Даже как-то случайно попал с ним ещё в Ла-Валетте в небольшую католическую церковь, затерявшуюся в улочках старого города. Полутёмное пространство храма встретило нас спасительной прохладой от царящей снаружи жары. Внутри церкви ни души. Януш занял одно из мест на скамье, я сел неподалеку, намереваясь немного передохнуть. Однако мой товарищ тут же упал коленями на генуфлекторий. Он начал шептать. Шептал, конечно, неслышно. Но я как будто слышал его молитву Деве Марии (мне почему-то казалось, что он обращается именно к ней). Поляк сцепил руки так, что побелели костяшки пальцев. Сначала он смотрел на украшенную цветами маленькую статую Богородицы на алтаре, но потом и вовсе закрыл глаза.
Мне стало неловко, как будто я вторгался в интимную сферу отношений Господа и страдающего человека. Я тихо встал и отошёл к боковому нефу, где располагался алтарь католического святого Антония, Януш уткнулся лбом в сомкнутые перед собой руки.
Я помолился гипсовой фигурке святого, держащего на руках ребёнка (во Франции не так много православных храмов, так что я уже привык молиться всем христианским святым в независимости от их принадлежности). Оглянулся на Януша: он продолжал стоять на коленях, держа перед лицом сцепленные пальцы. Жидкие прямые волосы безвольно свисали с его головы. Ему не было ещё тридцати, а на макушке уже блестела появляющаяся лысина.
О чём он беседовал с небесами? О своём будущем? Оно было призрачно и туманно, как и у всех: каждый конвой мог стать для нас последним. О своей родине? Страна, раздавленная гусеницами вермахта, возможно, была потеряна для него навсегда. О судьбах родных? Януш изредка делился эпизодами своей жизни, и я знал, что он так и не получил ни одной весточки от жены, пока находился на фронте, хотя вся война длилась месяц.
После эвакуации в Румынию, а потом и бегства в Тулон последняя надежда увидеть семью должна была угаснуть. Почему я так думал? Не знаю. Наверно, пропускал через себя: у меня не осталось ни семьи, ни страны, мы вытеснены на задворки Европы. Конечно, мы победим и вернёмся домой. Но только у многих вернувшихся родные места станут к этому времени пепелищами жилищ, а у некоторых и душ. От таких мыслей спасала толща времени, сквозь которую надо пройти, чтобы вернуться. Впереди лежал такой долгий путь – не верилось, что мы сможем преодолеть его, преодолеть с грузом боли.
Я понял, что неотрывно смотрю на Януша. Этот истово молящийся матрос производил на меня такое воздействие. Я встряхнул головой, пытаясь избавиться от наваждения. Мне стало неприятно: если ещё немного останусь здесь, меня зальёт незримыми эмоциями, исходящими от Януша. Или это такие церкви на Мальте? Перекрестившись и мысленно извинившись перед святым Антонием, я поспешил к выходу из храма. Вот такие воспоминания мелькали в моей голове при виде Януша…
– Чего надо? – грозно посмотрел на него Папаша Гийом.
– Капитан послал, – пожал плечами поляк. – Сказал быть готовыми ко всему. Приближаемся к берегу. Случиться может всякое. Он беспокоится по ходовой части.
– Беспокоится он, – проворчал стармех. – Беспокоиться надо было, когда он появился на этот свет. Чем ты здесь можешь помочь? Ладно, – Папаша Гийом махнул рукой и, кряхтя, начал подниматься наверх.
Поляк последовал моему примеру и сел на пол недалеко от меня, откинувшись спиной на стенку внутренней переборки. Я повернул голову в его сторону. Януш вытянул ноги и извиняющимся взглядом посмотрел на меня.
– Всю ночь стоял на вахте, устал немного.
Откуда-то из-за пазухи выудил сухарь и сунул его в рот. Посасывая этот кусочек хлеба, зажмурился, потом снова открыл глаза. Что-то негромко сказал, но шум двигателя заглушил его слова. Я покачал головой, делая знак, что не понял.
– Говорю, что хлеб вкусный, но к нему колбаса нужна пожирней.
