Сотни солдат без шансов на спасение и твоя неспособность что-то сделать – вот, что может испугать любого. Оставалось только молиться, и я перекрестился. Папаша Гийом, искоса посмотрев на меня, последовал моему примеру, только по-католическому обряду. Макаронник пронёсся над нами. «Неужели он нас пропустит?» – не верилось.
Отлетев от нас, самолёт развернулся и снова направился к нам, заметно снизившись. Очевидно, пилоты хотели поближе рассмотреть наш транспортник. «Заподозрят или нет?» – гадали мы. И вот, когда гул двигателей раздался уже над нашей головой, что-то дёрнулось у меня внутри, и я выскочил на открытую часть палубы, сдёрнул с головы свою бескозырку с помпоном и замахал ей, как будто приветствуя фашистов. В спину послышался крик Папаши Гийома:
– Малыш, ты сошёл с ума? Вернись назад! Он сейчас стрелять начнёт! – но я продолжал подпрыгивать и махать изо всех сил.
Что, действительно, на меня нашло? Но что сделал, то сделал. Самолёт продолжил свой полёт, качнув крылом. Он уходил? Он уходил! Уходил! Папаша Гийом подскочил ко мне и замахал вслед уходящим итальянцам.
– Проваливайте, макаронники! Чтобы это был ваш последний полёт! Дьявол вас уже ждёт! – надрывал он глотку.
Итальянец снова превратился в размытую точку. Папаша Гийом обнял меня.
– Молодец, Малыш! Спровадил их! Обманул их! – проорал стармех мне в ухо, вдавив подбородок в моё плечо.
Я морщился от его крика, не понимая, что он кричит. Меня охватило оцепенение, я не мог поверить в случившееся: так легко всё прошло. Через несколько секунд ко мне подскочили Жиль и Давид. Их торжествующие хлопки по моей спине, наконец, заставили меня снова прийти в себя. Теперь я уже морщился от боли в спине.
– Я знал! Я всегда знал, что эти русские что-то могут, – Жиль был в восторге: улыбка от уха до уха, сверкающие чёрные глаза. Давид счастливо кивал своей небольшой чёрной бородкой, вежливо присоединяясь к восторгам бретонца.
Вскоре с капитанского мостика спустился Моро.
– Отличная импровизация, Викто́р, – услышал я очередную похвалу, на этот раз от кэпа. Он похлопал меня по плечу. Леруа прокричал что-то ободряющее с мостика и помахал рукой.
Напряжение начало отпускать меня, ко мне приходило понимание, что по существу я ничего не сделал: наш транспорт просто не вызвал подозрений у итальянцев. Экономия боезапаса, бомбовая нагрузка израсходована – всё, что угодно, но только не мои глупые пляски на палубе стали причиной нашего спасения. Однако экипажу нужен был этот праздник. Эйфория расслабившихся нервов накрыла экипаж. Нам нужна была вера в то, что мы что-то можем, что от нас что-то зависит, даже если мы вооружены только головой и голыми руками.
Несколько новозеландцев, вылезших наружу, подслеповато щурились на свет после тёмного трюма. Возможно, солдаты не поняли, что произошло. Бойцы устало улыбались. Думаю, в отличие от нас они сильно не волновались. Почему? Может быть, устали? Очевидно, несколько месяцев изматывающих боёв на Балканах сделали их равнодушными к самым неожиданным поворотам в своей судьбе. Капрал Мэтью опять курил на палубе и пытался рассмешить своих товарищей. Глядя на них, у меня сложилось впечатление, что новозеландцы полностью доверились нам: мы должны были стать их ангелами-хранителями в этом путешествии. Такой груз ответственности неприятно давил на плечи.
