж больше не появлялось. Попытался расспросить о медсестре-француженке, но вразумительного ответа так и не получил.
– Я не веду светских бесед с медсёстрами, – усмехнулся Рэтклиф. – Но француженок не припоминаю. Здесь мальтийки, и все неплохо говорят по-английски.
«Я тоже неплохо говорю по-английски, – хотелось мне возразить, – однако от этого не перестал быть французом, – но остановил себя. – Какой смысл дискутировать на пустом месте?»
Доктор уже направился к входному занавесу, когда, обернувшись, добавил:
– На позапрошлой неделе нам на помощь приходила группа медсестёр из нескольких госпиталей – жаркие были дни, – он пожал плечами. – Может быть, среди них и была твоя француженка.
– А где они сейчас? – не мог не поинтересоваться я.
– Насколько знаю, часть вернулась свои лазареты, часть – на помощь госпиталю на аэродроме Хал Фар.
«Странное явление. Неужели никто её не видел и не помнит?» – мой недоумённый взгляд провожал керосиновую лампу в руке уходящего врача.
В конце концов, я махнул рукой: «Встану на ноги и обязательно навещу её. Там всё узнаю и поблагодарю», – успокоил себя в этом вопросе.
Наконец, первые выходы на поверхность: свежий морской воздух, тёплый ветер, настоящий свет. В первое мгновение мне казалось, что мои глаза ослепнут, хотя на носу у меня красовались закопчённые очки, оклеенные бумагой вокруг оправы для полной защиты от проникновения солнечного света к глазам. Я даже потерял равновесие, и если бы не дежурная медсестра рядом, то, наверное, упал бы. Через какое-то время, привыкнув к дневному свету сквозь тёмные стёкла, начал различать окружающую обстановку. Она мне показалась странной: я не мог различить чётких контуров окружающих строений. Медсестра посадила меня на каменную плиту рядом со входом и попросила не снимать очки, пока она не вернётся за мной. Тёплый камень приятно грел меня, я закрыл глаза и наслаждался мягким бризом. От блаженства мироздания меня отвлекло мягкое прикосновение чьей-то руки. От неожиданности вздрогнул: кто-то стоял рядом. Наверное, дежурная медсестра вернулась. Уже хотел снять очки, но она остановила меня.