Мне показалось странным, что он спрашивает меня о таких вещах. Поляк был старше и имел семью, сына. Что ему моё мнение о своих поступках. Но, наверное, ему просто хотелось получить поддержку от любого, пусть даже от молодого матроса из чужой для него страны. Что я мог сказать? Ответа на этот проклятый вопрос у меня не было: уйти в неизвестность или остаться в разрушенном доме? Я сделал этот выбор, как и Януш. Но, глядя на поляка, осознавал, что мне легче, в тысячу раз легче, чем ему. У него на родине осталась семья, у меня – нет.
– Не думай, что ты ошибся. Ты сделал всё верно, Януш. Польша не капитулировала перед бошами и продолжает сражаться, продолжаешь сражаться и ты. Даже в Африке, даже здесь на Крите, – негромко звучал мой уверенный голос, хотя понимал, что говорю какую-то ободряющую ерунду. – Семья ждёт тебя, и ты вернёшься к ним. Обязательно вернёшься в свой Краков, а я – в свой Нант. С чувством выполненного долга, – я невольно поморщился, благо мою гримасу в темноте не было видно.
Говорил, но не верил в это ни на йоту: он не вернётся в свою деревню под Краковым. Боши могли угнать его родных на работу в Германию, их могли ожидать болезни и голод, деревню могли разбомбить или сжечь. Чувство безысходности пронзило меня в этот момент: Папаша Гийом никогда уже не увидит Марсель. Но продолжить свою речь мне было не суждено. Мы прислушались. Со стороны моря начал нарастать шум. У меня не было сомнений: Януш был прав. К нам приближались самолёты. Гул двигателей становился всё громче и громче.
«Но как они нас увидят в этой темноте? – мой взгляд недоумённо блуждал по тёмным холмам, окружавшим нас. – Наверное, это не к нам», – успокоил я себя, но вскоре мои сомнения развеялись: в нашу сторону полетели осветительные ракеты. Стало светло как днём. Для бомбардировщиков наши позиции были теперь, как на ладони. В окопы прыгнуло несколько пехотинцев. Остальные рассредоточились на местности.
Судя по звукам, самолёты уже находились над нами. Я надел каску и вжался в стенку окопа, за воротник падал песок от осыпающихся краёв траншеи. Колючие крупинки, бежавшие по моей спине, заставляли сильнее и сильнее вжиматься в землю. Как во время бомбёжек в порту Ла-Валетты, хотелось уйти под землю, укрывшись от смерти с неба. Я зажмурил глаза. Вдруг кто-то постучал меня по плечу. Вздрогнув, я открыл глаза. Передо мной, согнувшись, стоял новозеландец.
– Рассредоточиться! Чтобы одним взрывом не накрыло всех! – проорал он мне в ухо.
Громкость его команды приподняла меня с земли. Пехотинец побежал дальше по окопу. Я взглянул на Януша: тот сидел в позе эмбриона, опустив каску на лицо.
Сделав шаг к нему, постучал по этой тарелке на его голове. Он сдвинул каску на затылок и посмотрел на меня.
– Рассредоточиваемся! – натужено выкрикнул ему в лицо, махнув рукой в сторону.
– Прощай, – почему-то ответил Януш.
– Я не ухожу. Я рядом, – кивнув ему, побежал по траншее, повторяя зигзаги канавы. В метрах двадцати от своего товарища остановился и занял огневую точку.
Короткая пробежка взбодрила меня. В это мгновение страх немного отступил, оставляя место чувству удивления. Но это было недолго. На склонах высоты, прикрывавшей наш правый фланг, прогремели взрывы. Я втянул голову в плечи. Пулемётные точки на холме окутались облаками. Мне показалось, что боши буквально снесли вершину. Но находиться в ступоре у меня не было времени. Пользуясь отсутствием какого либо противодействия, немцы применили прицельное бомбометание с низкой высоты. Столбы от разрывов бомб приближались к нам, практически повторяя линию наших траншей. Это было как пулемётная очередь – только гигантская. И эта очередь приближалась ко мне – столб за столбом, облако за облаком.