Я кивнул, соглашаясь с ним, хотя на самом деле не любил жирную колбасу, но спорить о вкусах не хотелось. Мои глаза закрылись сами собой, я давно привык к грохоту двигателя и мог заснуть под его невыносимый шум.
Однако через несколько секунд мне показалось, что на фоне всеобщего шума машинного отделения появился посторонний звук, напоминающий завывание. Первая же мысль: что-то не в порядке с силовой установкой. Открыл глаза, напряг слух, пытаясь определить источник странного звука. Откуда-то слева – там как раз сидел Януш.
Быстрого взгляда на соседа было достаточно, чтобы понять, причину странного звука: поляк пел. Шум машинного отделения не позволял разобрать слов, но по звучанию я догадался, что поёт он по-польски. Хотя, если бы даже мог слышать слова его песни, то всё равно ничего бы не понял. Русский язык, конечно, родственный, однако для перевода польской поэзии не имеет никакой пользы. Но догадаться было несложно: наверное, про луга и поля, леса и города родной страны. Или, может быть, о несчастной любви. О чём ещё можно петь на такой мотив? Глаза Яноша были закрыты; возможно, песня навевала ему какие-то образы.
Я снова попытался немного вздремнуть: закрыл глаза, скрестил руки на груди. Но мой слух постоянно настраивался на заунывные звуки, издаваемые Янушем. В конце концов, я разозлился: «Шёл бы он к дьяволу! И без него тошно, а тут ещё он со своим тоскливым завыванием. Как будто он один оставил далеко за бортом прошлую жизнь, и теперь ему хуже всех. Он лучше бы подумал, каково нам будет снова перевозить целый трюм солдат с острова… Если Папаша Гийом прав. Если прав». Воспоминания о переходе из Пирея заставили меня передёрнуться: «Только бы он был не прав…»
Не удивительно, что я рявкнул на поляка, перекрывая шум грохочущего двигателя:
– Заткнись! Дай поспать! Хватит своих идиотских песен!
Януш открыл глаза, виновато посмотрел на меня:
– Извини. Что-то нашло на меня, – помолчав немного, он добавил: – Поднимусь на палубу. Постою.
– Постой. Проветрись, – ворчливо ответил я ему и снова закрыл глаза.
Послышались удаляющиеся шаги. Попытался забыться, погрузившись в дремотное состояние. Однако что-то мешало. Положил руки на живот, потом вытянул вдоль тела – нет, успокоение не приходило: «Весь настрой испортили. Один со своими нравоучениями, другой – со своими песнями». Но как я ни ругался в душе, всё-таки чувство неловкости не исчезало. Встал, опустил откидной стул, сел. Мерцающая лампа продолжала бить в глаза. «Проверить генератор? – попытался отвлечься. Поднялся со стула. – Ладно, поднимусь наверх, посмотрю, что там делает этот певец». Я направился к трапу…
Столько лет прошло, но заснуть не можешь. Всё вспоминаешь и вспоминаешь. Устаёшь размышлять: если бы… если бы… И понимаешь всю бессмысленность этих раздумий: никаких «если бы» не существует. Остаётся только вспоминать.
Война – безграничная вселенная, где смерть правит балом. Она становится всепоглощающей. Её могущество зиждется как будто на высочайших технических достижениях человечества. Но это только внешняя сторона жизни – нет, не жизни – смерти. Все силы, весь интеллект, весь опыт человечества в едином порыве нацелены на то, чтобы убить тебя, уничтожить твой мир, стереть даже память о самом твоём существовании. Кажется, что надеяться на спасение бессмысленно – противостояние с беспощадным адом. Но ты выжил, ты всё-таки выжил. Осознаёшь – вмешивается Его Величество Случай. В его силах остановить смерть. Он выбрасывает тебе из колоды судьбы стрит-флэш. И ты выжил…
Я поднялся наверх, оглянулся. Действительно, волнение на море улеглось. Погода, возможно, не радовала глаз: пасмурно, накрапывал мелкий дождик, в серой дымке виднелся берег, но низкая облачность – счастливая карта, чтобы не увидеть чёрные кресты в небе. Януш стоял на корме рядом со шлюпкой, держась за фальшборт. Его взгляд был устремлён в сторону берега. Я подошёл к поляку, громко покашлял, но он не повернулся в мою сторону.