Сейчас я думал об этом, остальное ушло на второй, третий, четвёртый план. Война обладала некой парадоксальностью для меня: моё сознание не могло одновременно переживать по поводу всех страшных событий, происходивших рядом со мной. Каждая новая боль лечила предыдущую, наслаиваясь на неё и размывая её на какое-то время. Тебя начинают трясти изнутри только сиюминутные страхи и страдания. Так волнение за судьбы эвакуируемых солдат заставляет забыть страшные события последних дней моей жизни: бомбёжки Мальты, убийства жителей Ла-Валетты, гибель корабельной козы и даже потеря отца и матери. Напрашивался неприятный вывод – боль лечится болью…
«Бретань» продолжала свой бег по волнам тёмных вод, держа курс к последнему оплоту независимой Греции. Нам оставалось отсчитывать минуты до встречи с местом нашего назначения. И у нас получилось. Наконец, показалась земля. Транспорт шёл вдоль берега, на восток. Плавные горы рыжего цвета, никакой растительности, иногда обрывистые скалы с плоскими вершинами, иногда каменистые пляжи с узкими тропами, спускающимися к ним. Однообразный пейзаж разбавлялся кое-где видневшимися рыбацкими деревнями из побеленных домиков и рыбацкими лодками, мерно покачивающимися около неказистых причалов. Ещё полчаса хода – и мы подошли к бухте Суда. Удобный залив глубоко вдавался в земную твердь древнего острова Минотавра (в памяти невольно всплывал античный эпос). Но сейчас место древнегреческих триер и бирем занимали железнобокие транспорты союзников.
Новозеландцы уже давно высыпали на палубу, рассматривая неизвестную для них землю. Многие из них вяло жевали содержимое консервов: ушлые бойцы кое-что оставили себе из нашего груза, выброшенного в Пирее за борт.
«Бретань» встала в очередь за другими транспортами на выгрузку. «Багаж» всех судов был одинаковый – эвакуированные подразделения экспедиционного корпуса. Я видел на палубах толпы солдат из британских доминионов, нетерпеливо ожидавших высадки на берег. Очевидно, многим из них сильно досталось: на палубах судов лежали носилки с раненными – все транспорты были явно из конвоев с континентальной Греции. В обшивке корпусов зияли наспех заделанные пробоины. «Бретань» оказалась более удачливой в своём переходе из Пирея. Мы уже не спешили – самое страшное осталось позади. Через несколько часов новозеландцы топали по мосткам, спускаясь на выщербленные причалы рыбацкого посёлка бухты Суда.
Напоследок капрал Мэтью крепко пожал мне руку:
– Спасибо вам, Викто́р.
– За что? – удивился я.
– За то, что принесли нам удачу, – ответил он.
«Просыпается чувство зависти к нему, – я взглянул на проходящих мимо солдат, – и его товарищам. Они ни в чём не сомневаются. Дон Кихоты этой войны…»
– Надеюсь, вы тоже когда-нибудь принесёте нам удачу и вернётесь домой, – я оглянулся на плавные очертания окружающих гор, – на свой остров.
Капрал проследил за моим взглядом.
– Наши острова не такие, – он приставил ладонь козырьком ко лбу, разглядывая пейзаж за посёлком. – Мы любим зелень. Я скучаю по нашим непроходимым лесам. Деревья каури до ста пятидесяти ярдов, тридцатиярдовые папоротники. Виноградники, – Мэтью посмотрел на меня. – Когда ты будешь у нас в Окленде, я угощу тебя таким шардоне, – он щёлкнул пальцами, – во всей Франции не найдёшь такого, – капрал зажмурился от воображаемого удовольствия.
Я улыбнулся в ответ: «Фантазёр-весельчак».
– А наш океан! – продолжил Мэтью, махнув рукой в сторону моря. – Только скалы, только волны – вот что такое наш океан.
– Наша северная Атлантика не хуже, – покачал я головой.
– О-о-о, – протянул он. – Чтобы сравнивать что-то с чем-то, надо это видеть.
– Капрал! Ты с нами? Или всё-таки в рай на этом линкоре? – перебил Мэтью один из направлявшихся к трапу унтер-офицеров.
– Уговаривают остаться, но без меня вы пропадёте, – ответил ему новозеландец. Стукнув по каске, висевшей у него на груди, повернулся ко мне. – Обязательно приезжай к нам. После войны. Покажу тебе Окленд. Не забудь, матрос: Мэтью с улицы святого Патрика, меня там все знают.
Помахал ему рукой, новозеландец исчез в толпе своих товарищей на причале. «Так хочется, чтобы он вернулся живым на свой сказочный остров, на свою улицу святого Патрика, – пожелал ему про себя, – где все его знают», – я невольно улыбнулся, но тут же вспомнил родной Нант – моя улыбка потухла. Теперь Нант стал для меня не более реальным, чем волшебная родина капрала Мэтью.
