– Значит, всё-таки это была ты? – перебив её, глухо произнёс я. – Значит, это мне не привиделось? – мои широко открытые глаза, не мигая, смотрели в пустоту.
– Может быть, нам всем всё это привиделось? – неопределенно ответила она. Её безразличный голос из темноты невольно заставлял меня поверить в нереальность происходящего. Голос из ниоткуда продолжил: – Нам всё это снится. Студентка из Парижа, моряк из Нанта. Моряк вернулся из конвоя – лотереи смерти. Студентка полгода скрывалась в подземельях госпиталей с маской на лице. Теперь они встретились в мальтийской тюрьме. Чем закончится этот сон? – она помолчала немного. – Как думаешь, это закончится, как страшный сон?
Я не ответил. Мне нечего было сказать. Зачем я пришёл? Как я могу помочь ей? Приободрить? Глупость. Ответ стучал в голове: по-другому не могу, ведь у меня остаётся надежда: «Я счастливчик». Это должно сработать.
– Я вытащу тебя отсюда, – она не видела в темноте, как я, наклонившись вперёд, стучал себя кулаками по лбу: «Я счастливчик! Я счастливчик!»
По ощущениям, наверное, было около пяти утра – восход. Меня сейчас выведут из камеры. Парижанка исчезнет из моей жизни. И для неё начнётся страшный сон без пробуждения. Я твердил про себя как заклинание: «Я счастливчик! Я счастливчик! Хорошие люди не должны страдать!» Со стороны, особенно сейчас, это могло показаться смешной глупостью, но не мне и не тогда. В то время можно было полагаться на чудеса и глупости: только они нас спасали. Мы услышали вой сирен воздушной тревоги.
– Налёт, – безразлично произнесла Надэж.
– Налёт, – нервно выдохнул я, вскочил со скамейки и подскочил на ощупь к столику. Я помнил по предыдущему своему посещению камеры об этом практически единственном элементе скудного интерьера помещения, не считая лавки, подвешенной к стене. Ножки грубо сколоченного стола были зацементированы в пол. Подскочив к столику, я начал отрывать доски столешницы. Получалось у меня это плохо.
– Помоги мне! – крикнул я Надэж.
– Что ты делаешь? – она подошла ко мне.
– Не спрашивай. Тяни, – совместными усилиями нам удалось, наконец, оторвать одну доску.
– Зачем она нам? – прозвучал следующий полный скепсиса вопрос от Надэж. – Мы будем делать подкоп, как Монте-Кристо? За оставшиеся несколько минут?
– Что-нибудь придумаем, – заверил я её, засунув доску в скобу ручки входной двери, таким образом заблокировав её: дверь открывалась наружу.
– И что дальше? Теперь они не смогут сюда войти? – наверно, она грустно смотрела на моё приспособление. – Но всё равно спасибо. Пока они будут ломать твой засов, я здесь буду не одна ещё несколько минут.
Зачем я это сделал? Мне и самому до сих пор не понятно. Возможно, это было мальчишество, попытка отдалить приход неизбежного. Но неизбежное пришло. За дверью раздались шаги, скрип поворачиваемого ключа. Дверь не открылась. Снаружи раздалось чертыханье. Несколько рывков, но доска крепко держала напор дежурного. Ругань, удары по двери. Тщетно, она не поддавалась. Мы стояли, прижавшись друг к другу и превратившись в слух. Дежурный затопал от нашей камеры.
– Сэр! Сэр! Проснитесь, сэр! – очевидно, он пошёл будить Канинхена. – Дверь заклинило.
Я резко выдернул свой импровизированный засов, приоткрыл дверь и выглянул в коридор – никого: дежурный вошёл в комнату сублейтенанта. «Давай, счастливчик!» – крикнул я себе, схватил за руку Надэж, и мы осторожно прошмыгнули по коридору мимо комнаты Канинхена (не к месту мелькнуло воспоминание из детства: игры в жандармов и воров в двориках старого Нанта). Какую-то секунду я видел солдата, трясущего за плечо спящего за столом сублейтенанта. Ещё секунда – и перед нами выходная дверь из отдела. Я дёрнул засов, и мы оказались на свободе. Заметили ли наше исчезновение? Сейчас это неважно – надо бежать. Благодаря бомбёжке (какая игра слов!) людей на городских тропах не было. И мы бежали. Куда? Такого вопроса перед нами не стояло.