Что на меня нашло? Это было необъяснимо. Но я почему-то сделал это. Может быть, это была трусость? Или безумие? Или предчувствие? Не знаю, но я сделал это. Выкинув винтовку на край траншеи, вылез из неё. Схватил оружие и, оглянувшись назад, крикнул в сторону товарища:
– Януш, беги! – и рванул в сторону от окопа.
Далеко отбежать мне не удалось. «Пулемётная очередь» из авиабомб настигла нас. Там, где находился Януш, взлетел столб земли. Я не успел ни о чём подумать. Взрывная волна подбросила меня вверх, ощутил боль в левой руке. Потом был удар головой обо что-то – и сознание покинуло меня…
В лопатки впивались маленькие камни с острыми краями. Впивались, чтобы потом перемещаться по спине вниз. Сознание вернулось: нет, это меня перемещали, точнее говоря, тащили. Слух начинал возвращаться и опять наполнялся звуками взрывов, но только где-то вдалеке. Открыл глаза. Надо мной всё то же небо, подсвеченное падающими фонарями от осветительных ракетниц. Иногда из темноты в свет вспышек выныривали немецкие стервятники и исчезали вновь в вышине, сбрасывая вниз свой смертоносный груз. Попытался привстать, но голова закружилась, и я упал на землю. Грудь пронзила острая боль. Закашлял. Почувствовал, что изо рта что-то потекло. «Наверное, кровь», – подумал. Моё перемещение прекратилось.
Кто-то склонился надо мной. В световых кругах от вспышек ракетниц проступили черты лица. Это был капрал Мэтью – знакомый по эвакуации из Пирея. На этот раз он не был так весел.
– Как ты, матрос? Держишься? – его озабоченный голос звучал в моих ушах, разливаясь в голове многократным эхом.
Я качнул головой. Попытался ответить – получались какие-то булькающие звуки. Он улыбнулся в ответ – узнаю новозеландца – и ответил вместо меня:
– Держишься. Вижу, что с тобой всё в порядке, – он продолжал улыбаться. – Вижу, что рвёшься в бой, тебя уже не в силах сдерживать. Но подожди немного.
Его лицо исчезло, и моё тело снова задвигалось: новозеландец тащил меня дальше. Спина снова почувствовала уколы колючек и камней (вспомнился терновый венец Христоса – в этом состоянии я стал ближе к Богу). Моя голова безвольно болталась из стороны в сторону. Началось головокружение. Я увидел облачко над собой. Галлюцинации? Или уже душа? Мне показалось, что оно истошно кричало, перекрывая грохот бомбёжки: «Давай, Мэтью! Ты должен спасти меня! Ты можешь, Мэтью!» Вдруг я почувствовал, как медленно соскальзываю куда-то вниз, но быстро остановился. Перед моим взглядом снова возник новозеландец, заслонивший кричащее облако.
– Потерпи, матрос. Положу тебя в кустах: там не видно, – он исчез, чтобы протащить меня ещё пару десятков метров. В спину воткнулись обломанные стебли кустов, заставив меня задёргаться.
– Спокойно, моряк. Сейчас тебе станет лучше, – прерывисто зазвучал голос Мэтью. Судя по звукам, он копался в сумке. Вскоре, по-видимому, новозеландец нашёл всё, что нужно. А дальше надо было отдать ему должное: разрезал рукав, обработал плечо.
– Осколок прошёл по касательной. Царапина. Только крови много. Ничего, заживёт. В море выйдешь как новенький, – капрал забинтовал мне руку, вытер кровь с моего лица куском бинта.
Я попытался сказать ему, но это выходило у меня не важно. Он наклонился ко мне.
– Грудь, – наконец, удалось мне произнести.
Мэтью расстегнул мою куртку, задрал майку. Затем прозвучало его заключение:
– Ранения нет. Контузия. Ударная волна. Полежи здесь, отдохни. Потом вытащим тебя отсюда. А пока прими чудодейственное лекарство, – он пошарил в сумке и достал фляжку. Открыл и поднёс к моему рту. В нос ударил запах виски.
Я жадно припал к фляжке и начал делать большие глотки, пока капрал не оторвал её от моих губ, но я успел выпить изрядную порцию.