Закончив выгрузку новозеландцев, «Бретань» бросила якорь на внешнем рейде. Капитан остался в посёлке для получения дальнейших указаний. Вернувшись уже к вечеру, он объявил, что наше судно возвращается в Грецию: мы продолжаем эвакуировать остатки экспедиционного корпуса на Крит или дальше – в Александрию. Следующей ночью выступает конвой транспортов в сопровождении эсминцев и пары крейсеров. «Бретань» должна присоединиться к ним…
Наступило 28 апреля. Конвой в полной темноте двинулся на север. Мы уже шли почти около часа, когда я поднялся на палубу подышать свежим воздухом – внизу остался Папаша Гийом. Наше судно замыкало строй транспортников, позади нас маячил громадный силуэт крейсера сопровождения. Его вид внушал мне спокойствие и уверенность: очередного плавания одинокого и беззащитного сухогруза с кучей пехотинцев на борту не предвиделось.
Ещё раз сквозь меня пробежала приятная искорка: всё же нам удалось спасти Мэтью и его товарищей. Иногда при раздаче колода войны выбрасывает тебе карту радости – такую редкую карту, и на какое-то время она накрывает предыдущий пропуск к страданиям – пропуск, от которого невозможно отказаться…
Я почувствовал, что «Бретань» начала постепенно замедлять ход. Сначала не придал этому значение, но громада крейсера не сбавляла скорости, нарастая за кормой. Меня охватило недоумение: «Что-то с ходовой частью «Бретани»?» Ещё раз оглянулся на корабль сопровождения. «Они там, что ослепли? Сейчас нас раздавят». Я готов был уже броситься вниз, к Папаше Гийому, когда заметил, что крейсер начал менять курс, явно намереваясь обойти нас и продолжить двигаться вперёд. Изумлённо наблюдал, как мимо нас, тараня тёмную толщу воды, прошла махина боевого корабля. Волны от крейсера заставили почти остановившуюся «Бретань» раскачиваться из стороны в сторону, как какую-нибудь рыбацкую шхуну. Если бы я не успел ухватиться за леер – растянуться бы мне во весь рост на палубе.
Начал напряжённо вглядываться в темноту, пытаясь даже не увидеть, а скорее угадать силуэты окружающих нас кораблей, мне показалось, что остальные транспорты также остановились, только узкие силуэты эсминцев продолжали движение вперёд. Застучав каблуками по палубе, я кинулся к лестнице, ведущей в машинное отделение. Я спешил. Папаша Гийом как раз отходил от переговорного устройства. По его лицу ничего прочесть я не смог. Он только играл желваками.
– Что случилось, патрон? – мой взгляд упёрся ему в лицо. Он отвёл глаза, потёр руки ветошью.
– Мы возвращаемся. Возвращаемся назад, – стармех оглянулся на мерцающую лампу под потолком.
– Но почему? – я ничего не понимал.
Папаша Гийом продолжал смотреть на лампу.
– Надо проверить генератор, – сказал он отвлечённым тоном, потом посмотрел на меня. – Мы возвращаемся на Крит, – потом задумчиво посмотрел в пол. – Немцы вошли в Афины и Пирей. Последние транспорты покидают юг Пелопонесса. Эскадра сопровождения идёт на север, чтобы прикрывать их отход. В наших услугах сейчас не нуждаются, – стармех вскинул на меня глаза. – Но, может быть, это и к лучшему?
Я не знал, что ответить, просто пожал плечами.
– Может быть, и к лучшему.
Судно качнуло – завёлся двигатель. «Бретань» медленно разворачивалась на юг. Я снова поднялся на палубу. Хотелось встряхнуть голову: снова из колоды войны вылетела карта несчастий – несчастий для очередной страны. Теперь это было Королевство Греция.
Вспомнились слова Лаваля: «Это не мы. Нас здесь нет. Это теперь проблема местных и англичан. Это их война».
Я поёжился, хотя южный ветер нёс тепло ливийских пустынь. Что он сказал? Получается, если уходишь с этого рубежа, то теряешь себя, исчезаешь из этого мира, становишься тенью. Меня неприятно передёрнуло, я потрогал себя за руку. «Нет, я ещё не исчез», – усмехнулся сам себе.