Через четверть часа мы стояли перед домом «Святой Николай».
– Что будем делать? – задыхаясь, спросила Надэж.
– Давай в квартиру! – я потащил её в дом, и вскоре мы уже были в квартире. Я не успел её втащить в свою комнатку, как тут же крикнул: – Тащи ножницы и мешок!
Она стояла столбом, не понимая, что от неё хотят. Я повторил. На этот раз она вышла из оцепенения и, отряхивая юбку, отправилась в свою комнату. Тем временем я вытащил из шкафа штаны, рубашку и куртку. Через минуту Надэж вернулась в мою комнату и недоумённо протягивала мне ножницы и мешок.
Я покачал головой и кивнул на одежду сына Ставроса, лежавшую на кровати.
– Переодевайся. А ножницами укоротим рукава и штанины. В мешок положим твоё сестринское платье.
– Переодеваться? Здесь? В это? – парижанка поморщилась. – Но…
Она не успела договорить, как я её перебил:
– Переодевайся немедленно! Они могут идти за нами по пятам!
Думаю, что на Надеж мой довод не произвёл никакого впечатления.
– Не могу так. Во-первых, выйди, пожалуйста. Во-вторых, нужна вода: всё-таки целую ночь провела в тюрьме, в-третьих…
Я схватился за голову: это было выше моих сил. Бросившись к кровати, запихнул одежду в мешок, схватил свёрток с продпайком. Вспомнил о своей куртке и кепке, засунул и их в котомку. Посмотрел на Надэж: она стояла, хлопая глазами.
– Деньги, документы какие-нибудь у тебя остались? – крикнул я.
Где-то недалеко ухнул взрыв. Девушка вздрогнула. «Хорошо, что идёт бомбёжка – вряд ли нас кто-то сейчас ищет», – невольно подумалось. Странная штука – война. Иногда благодаришь налёт за уединение, которое он даёт. Никогда бы не подумал. Надэж несколько секунд пыталась понять, что от неё требуется, потом кинулась в туалетную комнату и вскоре вернулась с паспортом и несколькими банкнотами.
– Вот, – она протянула мне бумаги, – прятала под плитками.
– Спрячь, – мазнул я рукой. – Нельзя здесь больше находиться. Переоденешься где-нибудь в развалинах. Бежим!
– В развалинах?.. – она не успела договорить, как я рванул её за руку, и мы побежали к выходу.
Не прошло и минуты, а наши ноги уже перепрыгивали через куски камней от разрушенных стен на городской тропе, ведущей к порту. Наконец, увидев подходящий остов дома с зияющей дырой вместо двери, я крикнул:
– Туда, – и кинулся к пролому.
Надэж даже не бежала – она волочилась за мной на трясущихся ногах. Войдя внутрь дома, точнее говоря, в кирпичную коробку из четырёх стен без крыши, парижанка тут же села на обломок каменной плиты.
– Переодевайся. У нас нет времени, – я торопливо сунул ей мешок с одеждой.
Она тяжело дышала после нашей гонки, иногда мотая головой из стороны в сторону. Наконец, Надэж восстановила дыхание и могла говорить.
– Зачем? Нас всё равно поймают, – её карие глаза смотрели на меня устало и равнодушно.
– Не поймают. Ты уплывёшь в Тулон, – я начал деловито вытаскивать из мешка одежду.
– Викто́р, какой Тулон? Не фантазируй, – она продолжала неподвижно сидеть.
– В порту стоит пароход с интернированными французами из Бейрута. У них что-то с двигателем. После ремонта у нас они уходят в Тулон. Давай вставай! В моей одежде ты проникнешь на пароход, – начал я излагать свой безумный план. Но он был единственный.
Надэж обречённо смотрела на рубашку и брюки в моих руках. Подхватив её за локти, поставил женщину на ноги, вложив ей в руки одежду.
– Одевайся, а я пока расскажу тебе, что будем делать, – я смотрел на неё.
– Отвернись, – тихо сказала девушка.