– Через пару часов подойдём к месту, – примирительным тоном произнёс я.
– У нас моря нет, – невпопад ответил Януш. – Еле устроился кочегаром в Констанце.
– Зато Краков красивый город, – попытался пролить ему бальзам на рану.
– «Бретань» очень хорошее судно: вместо угля – мазут. Морем удобно возвращаться домой – через Гданьск, – он как будто не слышал меня.
Но вдруг нашу «содержательную» беседу прервала сирена. Её резкий звук ударил по ушам, буквально парализовав нас на несколько секунд. Несколько секунд! Как много они могут значить на войне.
Я встряхнулся, не оборачиваясь к товарищу, выкрикнул:
– К двигателю! – но не успел сделать и пары шагов к люку, как судно вздрогнуло и резко накренилось, я потерял равновесие. Мне показалось, что время замедлило свой ход: я падал, раскинув руки в стороны, пытаясь удержать равновесие. Ещё до того как коснулся палубы, раздался оглушительный грохот – в районе грузового трюма поднялся серый столб дыма с языками пламени. Взрывная волна ударила, сметая всё на своём пути. На какое-то время потерял сознание. Последнее, что промелькнуло перед моими глазами, была рука Януша, пытавшаяся меня удержать.
Очнулся уже в море. Холодная вода быстро привела меня в чувство. Сильные волны мерно опускали и поднимали моё тело. Недалеко барахтался Януш. Но не он сейчас занимал моё внимание. Отплёвываясь от солёной воды и тряся головой, я искал глазами «Бретань». Волна подняла меня вверх, и я увидел её в сотне метров от нас. Судно разломилось надвое и быстро погружалось под воду.
«Нет, этого не может быть», – я не верил собственным глазам.
– Нет!!! – в отчаянии я рванулся вперёд, пренебрегая опасностью быть затянутым на глубину вслед тонущему судну. Волна опустила меня вниз, скрыв из видимости гибнущий сухогруз.
Крик Януша остановил меня:
– Помоги!
Оглянулся: поляк с выпученными глазами махал руками. Он явно начал захлёбываться. Делая изо всех сил гребки руками и подныривая в налетающие волны, я поплыл к нему. В эти мгновения старался ни о чём не думать. Положение было отчаянное: «Бретань» погибла; возможно, что из экипажа, кроме нас, никто не уцелел; до берега не меньше пары миль.
Плыл вперёд, иногда приподнимая голову, чтобы не сбиться с курса на тонущего. Меня начал уже бить озноб, но не от холода – от внутреннего напряжения. Отгонял все мысли о нашем безнадёжном положении, однако вся моя суть понимала безвыходность ситуации. Мне оставалось только сжимать зубы на выдохе и орать про себя: «Я счастливчик! Я счастливчик! Нам повезёт! Нам обязательно повезёт!» – хотя поверить в это едва ли мог. Тело тряслось в нервном ознобе.
Уже подплывая к Янушу, я не успел поднырнуть, и волна приподняла меня вверх. Брызги воды ударили мне в лицо. Полуослеплённый я что-то увидел. Резко дёрнув головой, вгляделся: этим что-то была шлюпка с «Бретани» – та самая шлюпка, рядом с которой мы стояли, когда произошёл взрыв на судне. В это мгновение брызги волн стали для меня пеной самого дорогого шампанского в мире. Меня пробила от головы до пят искра эйфории. В памяти мелькнуло лицо капрала Мэтью: «Нам должно повезти. Ведь мы хорошие, а хорошим должна сопутствовать удача на этой войне – мы не должны погибнуть. Иначе и быть не может. Хорошие люди не погибают».
Сделал гребок обеими руками под себя и буквально вылетел из волны, тут же нырнув рядом с Янушем. Его голова уже скрылась под водой, но мне удалось увидеть поляка: он был где-то в метре от меня. Схватив его за воротник куртки, резко дёрнул пару раз ногами и начал тянуть его тело на поверхность. Секунда-другая – и моя голова снова над водой. Я судорожно задышал. Рядом появилась голова Януша. Он быстро пришёл в себя и начал бить руками по воде, его широко открытый рот издавал хрипы и кашель.
– Ложись на спину, поднимай ноги, – заорал я во всю силу лёгких, что почувствовал колики в груди. – Потащу тебя.