Постояв ещё немного на открытой палубе, я направился в машинное отделение. Лишившись прикрытия, торговые транспорты могли теперь стать лёгкой добычей фашистских субмарин или авиации. Однако в моей голове царило противоречивое настроение, подавляющее мысли о возможной опасности. Наше рискованное бегство из Пирей на Крит не оставляло надежд на иной исход греческой операции союзников, однако мы всё же надеялись, что вот-вот всё должно измениться, что цепь побед гитлеровцев – для них всего лишь дорога в ад, на которой они обязательно свернут себе шею. Но пока фашисты неудержимо рвались вперёд, а мы отходили и отходили, оставляя целые страны. На этот раз это были Греция и Югославия…
Через час группа транспортов, среди которых была и «Бретань», целой и невредимой вернулась к бухте Суда. Очевидно, немцы стянули все свои силы к побережью Греции, забыв на время об охоте на конвои в центральном Средиземноморье.
Однако долго мы не задержались на Крите. Оставив за кормой выжженные палящим солнцем горы острова, «Бретань» взяла курс на Александрию: снабжение оборонительных рубежей – Мальты, Крита, Кипра – не должно прекращаться. И наш транспорт – рабочая лошадка в этих операциях, как и остальные десятки торговых судов, – не стал исключением…
Боши рвались к Александрии. Африканский корпус Роммеля ещё в марте высадился в Ливии и сейчас пытался опрокинуть последние оборонительные рубежи союзников, чтобы ворваться в Египет. Но фашистов остановили: австралийцы и британцы держали осаждённый Тобрук, Роммель обламывал об них зубы. Ночные конвои стали спасением для «Крыс Тобрука», как называли немцы защитников крепости (осаждённые сначала с юмором, а потом и с гордостью приняли это имя).
«Бретань» в составе своего первого конвоя, пройдя вдоль побережья Египта и Киренаики, вошла в широкую бухту Тобрука. Ориентируясь на впереди идущий сухогруз, наше судно подошло к причалу – полуразбитым бетонным плитам. Неподалёку лежали штабеля длинных досок. Я покрутил головой по сторонам, пытаясь, насколько это позволяла безлунная ночь, разглядеть залив. Окружающий пейзаж оставлял ощущение какой-то иллюзорности, нереальности, возникающей от вида покинутого города – мне, городскому жителю, это казалось наваждением, порождаемым больным разумом, а не действительностью. Округлая бухта, глубоко вдающаяся в глубину материка, была окружена невысоким берегом – наверное, известняковые террасы. Разрушенные дома светлого цвета практически стали частью безжизненной природы береговой линии, и только медленно двигающиеся корабли придавали хоть какой-то элемент жизни в этот лунный пейзаж: тишина и полное отсутствие людей.
Наконец, «Бретань» окончательно замерла около причала. Двигатель затих. Но нас никто не встречал. Я недоумённо всматривался в темноту: кто-то же должен быть здесь? Однако ничего не менялось. Я уже направился к машинному отделению, к Папаше Гийому, когда увидел продолжение сюрреализма.
Они выскочили из-под земли. От неожиданности я замер. Выскочившие на причал люди торопливо начали хватать доски на причале и тащить их к судну. С каждой минутой они всё больше и больше прибывали на берег, как крысы из своих нор. Да, конечно, мы знали, что территория крепости была пронизана обширной сетью подземных ходов и туннелей, построенных итальянцами ещё до войны. «Крысы Тобрука» с досками наперевес ринулись к «Бретани», мы открыли фальшборты, и мостки в виде досок были водружены на борт сухогруза. Через несколько секунд полуголые запылённые жители подземелий в шортах, армейских ботинках и касках – подобно голодным грызунам – очутились на борту. Давид и Яков уже открыли трюм, и ящики с боеприпасами, поднимаемые на ручных лебёдках из грузового отсека судна, скатывались по доскам на берег.