– Не волнуйся, скоро вернусь. Я ещё не показал тебе Окленд, а ты мне Париж, – были его последние слова, и он начал карабкаться по склону вверх. Перед тем, как совсем исчезнуть из вида Мэтью оглянулся и махнул рукой. Он возвращался на позиции. Больше я никогда его не видел…
Во мне всегда жила вера, что Мэтью не погиб: у него не было возможности вернуться ко мне. Наверное, боши оттеснили новозеландцев от участка, где я находился, и капрал со своими товарищами вынужден был отходить на восток к гаваням эвакуации. Я даже не верил – я точно знал (Откуда? Просто знал, и всё), что Мэтью вернулся домой и живёт в Окленде на улице святого Патрика, где все его знают. Были в моей жизни моменты, когда я мог посетить Новую Зеландию, но всегда отказывался от этого путешествия. Почему? Не знаю. Возможно, потому что я должен был обязательно встретиться с Мэтью, но он мог почувствовать вину за то, что не смог вернуться ко мне тогда. Стоило ли бередить горькие воспоминания в памяти капрала? Мне этого не хотелось. Надеюсь, в этом причина…
Так я остался один. Но подумать над своим положением был не в состоянии. Голова поплыла, сознание покидало меня. Темнота. Но ненадолго. Снова возвращение в реальность. И так всю ночь: я то «уходил», то «возвращался». Картина событий отражалась в моих ушах: грохот взрывов, потом они прекратились, на смену им пришли выстрелы стрелкового оружия, пулемётные очереди, крики (как будто на английском), через какое-то время звуки винтовочных выстрелов зазвучали со всех сторон, к ним начали примешиваться автоматные очереди немцев и команды уже на немецком. Я пытался встать, но падал назад. Забрезжил рассвет, выстрелы постепенно стихали и удалялись от места, где я отлёживался. Болезненно защемило в груди: от контузии или ещё от чего-то? Старался дышать мелкими глотками. Несмотря на боль в руке, это что-то заставило меня оторвать лопатки от земли и на локтях, отталкиваясь ногами, поползти на спине в самую гущу кустов, проламывая стебли. Вовремя.
Откуда-то сверху – наверное, со склона, по которому тащил меня Мэтью, – заскрипели шаги и немецкая речь. Моих скудных познаний в тевтонском хватило, чтобы понять: боши осматривают местность. Я затих: концентрационный лагерь, или пристрелят на месте. Что лучше, не знаю. Боши устало переругивались, кто спустится вниз. Никому не хотелось. И тогда прозвучали автоматные очереди по кустам. Я сжался, зажмурив глаза, хотя вряд ли это мне помогло бы. Выстрелы смолкли. На лицо посыпались срезанные пулями листья. Эти куски зелени показались мне волшебным рождественским снегом: боши промахнулись. Беззвучно выдохнул – второе рождение.
Немцы ещё немного потоптались и отправились дальше. Волна расслабленности охватила меня, глаза закрылись. Невольно сосредоточился на боли в груди: анестезия от виски прошла. Покой, пусть даже в таких условиях, немного обезболивал. И я лежал и лежал. Час, два, три… Сквозь листву над головой виднелось солнце. Оно медленно двигалось, отсчитывая вечность. Сейчас светило предвещало уже приближение вечера. Боль стала тупой, затихал и шум вдалеке. Очевидно, немцы уходили. В голову начинали приходить мысли. Сколько можно так лежать? Что делать дальше? Но я не успел поразмышлять об этом, как меня затошнило, дыхание перехватило, в глазах потемнело. Сознание выскочило из меня.
Через какое-то время в ушах зазвучали звуки окружающего мира: стрекотание насекомых, гул пролетающих самолётов в вышине, что-то прошуршало по опавшим листьям – змея. Извивающийся кожаный пятнистый «ремень» замер. Чёрные бусинки смотрели на меня, тонкий язычок нервно шевелился в открытой пасти. Ещё сутки назад я, наверно, подпрыгнул бы до неба и пустился бы наутёк (откуда мне было знать тогда, что ядовитых змей на Крите нет). Теперь же даже желания такого у меня не проснулось. Равнодушие? Апатия?