Я повернулся к ней спиной и продолжил:
– Ты должна под видом моего помощника пройти вместе со мной на судно. Мы выдадим себя за механиков. Надеюсь, там будет кто-нибудь из знакомых, и нас пропустят. Потом ты останешься там.
– Механик? – буркнула она за моей спиной. – Взгляни на меня.
Я инстинктивно обернулся и тут же получил по лицу платьем.
– Идиот! – раздался её крик: она была в одной сорочке. Но мой неджентльменский поступок расшевелил Надэж. – Куда ты смотришь, осёл?
– Сама попросила, – недовольно пожал я плечами.
– Ты просто осёл! – был её негодующий ответ, но дело с переодеванием у неё теперь пошло гораздо быстрее.
И через минуту она скомандовала:
– Теперь можешь смотреть, – недовольно добавив: – Всё равно осёл.
Передо мной стоял смешной подросток в мешковатых куртке с рукавами, болтающимися ниже колен, и штанах, съёжившимися огромными складками по всей длине. Я не удержался от улыбки.
– И что здесь смешного? – её глаза ожили. – Я не клоунесса, между прочим.
– Ничего. Но насчёт клоунессы неплохая идея, – на моих губах появилась ухмылка.
– У тебя очень противная улыбочка сейчас, – она нахмурилась, пытаясь засучить рукава.
В районе порта раздался взрыв. Этот грохот быстро прекратил наши пререкания, напомнив, где мы находимся. Схватив ножницы, я начал отрезать лишнее от рукавов, затем перешёл к штанинам. Сделав дело, отошёл на шаг назад полюбоваться работой: теперь всё в порядке. Широкая куртка (не по сезону, конечно) неплохо скрывала её фигуру. Последняя деталь – моя кепка. Надэж убрала волосы под кепку и натянула козырёк на лоб, но всё равно милое личико выглядывало из-под головного убора.
– Кое-чего не хватает. Не думаешь?
Мой взгляд блуждал вокруг, пока не наткнулся на пару головешек. Схватился за одну из них, ладонь стала чёрной от обугленной древесины. Надэж не успела ничего понять, как я быстрым движением вытер свою руку об её лицо.
– Ты что делаешь? – она удивлённо приоткрыла рот. Мои действия были столь неожиданны для неё, что Надэж не успела даже возмутиться, что было бы столь естественным для неё.
– Теперь ты точно похожа на чумазого моториста, – я удовлетворённо улыбнулся.
Пока Надэж раздумывала, как ей реагировать на происходящее, я засунул её униформу медсестры в мешок. Проделав превращение утончённой парижанки в портового рабочего, нервная лихорадка, охватившая меня, начала отступать. Но успокаиваться было ещё рано: налёт продолжался. Мы видели столбы от взрывов, поднимавшиеся в разных районах города. Окружавший меня мир напоминал апокалипсис: кругом разрушенные здания, горы обломков, через которые ты карабкаешься, вой сирен и гул бомбардировщиков, наполняющие уже не воздух, а самого тебя. В этом аду осталась у тебя только твоя спутница. Тебя охватывает юношеское возбуждение: ты должен спасти её. Возможно, адреналин в крови стирает естественное чувство страха. Ты начинаешь думать о том, кто доверился тебе, забывая о себе. И мы бежали, карабкались, прыгали, приближаясь к порту. В моей голове стучала только одна мысль: я молился, чтобы боши не тронули пароход с интернированными французами…
Уже потом, по прошествии многих лет, память иногда возвращалась к этому моменту. Мораль должна любому внушать чувство стыда за такие мысли: мне была безразлична возможная участь моих соотечественников, находившихся на судне. Я знал, что англичане запретили высадку пассажиров на берег, поэтому при попадании бомбы судно пойдёт на дно вместе со всеми людьми. Однако меня волновала судьба только парохода. Он должен уцелеть только для того, чтобы увезти во Францию Надэж. Жизни же интернированных вишистов не имели никакой ценности в моих глазах. Но они же были французами! Как получилось, что между мной и страной выросла такая пропасть? Кто в этом был виноват? Десятки миллионов моих земляков или я? Логика давала однозначный ответ, поэтому думать об этом не хотелось… даже потом…
Но сейчас мы бежали к порту, к последнему шансу для Надэж. Наконец, перед нами показались осыпавшиеся в море стены фортов. За одной из кучей битого кирпича мы и устроились пережидать налёт фашистской авиации. К падающим на голову бомбам привыкнуть нельзя. Они всегда будут внушать тебе ужас, но ощущать страх ты будешь по-разному. Это был тот редкий случай, когда я чувствовал себя сильнее машины смерти: Надэж уткнулась лицом в моё плечо, держа меня за руку, другой я прижимал её к себе. В эти минуты я чувствовал себя настоящим героем. Это чувство – награда выше всех орденов Республики. Мне казалось, что я прикрыл её собой, и с ней ничего не случится. Глупые мальчишеские иллюзии. Но, вспоминая о них, счастливо улыбаешься.