Австралийцы с грузом на тележках исчезали из виду. Даже не из виду – они проваливались сквозь землю. Солдаты, тяжело дыша, молча делали свою работу. Я смотрел на их лица, изредка вырываемые мутным светом керосиновых ламп в руках матросов «Бретани». Опять меня кольнула неприятная мысль: «Что они здесь делают? Австралийцы… Их родина на противоположенной стороне планеты. Зачем это им?.. Непостижимая загадка». Я пытался разглядеть на чумазых лицах бойцов что-то особенное, но, как и с новозеландцем Мэтью, отгадка пока оставалась за гранью моего понимания.
Солдаты не разговаривали – спешили, лишь иногда перебрасываясь короткими шутками: «Джонни, не разбей подарки». – «Завтра доставим их по назначению». – «Ублюдки любят что-нибудь поиметь». – «Они поимеют. Только не урони в море». – «Иначе жадные ублюдки выпьют всю воду». – «Тогда, Грег, конвоям придётся ползти по дну».
Несколько часов самоотверженной работы, и грузовые отсеки «Бретани» опустели. Теперь спешили уже мы: конвой должен уйти из Тобрука затемно. Люфтваффе продолжало господствовать в воздухе, поэтому самой эффективной нашей защитой являлись безлунные ночи. Транспорты конвоя устремились к выходу из гавани, где нас ждало несколько эсминцев и два крейсера. Два часа хода, и мы должны выйти из немецкой зоны. Выйдя из горловины бухты, корабли взяли курс на восток…
– Ну, что же, вот наш первый рейс «паромного сервиса», – я прокричал, чувствуя удовлетворение от проделанной работы.
– Паром ходит обычно в две стороны, – Папаша Гийом пока не разделял моего оптимизма. – Обратно мы ещё не причалили.
Но я был заряжен молодостью: мы смотрим вверх, спуск – это для стариков.
Однако он оказался прав. Мы не слышали посторонних звуков снаружи: шум двигателя в машинном отделении заглушал даже голоса. Но в какое-то мгновение раздался скрежет, перекрывающий все остальные звуки вокруг. Мы застыли. Посыпались искры. Первым пришёл в себя Папаша Гийом. Я почувствовал сильный удар по спине.
– Что встал, остолоп?! Хватай брезент! – его крик в ухо вывел меня из ступора. Не отдавая полностью отчёта в своих действиях, я кинулся к куску брезента, сложенному в углу, и, развернув его, закрыл вытекающее из повреждённой цистерны масло.
– Перекрываю подачу топлива. Аварийная остановка двигателя, – покрасневший стармех орал в переговорное устройство с рулевой рубкой.
– Стоп-машина, – мой нервно-обострённый слух различил спокойный голос кэпа. – Попадание в правый борт. Ликвидировать возгорание.
По трапу стучали каблуки остальных матросов, спешивших нам на помощь. Жиль схватил второй кусок брезента и начал накрывать горящие лужицы масла, остальные бросились к Папаше Гийому. Тот уже тащил деревянные клинья и пробки, обматывая их на ходу паклей. Давид и Яков споро взялись за дело, и вскоре все пробоины в цистерне масла были законопачены. Но «Бретань» потеряла ход.
Справившись с аварией двигателя, Жиль и Давид занялись пробоинами верхней части бортов – очевидно, сквозное попадание снаряда. Наше счастье, что снаряд не взорвался в трюме, а всего лишь прошил нас насквозь, как фанерную коробку. Стармех махал руками, руководя работами. Януш и я бегом поднялись на палубу, где нас уже ожидал старпом Леруа. От него прозвучала команда: «Нас берёт на буксир эсминец «Фортрис». Принять швартовы». Мы взглянули в сторону берега: там периодически возникали маленькие вспышки, и тут же в районе прохождения конвоя поднимались столбы воды.
С кормы показался эсминец. Он начал обходить нас с правого борта. С берега продолжался обстрел со стороны немецкой артиллерии. Огонь явно вёлся вслепую: сейчас смертоносные столбы сместились вперёд по курсу – боши рассчитывали на то, что конвой продолжает движение вдоль берега. Но корабли развернулись в открытое море, на месте остались только «Фортрис» и «Бретань».
Ещё до того, как эсминец поравнялся с нами, с его кормы выбросили спасательный круг с привязанным к нему линем. Мы начали ловить баграми этот круг, но скользкий кусок пробки не давался нам в руки. Наконец, нам удалось его втащить на борт, а вместе с ним и линь. Всеобщими усилиями втянули растительный канат, а за ним и металлический трос, закрепив его непосредственно на кнехтах. Мы спешили выйти из зоны огня бошей. Вскоре наше судно, буксируемое эсминцем, поплелось вслед за конвоем в открытое море.