Вдруг в стороне послышался скрип, мы встрепенулись. Мы? Змея, опустив голову к земле, слушала дрожание грунта. Подумав о чём-то своём, рептилия решила не испытывать судьбу и задвигалась в сторону от меня, я же, медленно перевернувшись на живот, пополз на звук. Кто это мог быть? Наши? Боши? Соблюдая осторожность – на этот раз спасительные кусты предательски тряслись от моих движений – полз к краю зарослей. Мне казалось, что каждый хруст, производимый мною, гремит на всю округу. Страх быть услышанным заставлял меня периодически замирать, прижимаясь к земле. Скрип приближался. Наконец, я добрался до границы кустов и осторожно выглянул.
Передо мной предстала идиллическая картина: по узкой каменистой дорожке неспешно перешагивал серый ослик, запряжённый в повозку с сеном. Именно повозка и скрипела. «Где он только нашёл сено на этом бесплодном острове?» – невольно возник вопрос. Но, конечно, не к ослику. Позади повозки шагал его хозяин – греческий крестьянин. Широколицый крупный мужчина лет шестидесяти с седыми обвисшими усами зорко посматривал за своим помощником, помахивая прутом. Крестьянин прошёл мимо моего укрытия. Во мне боролись противоречивые желания: позвать прохожего или продолжать прятаться. Осторожность или доверие? Наконец, решился. Мужчина уже отошёл от меня метров на десять, когда я выполз из кустов и закричал во всю силу своих измученных лёгких:
– Помогите! Помогите!
Он остановился, оглянулся назад и увидел меня. Пару секунд он смотрел на меня, пытаясь понять, что происходит. Затем, крикнув что-то ослику, – тот тут же остановился – бросился ко мне. Глядя снизу вверх на надвигающегося крестьянина, успокаивал самого себя: «Он сейчас мне поможет. Не волнуйся». Однако, когда мужчина подбежал ко мне, я опустил голову: теперь перед моим лицом стояли только пыльные кожаные сандалии.
– Помогите. Контузия. Мне надо к своим, – сказал негромко по-английски, подняв голову.
Нашивки на форменной куртке не оставляли никаких сомнений в моей принадлежности к войскам союзников. Крестьянин надвинул кепку на глаза, огляделся вокруг и побежал к своей повозке. Скинув часть сена на землю, он потянул повозку назад. Недоумённый ослик приподнял голову, не понимая, что от него хотят. Но мужчина был настойчив, и его помощник начал пятиться назад. Крестьянин тянул и тянул его назад, пока повозка не поравнялась со мной. Как только это у него получилось, он перевернул меня на спину, подхватил за подмышки, приподнял, затем положил на повозку. Отъехав немного вперёд, мужчина завалил меня сверху сброшенным сеном. Он проделал отверстие в стоге, открыв моё лицо, и сунул мне под нос фляжку.
– Неро, – прозвучал его хриплый голос.
Жадно обхватив губами отверстие сосуда, я ощущал себя пустым бурдюком, который будет наполняться бесконечно. Жидкость втекала в меня, втекала и втекала. Содержимое его фляжки постепенно перекочевало в мой желудок. Откинул голову назад, колючее сено показалось мне райским облаком. Крестьянин закрыл моё лицо охапками сухой травы. «Я счастливчик», – мои глаза блаженно зажмурились. Повозка мерно раскачивалась из стороны в сторону, и если бы не моё неважное самочувствие, то непременно заснул бы. Щит из стога сена внушал эфемерное чувство безопасности. Моё путешествие продолжалось недолго. Подспудное желание, чтобы ослик вёз меня вечно, к сожалению, было несбыточным. В этот момент понял, что такое рай: тебя везёт и везёт по бесконечной дороге ослик, а боль уходит и уходит.
Но конечной остановкой рая оказался глинобитный домик с небольшим палисадником. Крестьянин втащил меня в дом и, протащив через прихожую, внёс в комнату, где и уложил на деревянную койку. Спина с облегчением опустилась на жёсткий тюфяк. Молча смотрел на хозяина. Он снял кепку и пригладил большой ладонью седые волосы. Его тёмные глаза внимательно осматривали меня. На морщинистом смуглом лице отражалась озабоченность, мне даже стало неловко. Я попытался улыбнуться и ткнул себя пальцем.
– Викто́р, – я сделал паузу. – Моряк. Франция.
Мужчина, наверное, понял меня.