Януш смотрел на меня выпученными, почти безумными глазами. Я поднырнул под него и толкнул его задницу вверх, чтобы тело приняло горизонтальное положение. От неожиданности он задёргал ногами, чем немного облегчил мне задачу: нижняя часть его тела начала всплывать. Вынырнув около головы поляка, я проорал ему в ухо:
– Держись на спине, бей ногами.
Кажется, он ничего не понял, но, подчиняясь моим командам, начал усердно махать в воде ногами. Я приподнял его голову, придерживая за лопатки снизу. Он дрожал. Нас иногда заливало верхушками волн.
– Берегись! Волна! – предупреждал я всякий раз, стараясь, чтобы Януш не захлебнулся.
Понимая, что он может скоро устать и запаниковать – до берега нам не добраться – я решил успокоить Януша:
– Здесь шлюпка! Наша шлюпка! Рядом шлюпка! – мой крик заставил его ещё энергичнее дрыгать ногами и руками в воде: всё-таки плавать он немного умел.
Я иногда оборачивался, чтобы придерживаться курса на наше спасительное судёнышко.
– Подплываем! Подплываем! – периодически повторял я, ободряя Януша.
Сколько мы плыли эти пятьдесят метров? Мне показалось, что вечность. Под конец нашего заплыва поляк устал, его руки и ноги бились в воде уже не так активно. Я начал беспокоиться и всё чаще и чаще оглядывался в сторону шлюпки. Если бы не движения конечностями, то подумал бы, что тяну безжизненное тело – Януш прекратил даже дрожать. Наконец, нашим мучениям пришёл конец.
Вот она, шлюпка! Чтобы привести «своего утопленника» в чувство, резко толкнул его головой вперёд, в борт шлюпки. После удара Януш открыл глаза. На меня смотрел недоумевающий взгляд.
– Приплыли… моряк… – я пытался восстановить дыхание, потом перевернул поляка на живот, и он тут же вцепился в край лодки, но сил перебраться через борт ему явно не хватало.
Мне пришлось схватить Януша за талию и подкинуть его вверх – так он очутился в шлюпке. Продолжая отплёвываться, я начал карабкаться сам, закидывая ногу на край борта, и через секунду упал на мокрую спину поляка. Мне казалось, что я упал в болото – Януш превратился в хлюпающее месиво: с его одежды текло нескончаемым потоком, но, думаю, и я был не лучше.
Дыхание немного восстановилось, только в груди чувствовалось покалывание. Я начал отвязывать весло. Януш зашевелился – пришёл в себя, затем приподнялся и посмотрел на меня. По его лицу продолжали стекать капли, редкие волосы прилипли ко лбу, толстые губы дрожали. Черты его лица резко заострились, наверное, из-за стекающих капель: они бежали по складкам кожи, подчёркивая их.
«Он стареет на глазах», – невольно подумал я, но вслух только спросил, усмехнувшись:
– Ты не умеешь плавать?
– Умею. Но у нас моря нет, – опять виноватый взгляд как в тот раз, когда я прервал его песни в машинном отделении.
– Ладно, отвязывай второе весло, – показал я рукой, потом не удержался и добавил: – Эх, польский моряк.
Он кинулся выполнять мою команду, и вскоре у него в руках появилось весло. Януш посмотрел в сторону берега и кивнул мне.
– Какой к дьяволу берег! – я уже грёб, чтобы развернуть шлюпку. – Сначала к кораблю!
Он опять молча закивал и вставил весло в уключину. Подпрыгивая на волнах, лодка направилась к месту гибели «Бретани». Мы начали кружить по этому месту, пытаясь найти хоть кого-нибудь. Но тщетно. В воде плавал всякий хлам: тряпки, доски от ящиков, даже какие-то бумаги. Но никого из экипажа – ни мёртвого, ни живого. Мне хотелось завыть от отчаяния. Только присутствие Януша сдерживало меня: моряк должен быть как морская скала и не поддаваться эмоциям, хладнокровно принимая удары судьбы.