Эта история со случайным попаданием снаряда в «Бретань» имела продолжение: уже в открытом море наш экипаж менял крепление буксировочного троса с кнехтов на якорную цепь (матросы всматривались в тёмное небо, нервно сглатывая: в любой момент могла появиться фашистская авиация), затем две недели сухогруз стояла на ремонте в порту Александрии. Папаша Гийом и я часами пропадали в трюме, иногда к нам присоединялось несколько слесарей из местных. Однако отсутствие запасных частей заставляло нас подолгу греться на египетском солнце в ожидании их изготовления в портовых мастерских.
Растянувшись в тени парапета рядом с причалом, Папаша Гийом выразил свой взгляд на произошедший с нами инцидент:
– В конце концов, мы выбрались из этой передряги, – он смотрел в безоблачное небо над собой. – И вот сейчас просто стоим на ремонте. А если бы не этот злополучный снаряд? Что было бы с нами сейчас? А я тебе могу сказать, – приподнявшись, стармех повернулся ко мне, я сидел на самом парапете, прикрыв голову полотенцем. Папаша Гийом многозначительно посмотрел на меня. – Мы могли уже давно кормить рыб около Киренаики. Наши «паромные переправы» в Тобрук – совсем не весёлые прогулки. Может быть, это был счастливый снаряд?
Я не знал, что ему ответить. Да и нужно ли это было? Пустая болтовня на жарком солнышке…
По прошествии многих и многих лет я вспоминаю этот «счастливый» снаряд. Если бы его не было, возможно всё могло сложиться и не так. Удача – вещь небесконечная. Или мы трактуем её не так? Часто ошибаясь и принимая «везение» за беду и наоборот.
Иногда такие мысли назойливо лезут мне в голову, когда я прихожу к волнорезу святого Эльмо, ведущему к маяку Ла-Валетты. Почему-то меня тянет сюда зимой и поздней осенью. Пора увядания? Пора раздумий? Ответ прозаичен: в это время здесь почти нет туристов, всегда можно найти уступ крепостной стены или валун для того, чтобы присесть в полном одиночестве. Наверное, со стороны это красиво и романтично, но только со стороны и у других. Своя жизнь не так романтична, как нам хочется, тем более на склоне лет. Кутаясь в пальто, смотрю, как плещется открытое море, – иллюзия свободы; разрезая волны, уходит вдаль узкий каменный путь – иллюзия обречённости. В лицо ударил порыв холодного ветра.
Нет, это только иллюзия обречённости. Сквозь слезящиеся глаза («чёртов ветер!») пытаешься взглянуть на маяк – он расплывается, волны бьют и бьют по нему, поднимая многометровые брызги. Нет, ты сам выбрал свет маяка и идёшь к нему. Не было бы злосчастного снаряда, было бы что-то другое, и наш путь не изменился бы. Хотя… Ведь это только я счастливчик, а остальные? Хорошие люди не должны уходить. Иначе, какой смысл в этой жизни? Остаётся только винить случайности. Начинало темнеть, поправляю узел шарфа. Если бы не этот снаряд, если бы не этот последний переход на Крит – мысли опять бегут по кругу…
Через две недели ремонт двигателя, наконец, завершился. «Бретань» снова встала в строй, и мы ожидали приказа присоединиться к конвоям в Тобрук. Но этому не суждено было случиться – наступило двадцатое мая сорок первого. Уже к вечеру мы узнали о высадке бошей на Крите. Фашисты десантировались с воздуха на остров. Началась битва за последний кусок греческой земли.
Наше судно как раз «удачно» оказалось под рукой союзнического командования в Александрии и было тут же определено под погрузку боеприпасов для сражающегося острова. Место назначения – опять бухта Суда. Однако погрузка задерживались, «Бретань» уже сутки ждала своей очереди: то ли не успевали подвезти боекомплекты для полевых орудий – наш груз, то ли что-то изменилось в планах командования, но судно оставалось в порту.
Потом начался аврал: грузовой причал, ящики со снарядами, бестолковая суета: «Быстрей, быстрей! Пора уже выходить!»