– Ставрос, – кивнул он, назвав себя.
Поправив вылинявшую клетчатую рубашку, Ставрос начал что-то объяснять, медленно разводя руками в воздухе. Я ничего не понимал, но кивал. Потом он ушёл. Мне ничего не оставалось, как лежать, разглядывая помещение, в котором я оказался. Скромная комната с побелёнными стенами, кровать, стол, пара плетёных стульев, в углу платяной шкаф и буфет с десятком расписных тарелок, из украшений – резная полка с иконой святого Георгия, кружевная скатерть на столе и цветные циновки на полу. Моё внимание привлекли фотографии в рамках, висевшие на стене: на них хозяин с печальной женщиной в нарядном платке и молодой мужчина в картузе и пиджаке. «Жена и сын», – догадался я.
Вскоре вернулся Ставрос с тряпичным узелком. Развернув его на столе, он вышел. Привстав, я попытался рассмотреть содержимое узелка. Там оказался большая толстая лепёшка и кусок сыра. Хозяин отсутствовал недолго. Он принёс кувшин и глиняную чашку, и через минуту я жевал лепёшку с сыром, запивая козьим молоком. Ставрос сидел напротив меня и молча наблюдал, как я поглощал крестьянский обед. Утолив приступ голода, я почувствовал неловкость под его пристальным взглядом. Чтобы хоть как-то избавиться от этого чувства, кивнул на фотографии и спросил по-английски:
– Жена и сын?
Ставрос тяжело перевёл взгляд на фотографии, затем произнёс:
– Элени, – привстав, перекрестился, потом добавил: – Александрос, – Ставрос снова перекрестился.
Видя моё непонимание, попытался коротко объяснить:
– Александрос итан стратиотис. Херманос…, – хозяин вздохнул.
Нетрудно было понять значение международного слова стратиотис – солдат. От чувства неловкости мне не удалось избавиться: «Значит, его сын был убит немцами. Тогда, может, он не выдаст меня».
Я молча дожёвывал свой кусок лепёшки. После окончания трапезы он убрал посуду и принёс фанерную коробку. Подойдя ко мне, показал на мою раненную руку. Очевидно, Ставрос догадался по пятнам крови на разрезанном рукаве куртки. Я закивал и снял её с себя. В коробке у хозяина были бинты, спирт, какие-то порошки. Он осмотрел рану, ободряюще улыбнулся. Через какое-то время принёс тазик с тёплой водой. Моё дело было только морщиться, стиснув зубы, пока Ставрос делал мне перевязку. Покончив с этим, он вышел, оставив меня одного. За окном были уже сумерки, когда он вернулся. Делая круглые глаза для большей убедительности, он попытался объяснить мне что-то похожее на:
– Херманос панту. Кривэтэ, – махал руками вверх и изображал пальцами шагающие ноги.
Хозяин помог подняться мне с кровати, и, поддерживая за плечи, повёл из дома на улицу. Провожаемые недовольным клокотанием обеспокоенных кур в дощатом курятнике, мы пересекли каменистый двор и оказались в маленьком домике, служившем, очевидно, Ставросу хозяйственной постройкой. Стог сена, тюфяк, лавка, верстак, инструменты – вот и всё, что здесь было. Я уже хотел устроиться на тюфяке, но Ставрос меня остановил. Проделав дыру в стоге, он показал мне небольшой деревянный щит, под которым находился вход в погреб со всякого рода провизией. Затем, закрыв всё это, хозяин забавно объяснил мне план спасения в случае появления бошей.
– Херманос – он приставил кулаки с вытянутыми указательными пальцами, изображая рога, потом ткнул пальцем в меня. – Кривэтэ, – Ставрос показал на скрытый погреб.
Я закивал: «План понятен». Крестьянин вышел, а я улёгся на жёсткий тюфяк.
Всё-таки контузия у меня была в легкой степени тяжести. Во всяком случае, таким был мой собственный диагноз. Состояние первых часов после «нашего» взрыва, когда я на какое-то время стал глухим, немым и потерявшимся в пространстве, прошло. Осталось ещё головокружение, шум в ушах, иногда подташнивало. «Через пару дней всё пройдёт», – успокаивал себя.