Вскоре боши, сопровождаемые огнём зениток, убрались в сторону моря, через несколько минут и Надэж отстранилась от меня. Герой превратился в обычного матроса. Она выдохнула:
– Всё, – её круглые глаза смотрели в мои. – Что дальше?
Что дальше? Глядя на неё, на мгновение я забылся, но тут же встряхнул головой.
– Сиди здесь, – мой деловитый тон должен был успокоить её. – Мне надо проверить обстановку.
– Хорошо, – она кивнула с видом дисциплинированного бойца.
Я вылез из-за нашего укрытия и направился к причалу, где должен был находиться французский пароход. Перекрестившись, я вышел на причал. И облегчённо выдохнул: судно стояло около берега невредимым. Более того, с корабля спускался трап, рядом переминался караул из нескольких британских солдат. Вскоре они уже принимали трап, повесив потом на него запретительную верёвку – вековые британские традиции: что-то создать, чтобы это тут же торжественно запретить.
На моё счастье, среди постовых были знакомые. Наклеив на лицо раздражённую гримасу, я подошёл к ним, поздоровался и завёл разговор, полный недовольства, по поводу очередной нудной, но срочной работы на судне – проверки уплотнителей масляной цистерны («Даже переодеться не успел», – показал на свою гражданскую одежду). Узнав, что караул сменится через полчаса, а пароход покинет гавань около полудня, я пообещал вернуться с помощником. Солдаты равнодушно отнеслись к моим заботам и планам. Постояв с ними для приличия ещё несколько минут, я направился назад.
Надэж ждала меня на нашем месте. Она неподвижно сидела на обломке стены, потупив взгляд и сцепив пальцы рук. Я кинулся к ней, схватил за руку. Девушка подняла на меня глаза из-под кепки. Судя по взгляду, она ожидала плохих вестей, но я ободряюще улыбнулся ей.
– Всё отлично! Пароход на месте. Ты мой помощник, – я кивнул на мешок. – Несёшь инструмент.
– Не очень-то моё платье похоже на инструмент, – она с сомнением посмотрела на поклажу.
– Ты очень наблюдательна, – поморщился я и, взяв несколько кусков битого кирпича, затолкал в котомку. Как мне казалось, это должно было создавать иллюзию тяжести и жёсткости нашей ноши.
– Ты испачкаешь платье, – тихо и как-то отчуждённо произнесла Надэж.
«О чём это она?» – я вскинул на неё глаза. Моя спутница уставилась, не мигая, на мешок. «Совсем сникла, – подумал я, – надо бы её растормошить». Но потом решил не делать этого. Может быть, в этом потерянном состоянии ей будет проще пройти со мной через пост караульных.
– Пойдём, Надэж, – подал ей мешок.
Моя спутница вздрогнула.
– Да, конечно, – взяла котомку и встала.
Мы отправились к судну. Теперь моё настроение резко изменилось. Меня начал бить нервный озноб. Причина была проста: я боялся. Меня охватил страх. Ещё полчаса назад на нас падали бомбы, и это не внушило мне такого панического ужаса, который я испытывал сейчас: нас заподозрят, схватят, и на этот раз мне не придётся срывать банк, в котором ставка – право попасть в камеру. Меня доставят туда без всяких препон и без промедления к радости британского правосудия. Я начал про себя молиться Пресвятой Богородице. Больше надеяться мне было не на кого. Ну разве только на себя. Я вспомнил о Надэж и оглянулся: девушка потерянно плелась за мной, прижимая мешок к груди. Её вид немного придал мне бодрости: в конце концов, хотя бы ради неё я не имел право на провал. Только на подходе к караульным мне удалось унять дрожь в руках и снова изобразить озабоченную физиономию.