Мы покружили ещё какое-то время, я вставал во весь рост, вглядываясь в тёмные воды. Ничего. Сколько мы так могли крутиться на могиле «Бретани»? Наверное, вечно. В голове непрестанно стучала мысль: «Не может быть, ведь кто-то же должен спрыгнуть, кто-то же должен всплыть». Снова и снова напрягал зрение, высматривая среди плавающих обломков хоть что-нибудь. Вот что-то мелькнуло – и шлюпка устремляется туда. Туда, где тебя ждёт разочарование: это очередной кусок деревянной панели. Но через секунду опять бросаешься к чему-то, темнеющему на поверхности. Умом я понимал, что это безумие надо прекратить: надежды не осталось. Однако не мог себя остановить. Януш молчал, безропотно выполняя мои команды.
Всё же это закончилось. В один из моментов осмотра акватории, я заметил в волнах темнеющую полоску, где-то в четверти мили от нас в сторону открытого моря. Я похолодел, хотя и замёрз уже до этого изрядно (в этой нервной горячке мы даже не сняли ботинки, продолжая хлюпать в них водой). Без сомнения, это была подводная лодка. Интуиция подсказывала, что вряд ли подлодка принадлежала к британскому флоту, и возможно, она и торпедировала наш сухогруз.
Я тут же плюхнулся на скамейку, отодвинув Януша, и схватился за весло.
– К берегу! Боши! Подлодка! – вырвались из меня панические крики. Конечно, никакая субмарина не стала бы преследовать шлюпку с двумя матросами. Но такие мысли к тебе придут, когда ты окажешься в безопасности, а пока в нашем положении рассуждать на тему тактики кригсмарине не хотелось. Мы просто спасались, остервенело гребя к берегу. Через полчаса начали выдыхаться. Я снова привстал и осмотрел горизонт: чёрная полоса с надстройкой исчезла. Можно было облегчённо вздохнуть – я не мог. Руки дрожали, мой взгляд настороженно блуждал по колышущейся толще воды, ожидая, как из тёмной глубины вынырнет стальной монстр, и наша участь будет предрешена: нас протаранят или расстреляют. Я крутил головой из стороны в сторону. Внутри меня дрожала натянутая струна. Бросил взгляд на поляка. Януш, опустив руки, смотрел перед собой. Усталость и потрясение последнего времени опустошили его до предела. В то же время от него веяло каким-то тяжёлым спокойствием. Я сел на банку напротив. Майка неприятно липла к телу, напоминая о нашем состоянии.
Память напомнила мне об аптечке, что хранилась под одной из банок. Моя рука нащупала жестяную коробку. «Не сорвало», – обрадовался я. Там лежало столь необходимое нам средство. Капитан Моро строго следил за сохранностью содержимого аптечки. Капитан Моро… Он стал памятью, стал воспоминанием. Перед глазами мелькнул его образ: странный рыжий капитан из Глазго в вечно мятом кителе: «За что он погиб? За что – весь экипаж? Папаша Гийом? За владычицу морей? За Мальту? За Грецию?» «Нет, тысячу раз нет! За что-то другое», – хотелось крикнуть.
Ломая ногти, я открыл жестяную банку и выудил оттуда заветную фляжку, встряхнул: жидкость на месте.
– Давай! Раздевайся! – я смотрел на Януша.
По-моему, он не понял смысл моих слов. Может быть, поймёт, когда увидит. Я начал скидывать одежду и снимать ботинки, пока не разделся донага. Вылив на ладонь немного спирта из фляжки, принялся энергично растираться. Минуту он смотрел на меня, потом последовал моему примеру. Забавная картина: двое голых мужчин гребли в лодке, периодически прикладываясь к фляжке. Но нам было не до веселья. Мы продолжали грести и грести, сменяя друг друга, и уже не надеясь, что это когда-нибудь закончится. Совсем недалеко от берега силы совсем отказали, и нам пришлось завалиться на дно шлюпки, чтобы передохнуть. Наконец, шлюпка ударилась носом в гальку пляжа, окружённого скалами.