«После «нашего» взрыва», – снова в мою голову вернулась эта фраза. «Наш»… Наш с Янушем. Только теперь я чётко осознал, что погиб последний член экипажа «Бретани». Сколько угодно раз можно повторять, что это война и что она унесла и унесёт ещё десятки миллионов жизней, но принять это невозможно. Сердце начало биться как бешенное, я обнял себя руками, пытаясь успокоиться. Через какое-то время меня отпустило. Я с трудом заставил себя не думать о прошлом. Начала болеть голова.
«Что теперь мне делать?» – мой мозг сопротивлялся, настраиваясь на будущее. Полная оккупация немцами острова – вопрос считанных дней. У меня не было на этот счёт иллюзий. Значит, сейчас может происходить массовая эвакуация союзников по морю. Тогда у меня есть шанс быть подобранным каким либо судном, отправляющимся к британским островам или в Египет. Только вот вопрос: как? Ответ был очевиден: смертельная лотерея. Необходимо найти нашу шлюпку (я поморщился: «О, дьявол, опять «наша», – перед внутренним взором мелькнул Януш) и выйти в море в надежде столкнуться с судами, уходящими с Крита. Эта была безумная идея, но если следовать ей, то надо торопиться: боши захватят весь остров и британские корабли уйдут окончательно. Эта идея крутилась и крутилась в моей голове, и она уже не казалась мне столь сумасшедшей. В конце концов, я был молод и верил в свою счастливую карту. Головная боль начинала стихать. С мыслью о будущем бегстве с острова я и уснул…
Утром меня разбудил Ставрос. «Огромная оплошность с моей стороны. Так я мог проспать приход бошей». Но, с другой стороны, крепкий сон был мне на пользу. Завтрак из неизменной лепёшки с сыром и пары яиц должен был окончательно поставить меня на ноги. Однако в конце меня ждал сюрприз – крынка молока и плошка с мёдом. Несколько секунд я смотрел на эту роскошь, иногда переводя взгляд на довольное лицо хозяина. Долго терпеть я не мог, поэтому накинулся на угощение: ложка мёда, глоток молока, ложка мёда, глоток молока… После такого наслаждения я понял: «Бесконечный путь в рай на ослике должен закончиться кувшином молока и чашкой мёда». Однако на земле настоящего рая не существует, и моё блаженство скоро закончилось. Об этом мне сообщило постукивание моей ложки по пустому дну чашки с мёдом – простите, уже без мёда.
Пока хозяин занимался домашней живностью, я немного отдохнул, собираясь с мыслями. Но время стучало в моей голове, и вскоре я уже стоял рядом с к курятником, где возился Ставрос. Опёрся о косяк входа в сарайчик – во всём теле болезненно ломило – и ждал, пока он закончит выгребать куриный помёт. Увидев меня с выражением нетерпеливого ожидания на лице, он оставил свою работу и вышел наружу.
Сколько времени было потрачено на разговор с ним? Точнее сказать, это был монолог с рисунками на земле, жестами и мимикой. С его стороны – только «охи» и «нэ», только кивки или покачивания головой. Надо сказать, что Ставрос был не очень многословен. Но через полчаса мне удалось объяснить ему моё желание найти бухту, где мы оставили шлюпку с «Бретани», и уплыть на ней к своим. Он попытался, как мог, уговорить меня остаться, однако я не согласился: рисковать не только собой, но и им мне не хотелось.
Поняв, что уговаривать меня бесполезно, Ставрос принёс одежду своего сына, и помог мне переодеться. Брюки и рубашка были коротки, но в моём положении не стоило привередничать: так можно сойти за местного жителя. Мою форму хозяин закопал в стог.
Вскоре мы отправились к берегу и уже через четверть часа вышли к знакомой бухте («Всё-таки молодец, – похвалил сам себя, – так великолепно ему всё объяснил»). Спустившись вниз, мы осмотрели лодку. Всё в порядке: вёсла, аптечка на месте.
Ставрос грустно посмотрел на меня, вздохнул и на пальцах объяснил, что вернётся домой приготовить воду и провизию для моего будущего путешествия. Кивнув, посмотрел на удаляющегося грека. Он тяжело поднимался в гору. Мне стало почему-то жаль Ставроса: его сгорбленная спина – то ли груз годов, то ли груз потерь.