– Давай, бездельник, поторапливайся, – я недовольно обращался к Надэж, оборачиваясь назад. – Пойдёшь на корм акулам. Времени из-за тебя не остаётся.
Мой «помощник» с виноватым видом спешил за мной, уткнувшись в свою ношу. У меня самого, казалось, внутри застыл ледяной стержень, замораживающий меня изнутри.
– Полегче, приятель, – вступился один из солдат. – Совсем затюкал мальчишку. Лучше бы он у тебя умылся.
Я махнул рукой.
– Пусть ищет няньку в другом месте. Нэд, шевели своими отростками, – прикрикнул я на Надэж.
Ухмыльнувшись, караульный пропустил нас на корабль, и мы торопливо поднялись на судно. Я издал вздох облегчения – из меня вылетел лед внутреннего холода. Мне хотелось схватить свою спутницу и расцеловать: «У нас получилось! Говорю же: я счастливчик!» Матрос около трапа равнодушно бросил на нас мимолётный взгляд и показал нам на открытый люк, ведущий в машинное отделение. Мы двинулись в указанном направлении. Но сделать это было не так просто: вся палуба была усыпана людьми. Мы осторожно, стараясь не задеть лежащих пассажиров, продвигались между ними. Я с интересом разглядывал эту разношёрстную публику как существ с другой планеты: они лежали или сидели прямо на палубе, положив под себя кто шинель, кто пальто, кто вовсе без подстилки. Кто спал, вытянувшись во весь рост, кто сидел, прикрыв глаза; одни играли в карты, другие равнодушно наблюдали за игрой. В основном это были солдаты французской армии, но попадались и гражданские, и даже семейные пары.
Я вглядывался в лица этих французов, пытаясь увидеть, что-то особенное, может быть, даже неуловимое на первый взгляд. «Ведь должны же они чем-то отличаться от меня, от моряков «Бретани»?» Но ничего особенного не видел. Обветренные лица, блёклые глаза, выгоревшая тропическая униформа – от них веяло тоскливой апатией, никаких эмоций – ни злости, ни ненависти, ни раздражения – как можно было бы ожидать от солдат разгромленной армии. Прислонившись спиной к стене палубной надстройки сидел молодой лейтенант с забинтованной головой, рядом с ним, положив голову ему на колени, лежала девушка – наверное, жена. Он гладил её по спине. Его глаза, не мигая, смотрели вверх.
– Всё будет хорошо, милая, – негромко произнёс лейтенант, судя по акценту, эльзасец. Девушка не ответила, её глаза были закрыты.
На мгновение меня охватила жалость к ним, но мой взгляд остановился на перевязанной голове офицера, напоминая мне, кто передо мной. Этот человек ещё пару недель назад сидел в окопах под Бейрутом или Пальмирой и, не щадя жизни, убивал солдат союзнических войск – британцев, австралийцев и малочисленных французов из «Свободной Франции»; с воздуха его прикрывали стервятники люфтваффе.
Я поморщился, мне стало противно: передо мной сидел предатель в окружении сотен таких же изменников. Вишист не смотрел на меня, но даже, если бы и взглянул, то всё равно не понял бы, кто пробирается мимо него: по одежде мы ничем не отличались от гражданских беженцев. А если бы знал? Кто я в его глазах? Предатель? Изменник? Ответ вряд ли бы мне понравился. Однако в то время это было так: он отважный офицер регулярной армии «нейтрального» Французского Государства, основанного на обломках Третьей Республики, а я прислужник и наймит англичан, уничтоживших наш флот в Алжире, разгромивших ближневосточную армейскую группировку в Сирии и Ливане. Я оглянулся на Надэж, робко пробиравшейся между телами на палубе.
– Поспешим, – схватив девушку за руку, я с сердитой миной потащил её за собой. От неожиданности она наступила на ногу лежащему солдату, но тот даже не шелохнулся. Вскоре мы спустились в машинное отделение. Моя спутница пугливо озиралась по сторонам. Но даже там мы обнаружили дремлющих по углам наших репатриантов. Я нашёл в дальнем углу подходящее место, затолкал туда Надэж.