Натянув выжатые штаны, мы высадились на берег. Вытащить всё из шлюпки было делом десяти минут. Ещё пять минут – и лодка лежала в прибрежных кустах, перевернутая вверх килем. Несколько камней было положено сверху лодки для маскировки. Зачем мы прятали шлюпку? Объяснить невозможно. Наверное, исходя из какого-то инстинктивного чувства. Посчитав этот пустынный пляж удобным местом для того, чтобы обсушиться и отдохнуть мы начали раскладываться на прибрежных камнях. Однако долго задержаться на этом берегу у нас не получилось. Вскоре сверху мы услышали крики: со скал на нас смотрело несколько солдат. Судя по униформе и каскам, они были из экспедиционного корпуса. Радостно замахав им в ответ и похватав свою одежду, мы начали карабкаться по горной тропке, ведущей наверх. Поднявшись, мы оказались на плоскогорье, где нас ожидала пара угрюмых солдат в шортах. Я рассказал им о том, что с нами случилось. Бойцы, молча выслушав меня, повели нас куда-то по узкой тропе, окружённой колючим кустарником. Вдали раздавались одиночные выстрелы винтовок, иногда взрывы.
Так Януш и я попали в расположение одного из подразделений второй новозеландской дивизии: пара десятков вылинявших на солнце палаток, в одну из которых, откинув полог, нас и втолкнули.
Я осмотрелся вокруг: по периметру разбросаны разноразмерные ящики, очевидно, служившие столами и стульями для находившихся там офицеров. В середине палатки вокруг двух ящиков, поставленных друг на друга, сгрудилось несколько человек. К одному из них и обратился сопровождавший нас солдат. Офицеры что-то рассматривали на неряшливых картах, разложенных перед ними. Наступали уже сумерки, поэтому на импровизированном столе рядом с картами горели фитили, вставленные в гильзы крупнокалиберных пулемётов. Глядя на эти «светильники», почему-то засосало под ложечкой, вспомнился последний разговор с Папашей Гийомом: «Неужели дела так плохи? И наша главная задача – это участвовать в эвакуации союзников с острова?»
Один из офицеров – очевидно, старший среди новозеландцев – вскинул голову. Я не мог не сдержать улыбки: «Мир тесен!» Перед нами стоял майор Килпатрик, собственной персоной! Тот самый майор, грузивший на «Бретань» новозеландских бойцов в порту Пирей.
− Сэр! Месье Килпатрик! – я нарушил субординацию.
От удивления майор не заметил мою вольность.
– Откуда ты меня знаешь, матрос? – его взгляд пробежал по двум мужчинам, одетым в мокрые штаны.
− Сэр, мы матросы с французского транспорта «Бретань», который эвакуировал ваших солдат в Пирее.
Килпатрик прищурился, разглядывая нас. Но его лицо быстро прояснилось.
− М-да-а, я помню этого долговязого губошлёпа, − он кивнул на Януша.
− Януш Ковальски, сэр, − комично отдал честь мой полуголый товарищ.
− Поляк? − немного удивился майор.
Януш кивнул.
− Викто́р Ракито́ф, сэр, − последовал я его примеру. Со стороны, наверное, это напоминало пародию на бравых моряков, но тогда нам это не казалось смешным.
− Русский? – удивление Килпатрика нарастало.
– Так точно, сэр, – прозвучал мой ответ: «Что мне ещё оставалось ответить? Слишком долго объяснять моё происхождение».
Новозеландцы переглянулись, а затем разразились смехом. Януш и я непонимающе обменялись взглядами: «Что смешного?» Но их смех так же быстро закончился, как и начался.
– Ну, что же, господа, перед нами последние патриоты Франции, – резюмировал Килпатрик, затем саркастически уточнил: – Поляк и русский.
Честно говоря, мне стало невесело от такого рода шуток, но это была не та ситуация, чтобы обижаться. Однако шутливая атмосфера быстро улетучилась. Лица офицеров снова стали озабоченными. Я понимал, что наша беда для них – очередное звено в цепи трагедий под названием война. Чувствовалось, как в их глазах снова закрутились жернова тревоги.
– Выдайте им что-нибудь из формы, – приказал майор сопровождавшему нас солдату, глядя на мокрую одежду в наших руках, – только сухое, – усмехнулся он.
– А если шпионы? – засомневался один из офицеров.
– Шпионы? Выдайте винтовки – и на рубеж первого взвода. Там лощина, тяжёлая позиция, – Килпатрик снова склонился к бумагам на ящике, к нему присоединились остальные офицеры, забыв про нас.