Я отвернулся и занялся лодкой: сломав несколько веток растущих неподалёку кустов, добавил их к камням, укрывавших шлюпку от посторонних глаз. Необходимо было вернуться в дом Ставроса, чтобы помочь принести воды – главный запас в плавании. Солнце уже поднялось над берегом, заставляя отступать от воды тень от обрыва, нависающего над бухтой. Поправив ветку, я собирался уходить, когда заметил, что тень от обрыва изменила форму, получив дополнительную шишку. Но поднять глаза вверх не успел, шишка меня опередила.
– Халт! Хэнде хох, – раздался окрик сверху.
Секундное оцепенение, и я начал поднимать руки, глаза всё ещё продолжали смотреть в прибрежную гальку.
– Шнель нах обен! – прозвучала следующая команда.
Теперь мои глаза рассматривали стоящего над обрывом немецкого солдата. Ствол автомата, направленный на меня, не вызывал сомнений в его намерениях. Мой мозг судорожно метался в поисках выхода, но не находил.
– Шнель нах обен! – проорал ещё раз немец, и мне пришлось медленно направиться к тропе, ведущей вверх.
Я карабкался, инстинктивно хватаясь за валуны или ветки кустов, стараясь не упасть. На самом деле я не понимал, что делаю, что происходит – внутри меня всё дрожало. Меня переполняло предчувствие страшного испытания: что-то надо сделать, что-то надо придумать. Через минуту очутился на вершине склона. На меня смотрел худощавый парень в расстегнутой гимнастёрке с автоматом наперевес. Кромка каски прикрывала его лоб, злые глаза подозрительно разглядывали меня.
– Кто ты? – спросил он по-немецки.
Что ему ответить? Сказать правду по-английски? Это плен и, может быть, расстрел. Притвориться греческим крестьянином? Мои знания греческого, или скорее незнания, вряд ли его убедят в моём эллинском происхождении.
– Моряк торгового флота. Из Нанта. Зовут Викто́р Ракито́ф, – ответил я по-русски, глядя ему в глаза.
Моя речь удивила солдата. Очевидно, немец не знал русского, поэтому его лицо недоумённо вытянулось.
– Грихэ? – на горбоносом лице немца появилось сомнение. Возможно, он уже слышал греческий на материке.
Я закивал. Он опустил взгляд на мою обувь, торчащую из-под коротких брюк – ботинки моряка – ухмыльнулся.
– Грихэ? – бош зло оскалился. – Вперёд! – он показал дулом автомата на тропу.
Медленно повернувшись к нему спиной, побрёл по дорожке, идущей вдоль обрыва к домику Ставроса. Судя по доносившейся немецкой речи, неподалёку находилось ещё несколько бошей.
«Пока этот один, у меня ещё есть шанс, потом будет поздно», – пришло решение. Проходя мимо следующей бухты, я сделал вид, что оступился. Дальше неловкое падение. Немец уже расслабился, конвоируя меня, – всего лишь очередной пленный. По дорогам Европы перед ними безропотно проходили сотни тысяч таких. Солдат приблизился ко мне – в одной руке каска, в другой автомат – и ударил ногой по спине.
– Встать!
Бош не видел, как моя рука обхватила массивный булыжник. Я быстро вскочил и ударил со всей силы камнем, стараясь попасть в висок. Он даже открыл рот. Казалось, у него во рту застыл крик. Я ударил ещё раз. Солдат упал, из его руки выпала каска. Из-под его пилотки потекли багровые ручейки. Но мне сопутствовала удача не во всём: выпавший из другой руки автомат упал с обрыва и с глухим стуком приземлился на прибрежные камни. Взглянул на поверженного немца: жив или мёртв? Такой вопрос передо мной не стоял. Он должен был быть мёртвым. В моей ладони всё ещё лежал булыжник. Ещё два удара по тонкой шее немца, что-то хрустнуло. Надо было торопиться: подсунув руки под спину лежащего, я перевернул его на живот, потом опять на спину – и вот тело убитого полетело с обрыва. Я даже не посмотрел вниз. Это был первый убитый мною фашист…
Спустя годы я иногда встречал в воспоминаниях впечатления об убитых фашистах: они тоже были чьими-то мужьями, сыновьями, отцами; они тоже были просто солдатами, исполнявшими приказы, – как будто общечеловеческая трагедия. Странные мысли. Странные воспоминания. Для меня – у этого немца не было прошлого, не было семьи, не было любви и сострадания, не было ничего человеческого, а значит, и не было будущего. Он пришёл в свет, чтобы нести зло. И мы должны были остановить его. Так стоило ли думать о нём и его ничтожной жизни?..