– Хватай, переодевайся, – и раскрыл мешок в её руках.
Женщина стояла столбом.
– Надэж, у нас нет времени, шевелись, – я встряхнул её за плечи – никакой реакции от неё.
Тогда мне пришлось самому начать расстёгивать рубашку на ней. Это её привело в чувство. Она отстранила мою руку и начала суетливо переодеваться. Я повернулся к ней спиной, загораживая от постороннего взгляда. Послышался стук выброшенных кирпичей. Через пару минут я повернулся к ней и осмотрел её: на пароходе появилась медсестра из Бейрута – Надэж Растиньяк, которую забыли записать в маршрутный лист.
Вздох облегчения: мне показалось, что я выполнил свою миссию. Меня охватила разрушительная расслабленность – резкий скачок от невероятного напряжения к состоянию удовлетворения: я сделал всё возможное и победил. Но тут же возникло чувство ненужности. Чтобы как-то убрать это ощущение начал суетливо запихивать в мешок снятую Надэж одежду.
– Куртку постелешь на палубу – так будет лучше. Всё-таки трое суток пути, – я боялся поднять на неё глаза – страх увидеть что-то на её лице. Что-то, что заставит меня совершить непредсказуемое, хотя в сумраке трюма невозможно было разглядеть выражение её глаз. – Тебе, может, лучше остаться здесь, внизу, на случай, если они захотят сделать проверку пассажиров.
Слушала ли она меня? Я не знал. Впрочем, я и сам себя не слышал – мне надо было уходить, надо было прощаться. Что сказать ей на прощание? Я оставлял Надэж часть себя, как оставил Найдин, экипажу «Бретани», Папаше Гийому. Останется ли что-нибудь во мне после их ухода? Я не знал. Почувствовал прикосновение её ладони к своей руке. Всё-таки поднял на неё глаза – ничего не увидел: размытые черты лица, наверное, слабая улыбка.
– Поднимемся на палубу, – прозвучал из её уст то ли вопрос, то ли утверждение. На мгновение меня охватило оцепенение. – Мне надо вытереть сажу.
– Да, конечно, – я торопливо начал вытирать ладонями её щёки. Она покорно ждала окончания моих манипуляций. Потом чуть слышно вздохнула. Наверное, с этим вздохом я услышал её улыбку.
– Думаю, это сделать лучше водой, – возможно, Надэж почувствовала неловкость.
– Да, конечно, – растерянно ответил я, развернулся и поспешил к трапу.
Она последовала за мной. Мы вышли наверх. В выемке палубной надстройки стоял жестяной бак с водой. Мы пробрались к нему. На баке валялись помятые кружки. Я зачерпнул немного воды, полил ладонь и начал нежно стирать с её лица чёрные пятна. Из пассажиров никто не обращал на нас никакого внимания. Мы были как будто только вдвоём – мне так хотелось, я так чувствовал.
Наконец, её щёчки снова приобрели естественную чистоту. Она молчала, мой взгляд блуждал по её лицу. Меня охватило желание запомнить каждую чёрточку её лица: большие карие глаза, тонкие тёмные брови, светлая чёлка, выбивающаяся из растрёпанных волос, высокомерно задранный носик. Но что-то мешало запечатлеть её образ. Что-то или… кто-то. Откуда-то из глубины души чуть слышно прозвучало: «Ну, что, морячок?.. Не хотелось бы иметь другого соседа». Я встряхнул головой, сбрасывая наваждение.
– Пора прощаться, Надэж, – мой взгляд был прикован к трапу.
Она мягко взяла мою руку.
– Оставайся, Викто́р. Поплыли вместе. Ты тоже должен вернуться на родину.
Я посмотрел в её глаза. Мне так хотелось сказать «Да», но почему-то не мог. Почему? Я часто задавался этим вопросом. И сам себе объяснял: в вишистской Франции мне не было места. Я не собирался служить оккупантам или предателям, а по ночам для очистки совести заниматься «героическим» сопротивлением: развешивать гадкие стишки про фюрера и ждать освободителей. Но всё равно какое-то чувство недосказанности оставалось во мне: почему? Посмотрев на разрушенные форты, ответил:
– Я здесь нужнее.