Я заглянул в трюм перед тем, как Жиль и Давид его закрыли.
– Но там заполнено меньше четверти от всего объёма, – я недоумённо посмотрел на Папашу Гийома.
– Для встречи с апостолом Петром этого будет достаточно, – мрачно изрёк марселец.
– Всё мечтаешь о нимбе, Папаша? – нас услышал Жиль. – А не хочешь ли встретиться с рогатым? – бретонец громко заржал.
– Дьявол – это покровитель ваших мест. Не зря ваши женщины носят рогатые чепчики, – хмыкнул Папаша Гийом, намекая на кружевные бретонские головные уборы. – Наверно, чтобы вы привыкали к встрече с ним.
Жиль только хохотнул в ответ, потом добавил, подняв палец вверх:
– Папаша, не забывай, чьё имя носит наша посудина. И тогда признайся уж, под чьим покровительством мы ходим. И кто, действительно, нас хранит.
– Да пошёл ты, чёрт бретонский, – махнул рукой стармех и зашагал к машинному отделению.
– Не гневи нашего покровителя, – опять захохотал ему вслед Жиль.
На этот раз «Бретань» подняла французский триколор и в одиночку отправилась к Криту, рассчитывая на свой нейтральный статус. Но, очевидно, что-то у союзников шло не так: наспех сформированные малочисленные группы судов, невзирая на опасность, устремились на север. Без прикрытия.
«Бретань» вышла из александрийского порта, направившись тем же курсом к месту своего назначения. Через полутора суток мы должны были прибыть к побережью северного Крита. С погодой нам не повезло: штормовое волнение на море достигло семи баллов – неприятная ситуация, но не в нашем случае. Это могло даже помочь нам: люфтваффе в такое ненастье могло и пропустить нас.
– Почему всё же нас не загрузили полностью? Странная спешка… – сидя на полу в машинном отделении, я прислонился спиной к тёплой стенке. В глаза светила тусклая лампа, её мигающий свет начал меня раздражать, я опустил веки. Папаша Гийом какое-то время хранил молчание. Я приоткрыл глаза и бросил взгляд на стармеха. Мой вопрос прозвучал в пустоту. Ответа не ждал, да и мне он был не нужен.
– Меня не покидает неприятное ощущение, – в нарушении всех правил Папаша Гийом достал сигарету, но, опомнившись, тут же убрал её назад. – Неприятное ощущение, что мы опоздали…
– Опоздали? Для чего? – перебил я его, но как-то вяло. Вытянул ноги и снова прикрыл глаза: замкнутое пространство иногда сжимает твой космос до размеров машинного отделения, внушая безразличие к миру за бортом, как будто его и вовсе не существует.
– Идём к чёрту на рога, – Папаша Гийом как-то по-стариковски закряхтел. – Правда, там ещё остаются те ребята, что с края земли. Как там называется их остров?
В моей голове промелькнули воспоминания о капрале Мэтью и его товарищах.
– Новая Зеландия, – ответил, не открывая глаз.
– Вот-вот, Зеландия. Новая, – задумчиво протянул он. – Как они вообще здесь очутились?
Корабль били штормовые волны, и моё тело раскачивалось в унисон с судном.
– А как мы сами здесь очутились? – равнодушно ответил я ему вопросом на вопрос.
Стармех молчал. Моя голова расслаблено болталась из стороны в сторону.
– Всё просто, Малыш. Мы служим в торговом флоте, – наконец, произнёс Папаша Гийом.
– В торговом флоте? В чьём флоте? – прозвучал уточняющий вопрос от меня; один мой глаз приоткрылся, чтобы покоситься на стармеха: мне стало интересно. Тот вертел в руках ветошь.
– Во французском, конечно, – не задумываясь, ответил он.
– Во французском?
Возможно, стармех услышал в моём голосе насмешливые нотки.
– Да, во французском. А сейчас нас зафрахтовало союзное командование, – обыденно ответил он, словно излагал прописные истины.
«Действительно, удобная теория, – подумал я. – Как будто ничего не произошло».
– Патрон, у тебя остался кто-нибудь в Марселе? – спросил я, хотя и догадывался, что у него не было семьи – он не любил распространяться на эту тему.