Нас вывели из палатки и отвели к санчасти, где дали бельё, форменные куртки с нашивками, штаны, толстые гольфы; ботинок не было – оставили свои. Пока мы жадно поглощали тушёнку, наши боты сушились у костра. Вскоре один из солдат принёс каски и винтовки. Теперь мы стали пехотинцами новозеландской дивизии. Могло показаться удивительной метаморфозой, но ничего странного в этом не было. По дороге к позициям уже «своего» взвода мы встретили несколько солдат в отличной от новозеландцев форме. «Греки», – догадался я. Смуглые с большими чёрными усами мужчины брели по пыльной дороге в сторону позиций. У многих выцветшая форма была порвана, из под касок торчали кепи, напоминавшие большие пилотки, натянутые на голову до ушей, в руках старые, ещё времён Великой войны австрийские винтовки. Вот такие разномастные крупицы присоединялись к новозеландцам, чтобы преградить путь немецким парашютистам. Мы не стали исключением. По дороге новозеландцы обучили нас обращаться с винтовками, поделившись какими-то хитростями при прицеливании и перезаряде оружия.
Когда мы прибыли на место, уже совсем стемнело. Между двумя холмами протянулось несколько наспех вырытых траншей и пара блиндажей, за одной из возвышенностей стояло несколько палаток. Я задрал голову вверх – на верхушках холмов кто-то шевелился. «Пулемётные точки», – догадался я. Сопровождавшие нас солдаты представили меня и Януша седому сержанту, командовавшему взводом. Тот хмуро осмотрел пополнение и вынес решение:
– В окопы. В ночной караул, – после чего повернулся к нам спиной и направился наверх холма по еле различимой тропе.
Один из пехотинцев махнул нам рукой, и через несколько минут мы спрыгнули в окоп. Вскоре рядом оказались ещё два бойца-новозеландца. Нам коротко объяснили наши обязанности: нести службу ночных дозорных и при любой угрозе поднимать тревогу; после двух часов караула нас сменят для отдыха. Оставив нас на месте, пехотинцы отошли метров на пятьдесят по окопу в сторону. Я осмотрелся: полуосыпавшаяся зигзагообразная канава, огневые точки – выемки в этой канаве. Положил винтовку на бруствер из пары плоских камней, оглядел местность: перед нами петляла между холмов грунтовая дорога. Она была хорошо видна за счёт светлого гравия. Где-то там, вдали, окопались боши. Попытался посмотреть вперёд через прицел винтовки – ничего не видно: в сумерках через прицел картина начала расплываться. Немного потренировавшись, всё-таки начал что-то видеть. Удовлетворённый, я обернулся, вспомнив о Януше. Мой товарищ сидел на корточках на дне окопа, обнимая винтовку.
– Януш, ты спишь? – позвал я его, он не ответил.
Тогда, наклонившись, я посмотрел ему в лицо. Его глаза были закрыты. «Всё-таки уснул», – мелькнула мысль. Я вытянул руку и потряс поляка за плечо, Он тут же открыл глаза.
– Ты чего спишь? – зло прошипел я.
В ответ Януш только хлопал глазами. Потом ответил с недоумением в голосе:
– Не знаю, – и немного привстал.
Я снова повернулся к фронту позиций, наблюдая за дорогой – всё было спокойно. Почувствовал, что как будто остался один: поодаль затаились пехотинцы, Януш замер, снова присев на дно окопа. Меня не покидало ощущение, что бедняга уже не понимает, где он и что с ним происходит.
«А ты сам то понимаешь?» – невольно возник в моём мозгу вопрос к самому себе. Перед глазами маячила горная дорога, напоминающая Млечный путь. Встряхнул головой: непривычная местность заставляла думать о чём-то необычном. Удивляться было чему: не прошло и суток, как я превратился из бравого матроса-моториста в окопного пехотинца-молокососа где-то на Крите, потеряв и судно, и экипаж. Уткнулся подбородком в приклад винтовки. Казалось, что из темноты, окружавшей меня, накатывалась невольная тоска: «Что я вообще здесь делаю? В чужом краю, с чужими людьми…» Откуда такие мысли? Ведь я должен встать в общий строй за одно дело. Но почему-то сейчас чувствовал себя как загнанный в угол зверёк. Потерянный зверёк, ожидающий страшной развязки. Царившая вокруг тишина, иногда нарушаемая стрекотанием насекомых в выжженной траве, не добавляла мне радости.