– Ты пойдёшь под суд за организацию побега преступницы из тюрьмы, – Надэж пыталась поймать мой взгляд.
Моя ладонь сжала её пальцы, и я уверенно произнёс:
– Мы ни в чём не виноваты.
Она отвернулась, посмотрела на темную гладь бухты.
– Это глупость с твоей стороны.
Я пожал плечами.
– Скоро ты проснёшься, через неделю откроешь глаза: вокруг Париж. Всё покроется толщей воспоминания. И я тоже. Просто помни, что со мной всё в порядке, – в качестве аргумента мои губы изобразили искреннюю улыбку, но она не смотрела на меня, продолжая блуждать взглядом по воде.
Я уже хотел отпустить её руку, однако она сама сжала пальцы вокруг моей ладони.
– Подожди, – наконец, сказала Надэж. – Послушай, – она подняла глаза вверх, к небу. – Мне трудно… нет, наверно, невозможно тебя переубедить. Пусть это останется с тобой, – моя спутница начала негромко декламировать монотонным голосом:
– Прощай и прости, если что-то не так,
Корабль исчезнет в тумане, а память
Нас будет опять и опять возвращать
Туда, где уже ничего не исправить.
Победы, ошибки и радость, и грусть
Надежным узлом наши судьбы связали,
И если не встретимся больше, то пусть
Частичка надежды останется с нами.
Рассветное солнце лукавым лучом
Разбудит тебя: новый день наступает.
Корабль уплыл. Только память о нём,
Где солнечный зайчик на волнах играет.
Она замолчала, пальцы девушки продолжали сжимать мою руку, но постепенно ладонь начала освобождаться из её хватки.
– Викто́р, я буду ждать последний поезд из Марселя под часами башни Лионского вокзала, каждую субботу, – Надэж посмотрела мне в глаза, моя ладонь выпала из её руки.
«Всё-таки она очень экзальтированная личность. У полиции были основания», – усмехнулся я про себя. Грубая насмешка, промелькнувшая в голове, поставила мои мозги на место. Я прижал к её груди мешок.
– Не забудь: там, на дне лежит паёк. На первое время хватит. Потом… – я ободряюще улыбнулся. – А потом ты, как фея, будешь питаться нектаром и пыльцой.
Поцеловав её в щёки, я направился к трапу. Прежде, чем сойти на берег оглянулся назад: Надэж продолжала стоять, прижимая мешок к груди. Махнув рукой на прощание, я скатился вниз, намереваясь покинуть причал.
– Не торопись, парень, – остановили меня караульные.
Несмотря на июньскую жару, мне показалось, что мои ноздри обжёг ледяной воздух.
– Что-то случилось? – я попытался изобразить беззаботное выражение лица.
– Угу, – один из солдат мрачно оглядывал меня с ног до головы. – А где второй?
Конечно же, он имел в виду Надэж. Мой расчёт на то, что благодаря смене караула исчезновение «моего помощника» останется незамеченным, не оправдалось.
– Так я выгнал его ещё полчаса назад. Только мешался под ногами. Отдал ему инструмент и отослал в мастерские, – на моём лице отобразилось искреннее возмущение.
– Об уходе твоего помощника нам не говорили при смене, – солдат продолжал подозрительно смотреть на меня.
Я пожал плечами.
– Пойдёмте в мастерские. Увидите, что он там опять бездельничает.
– Ладно, Грег, оставь его. Знаю этого парня из мастерских, – вмешался другой англичанин. Я был несказано благодарен ему за это заступничество.
– А вдруг этот второй остался на судне, – не сдавался въедливый солдат.
– Ага, Грег, и поплывёт его мальчуган в Тулон… – рассмеялся мой защитник.
– А может, он шпион? – продолжал свои измышления караульный.
– Наш или итальянский? – его товарищи ехидно поддразнивали его.
– Конечно, макаронник, – фыркнул солдат.
– Полез шпионить за своими же союзниками-вишистами? – караульные пытались держать серьёзный вид. – Не получается, Грег.
– Тогда наш, – запальчиво ответил солдат.
Караульные взорвались в смехе.
– Ну ты, Грег, даёшь. Мастер контрразведки. Чуть не сорвал нашу разведывательную операцию, – они начали хлопать его по плечу.