Я побежал что есть силы по тропе, начинала кружиться голова и колоть в лёгких, но мне нужно было предупредить грека. Десять минут бега, и клокочущих хрипов в груди – и я снова около жилища Ставроса. Мужчина складывал у входа в домик узлы с провизией. Увидев меня, он остановился. Его мохнатые брови поползли вверх, когда я приблизился, – наверное, всему виной моё взволнованное лицо.
Возбуждённо жестикулируя и вращая глазами, я попытался объяснить ему, что только что убил немца и что за ним следуют другие. Он быстро всё понял и, схватив один из узлов, показал на колючие заросли кустарников с несколькими низкорослыми ветвистыми соснами. Я подхватил оставшиеся котомки и понёсся за ним по направлению к зарослям, где и затих, наблюдая за жилищем Ставроса. Ждать пришлось недолго. Вскоре я увидел пятерых немцев, осторожно приближающихся к домику грека.
Ставрос вышел во двор, поджидая незваных пришельцев. Они что-то заорали. Хозяин поднял руки. Пугливо озираясь и прячась за углы построек, боши вошли во двор, держа Ставроса на прицеле. Двое из них ворвались в дом. Но быстро вышли оттуда, ничего не обнаружив. Толкая стволом автомата в грудь старика, один из них кричал. Ставрос мотал головой. Трое немцев направились к сараю, где я ночевал. Оставшиеся продолжали допрашивать хозяина, но, по-видимому, безрезультатно. Через несколько минут солдаты, проводившие осмотр хозяйственного домика, вернулись. Один из них нёс мою форму. Немцы начали бить Ставроса, он падал, но снова вставал и мотал головой. Бошам это, очевидно, надоело. Когда грек снова попытался встать, раздалась очередь. Оцепенение охватило моё тело. Ноги старика подогнулись, и он начал медленно оседать на землю. Голова Ставроса повернулась в мою сторону. Его глаз я не видел – далеко…
Но видел их потом. Много-много раз. Он приходил ко мне во сне. Приходил, стоял, смотрел на меня. Нет, не с укором и не с печалью. Скорее с любопытством: «Как ты? Всё ли у тебя хорошо?» Я молчал. В его чёрных глазах читалась даже некая гордость за меня: «Молодец. Не сдавайся». Помахав мне рукой, исчезал. После таких снов ещё долго не можешь прийти в себя, становясь безразличным ко всему…
Ставрос рухнул. Я ткнулся лбом в землю, сухую тёплую землю Крита. На какое-то время понимание окружающего меня мира исчезло: ничего не видел и не слышал. Из этого состояния меня вывели громкие крики: это кричал ослик. Немцы грабили имущество Ставроса, угоняли скот. Ослик упирался и не хотел идти с бошами. Немцы начали тянуть его за поводья и бить палкой. Мои пальцы невольно сжали камни около меня.
Наконец, боши ушли, забрав с собой награбленную добычу. Сколько я так лежал? Наконец, заставил себя подняться. Медленно побрёл к дому Ставроса. Грек лежал во дворе, я подошёл к телу. Старик лежал на спине, широко раскинув руки. Его глаза были закрыты. Мне показалось, что по его лицу разлилось умиротворение, морщины разгладились. «Он сейчас рядом с Богом», – подумалось. Но долго смотреть на Ставроса было выше моих сил. Отыскав в сарае лопату и кирку, принялся за работу на окраине его маленькой усадьбы. Это заставило меня на какое-то время забыться: каменистая твердь с трудом поддавалась под моими ударами; кружилась голова, и тошнило, но я продолжал исступлённо раскалывать панцирь критской земли. Всё-таки мне удалось вырыть неглубокую яму.