Оглянулся на Януша. Он продолжал сидеть на дне окопа, обняв винтовку. Первое желание – встряхнуть его: «Опять уснул!» Но остановился: «Ладно, пусть отдыхает. Может быть, голова придёт в норму». Я хотел уже отвернуться от него, когда заметил странность: его глаза были широко распахнуты. Не может же он спать с открытыми глазами? Но тогда, почему он никак не реагирует на меня?
– Ты опять заснул? – повторил ещё раз ему в лицо. Поляк смотрел куда-то вверх. Постучал его по голове. На этот раз он моргнул, но взгляда от тёмного неба не оторвал. «С ума сошёл?», – передёрнуло меня.
– Сейчас бомбить будут, – вдруг произнёс Януш, сжавшись вокруг своей винтовки.
«Точно сошёл с ума», – я посмотрел на тёмное небо. Судя по всему, оттуда опасность вряд ли могла прийти: «Боши обычно не устраивают ночные налёты. Во всяком случае, на море это было нечасто». Правда, я совсем позабыл о ночных бомбёжках Лондона.
– Тебе надо отдохнуть, Януш. Можешь немного подремать, – проявил я великодушие.
Он замотал головой.
– Сейчас бомбить будут, – повторил поляк.
– С чего ты это взял? – я пожал плечами. – Они не будут этого делать, иначе своих же разнесут в темноте, – с помощью логики я попытался успокоить его…
Странное с точки зрения сверхъестественных чувств явление под названием «война». Люди начинают многое чувствовать по-другому. Они начинают смотреть на привычные вещи под другим углом, но этим никого не удивишь. Действительно, время, когда по земле гуляет смерть, всех нас делает безумными. Но лишёнными рассудка мы кажемся тем, кто там не был или не жил. Однако даже среди нас одинаково деформированных безумием войны встречаются странные индивидуумы, впрочем… впрочем на любого в это страшное время находит что-то необъяснимое. Я тут же припомнил свои видения Надэж в подземном госпитале Ла-Валетты…
– Ты уверен? – я недоверчиво посмотрел на своего товарища, тот продолжал смотреть вверх.
– Меня контузило под Пшемыслем, – прозвучало странное объяснение от него.
Я пожал плечами и отправился к новозеландскому караулу – у них был телефон. Они выслушали меня, недоверчиво хмыкнули, но, покрутив ручку телефона, один из бойцов позвонил на командный пункт. Воткнув назад трубку, солдат флегматично передал ответ:
– Через час вас сменят. Отдохнёте и придёте в себя. А пока смотрите в оба.
Честно говоря, другого ответа я и не ожидал, но совесть моя перед товарищем была чиста. Я, не спеша, вернулся к Янушу. Поляк смотрел на меня, продолжая сидеть на дне окопа, обнимая винтовку.
– Ну что? – тихо спросил он меня.
– Сказал им, но они не поверили, – я изобразил сочувствующий вздох.
Януш поправил пилотку на голове и надел каску – ту самую каску Дон Кихота.
– Ты знаешь, они ошибаются. Я знаю, они ошибаются, – он слегка привстал, чтобы наблюдать за небом, я тоже посмотрел вверх, но ничего тревожного не заметил. Януш продолжил: – За ошибки мы платим, очень платим. Я ошибся, очень сильно ошибся. Они бомбили и бомбили нас. После того, как оставили Пшемысль, мы шли во Львов – вернее сказать, меня тащили. Но немцы были уже там. Тогда наш хорунжий повёл нас в Румынию. Но многие не пошли за ним – отправились по домам. Я решил уйти на чужбину, – он замолчал на какое-то время. – Правильно я сделал? У меня осталась жена и ребёнок, – поляк вздохнул, – ему не исполнилось и трёх лет. Как они там сейчас без меня? – он опять вздохнул. – Я ошибся, – Януш повернул голову в мою сторону, но в темноте я не видел его глаз. Он спросил: – Скажи, Викто́р, я ошибся?