Солдат чертыхнулся, посылая товарищей к дьяволу, а я, облегчённо выдохнув и попрощавшись с караульными, поспешил убраться с причала. Сев на обломки разрушенной ограды, недалеко от пристани, приготовился ждать: до полудня осталось не так много времени. Отсюда у меня была возможность наблюдать за пароходом, оставаясь незамеченным.
Время шло, я ждал. Усталость последних суток заставляла меня периодически заваливаться на бок. Острые обломки приводили в сознание лучше любого будильника. Наконец, трап подняли, двигатель запустили. Пароход направился к выходу из гавани. Я вспомнил о желании Надэж год назад, чтобы я проводил её пароход в Триполи.
Я встал и вышел на открытый участок. Видела ли меня Надэж? Не знаю. Но я стоял, пока пароход не развернулся ко мне кормой. Мне казалось, что я прощаюсь с самой Францией. Меня охватила опустошенность. Вот и всё.
Дальше… Дальше я слишком устал, чтобы думать или переживать по какому-либо поводу. Мои ноги сами понесли меня на улицу Сент-Джонс к дому «Святой Николай». Не прошло и получаса, как я лежал на кровати в своей комнате, а через минуту сон затянул меня в омут беспамятства.
К бомбёжкам привыкнуть нельзя – однако можно проспать. Наверное, звучит глупо, но дело обстояло именно так. Звуки воздушных боёв, отдалённые разрывы слышались сквозь сон. Сознание не возвращалось ко мне в полной мере, предпочитая всё, что не относится ко сну, считать малозначимыми вещами – даже бомбёжку. Только к вечеру глаза открылись осмысленно. Кругом царила тишина. Я лежал на боку. Из полуоткрытого окна падал тусклый свет. Под столом что-то лежало. Я не приглядывался. Ждал, когда медленно возвращающееся сознание само даст ответ. Через несколько секунд ответ появился: банка бобов – та самая, что подарил Канинхен.
«С Канинхеном получилось нехорошо», – как-то безучастно всплыло в мозгу. Уже стемнело, я встал. Взгляд опять упал на банку. Она взывала к моей совести – я не сопротивлялся. Не прошло и пяти минут, как я возвращался проторённой дорогой на улицу Сан-Марко в отдел военной полиции. Меня встречала закрытая железная дверь. Я постучал, что есть силы. Внутри кто-то зашевелился.
– Чего надо? – по обыкновению недовольный голос из-за двери.
– Мне нужен сублейтенант Канинхен, – прозвучал мой ответ. Молчание. – Скажите, Шатопер пришёл, – добавил я.
Мне никто не ответил. Через несколько минут за дверью послышалось какое-то движение, а после и голос:
– Отдел закрыт. Приходите завтра. Приказано не беспокоить дежурных офицеров.
С меня начала постепенно сходить апатия, появилась злость.
– Никуда я не уйду. Пускай выходит, иначе я вас всех здесь… – прозвучала угроза с моей стороны.
В качестве доказательства серьёзности своих намерений я громко забарабанил по двери. Вскоре заскрипел засов. Дверь приоткрылась, и из-за неё показался солдат с винтовкой наперевес. Это был не тот военный, что дежурил с Канинхеном в прошлый раз.
– Всё, мистер, ты сам напросился! – зло выкрикнул постовой. – Руки за голову! Вот сейчас ты встретишься с сублейтенантом.
Ситуация меня позабавила: руки на затылке, ствол между лопатками, шагаю по коридору к комнате англичанина.
– Поаккуратней, сэр, с этой штуковиной. Говорят, она может стрелять, сэр… – я улыбнулся.
– Лицом к стене, шутник, – грозно оборвал меня сопровождающий, и моя щека прижалась к шершавому песчанику стены.
За моей спиной скрипнула дверь, и раздался недовольный голос Канинхена:
– Какого чёрта! Что у тебя там происходит?
– Задержан злоумышленник, сэр. Пытался прорваться в отдел, – прозвучал чёткий доклад постового.
– Какой ещё злоумышленник? – в голосе Канинхена появилось удивление.
– Стоит в коридоре, сэр. Именует себя каким-то Шатопером. Жду Ваших распоряжений относительно задержанного, – солдат замолчал.