– Марсель, Марсель, – Папаша Гийом вздохнул. – Увижу ли его вновь? – он потёр ветошью руки. Я продолжал лениво наблюдать за ним одним глазом. – Золотая статуя Нотр-Дам-де-ла-Гард сверкает на солнце, приветствуя моряков, – стармех сделал паузу. – Нет, у меня никого, Малыш. Жена умерла десять лет назад, детей Бог не дал.
– Ненужные изгои, – я снова прикрыл глаза и закинул руки за голову: надоело кататься затылком по шершавой поверхности внутренней переборки. – Никого у нас нет. Да и мы никому не нужны, – мой равнодушный тон был под стать моим словам. – Страна в одну сторону, а мы в другую. А эти, с края земли, вроде тоже, но как-то у них по-другому… – я попытался выразить лениво дрейфующие мысли, получилось не очень внятно, но это было просто желание выразить их вслух. Без надежды получить ответ.
– Эх, ты, Малыш, не понимаешь. Молодой ещё, – Папаша Гийом сделал паузу, чтобы откашляться.
– Чего же? – я ожидал какую-нибудь короткую нотацию. Конечно же, она прозвучала: что мы, молодые, ещё можем ожидать от стариков?
– Твоя земля становится частью твоей души. Чем больше ты живёшь в этом грешном мире, тем больше к тебе прилипает. К концу пути уже становится непонятно: где ты, а где то, что ты вобрал в себя. Так вот, чувство земли неразрывно с твоей душой. Даже самый никчёмный человек приобретает эту связь. Пройдёт ещё немного времени, и ты сам поймёшь это.
– Получается, что новозеландцы ещё не приобрели этого чувства? – усмехнувшись, я продолжал дискуссию скорее скуки ради, чем из интереса к познаванию сути вещей.
В чём я, возможно, и был согласен с Папашей Гийомом, так это в том, что ответ на такого рода вопросы придёт позже. Со временем ты, действительно, сам придёшь к «правильным» выводам. Но только правильность выводов у каждого будет своя, как и жизненный опыт, который у каждого будет свой.
– Думаю, у новозеландцев как раз есть связь со своими островами. Их души несут отпечаток монолита своего народа.
– Видно, что во Франции нет монолита, – мои глаза продолжали быть закрытыми. Мне казалось, что веду разговор не с человеком, а с абстрактным голосом из собственного мозга.
– Не стоит выплёскивать желчь, Малыш, на свою страну, – звучал успокаивающий тон Папаши Гийома. – Франция без нас, конечно, выживет, а вот мы без неё?
«Стармех поднялся до высот народной философии Толстого», – саркастически заметил я мысленно, вспомнив уроки литературы матушки.
– А нужна ли нам такая страна? – выразил я вслух уже совсем крамольную мысль.
– Дурак ты, Малыш, – вздохнул Папаша Гийом. – Но с возрастом это пройдёт.
Открыл глаза, стармех встал на ноги, захлопнув откидной стул. «Морализаторство закончилась, – я зевнул, – как и шторм». Судно уже так сильно не качало – волны стихали.
– Пойду в каюту, отдохну, – он направился к выходу, но не успел подняться, как по трапу застучали шаги.
Вскоре из темноты возникла долговязая худая фигура Януша. Свет от лампы упал на его лицо. Я в очередной раз улыбнулся своему наблюдению за поляком. Никого не удивишь расхожим представлением о сынах Моисея: кочующий по миру народ с печалью в глазах. Однако Давид и Яков-Жак напрочь опровергали эти образы: деловитые, серьёзные, не всегда понимающие грубоватый юмор моряков, но, главное, с оптимизмом смотрящие в будущее – никакой вековой печали я не замечал в их глазах. И совсем другое дело Януш. Этот вечноголодный парень, откуда-то из-под Кракова, часто внушал мне чувство неловкости. Лицо с непреходяще впалыми щеками, большие глаза. Иногда что-то на него находило: он продолжал скрести ложкой по дну жестяной миски, поглощая остатки похлёбки, – немигающий взгляд был прикован к обшарпанной стенке камбуза с торчащими заклёпками. Но, по-моему, он ничего не видел, или, скорее, смотрел куда-то внутрь себя. Что он представлял себе? Или вспоминал?