Глава 4. Испытание
Я не видел его, но мне было достаточно голоса.
– Куда ты понеслась? Чёртово животное! – голос – такой долгожданный, хотя я и потерял малейшую надежду когда-нибудь услышать его. – Будешь удирать – тебя сожрут на этом голодном острове, – к крепостной стене поднимался Папаша Гийом. Папаша Гийом!
Я снова выронил сумку из рук.
– Патрон! Патрон! – мои ноги не могли сдвинуться с места.
– Малыш? – он остановился как вкопанный. – Малыш! – трудно было ожидать такой прыти от старого моряка, но он ринулся ко мне и через пару секунд уже сжимал меня в своих объятиях.
Я поморщился – его сильные руки сдавили мне грудь.
– Полегче, полегче, – произнёс я, стиснув зубы.
Он отстранился, продолжая сжимать мои плечи, взглянул мне в глаза.
– Малыш, ты сильно сдал, – на его физиономии появилась кислая улыбка, но потом в его маленьких глазках снова вспыхнула искренняя радость. – Но по сравнению с последним твоим состоянием – состоянием трупа – ты бравый морской лев.
– Так же неподвижно лежу на тёплых камнях и хватаю ртом воздух, – я улыбнулся в ответ, вспоминая тюленей. – Тогда уж лучше морской волк.
Папаша Гийом слегка похлопал меня по спине.
– На «Бретани» тебе не придётся лежать и глотать воздух, – стармех покрутил головой. – Где это несносное животное? Ты ещё её помнишь?
Джали выглянула из-за его спины и проблеяла, обратив на себя внимание.
– Мы возвращаемся домой, – старый моряк подмигнул мне. – Эх, соскучился, наверно, по нашему корыту. Но ничего, снова глотнёшь морского простора. Завтра уходим на Гибралтар, – Папаша Гийом посмотрел на Джали. – Вот видишь, нам повезло: не надо обходить все госпиталя этого островка, он сам на нас вышел. Слава Деве Марии!
Подхватив свой баул, затопал за стармехом, рядом бежала коза. Я был счастлив…
Так наша «Бретань» снова оказалась на британской базе западного Средиземноморья. Разношёрстный экипаж сухогруза под командованием капитана Моро продолжал жить на этом клочке металла – всё, что осталось, по-моему мнению, от Третьей республики. Каждый из них похлопал меня по плечу, и я вернулся в это маленькое сообщество, как будто и не было моего долгого отсутствия на судне.
Несколько суток мы шли под флагом нейтральной Вишистской Франции, вздрагивая от неожиданно появлявшихся итальянских самолётов-разведчиков. На наше счастье, «Бретань» не вызвала у них подозрений. Я не видел, но почувствовал каким-то шестым чувством, как вся команда дружно издала вздох облегчения, увидев белую скалу Гибралтара. Я лежал в каюте мотористов и наслаждался чувством маленькой родины. Тем более что Папаша Гийом щадил меня: ночные вахты легли на его плечи. Пока меня не было на судне, эту лямку тянули Януш и Давид.
Но в Гибралтаре я стал почти вечным вахтенным на «Бретани»: моё состояние требовало отдыха и покоя, что и обеспечили мне уединённые дежурства на сухогрузе, пока остальная команда слонялась по городу. Иногда моё одиночество нарушала Джали, когда Папаша Гийом не брал её с собой в город, где она часто становилась нарушителем спокойствия местных обезьян, сгоняя их с парапетов в парке. Наверное, они с тоской смотрели с высоты своих скал на «Бретань»: когда же мы уберёмся из бухты, забрав с собой несносное рогатое животное.
Так наше судно простояло на рейде базы месяц. Мы встретили рождество: сосновые ветки и разноцветная бумага, американская тушёнка, бутылки испанского хереса и немного андалузских фруктов (генерал Франко не отказывался подкормить нас – старался угодить всем: и союзникам, и бошам).
Для нас был не секрет, что скоро «Бретань» войдёт в состав конвоя на Мальту. Каждый такой поход мог быть последним для транспортника. Поэтому матросы не отказывали себе в выпивке, а капитан смотрел на это сквозь пальцы. Неудивительно, что и я поддался всеобщему настроению и оказался уже глубокой ночью на своей лавке в каюте мотористов в состоянии «малой подвижности». Но уснуть сразу не смог: лежал с открытыми глазами: через неделю начинался новый год – новый год войны, сорок первый.
Сколько она ещё продлится? Я смотрел, не мигая, вверх – надо мной темнота, как слепая толща будущего. Мне казалось, что война продлится ещё целую вечность. Она превращается для нас в образ жизни. Возможно, бошам и макаронникам было легче: они надеялись на последний рывок, на последний удар. Они напоминали мне идиотов из скандинавских мифов, надеющихся на последнее победное сражение, а дальше только райские кущи – блаженство наяву. Союзники же – как пожарники на пожаре, врачи во время эпидемии или спасатели при кораблекрушении – останавливают безумное зло и, в конце концов, остановят его. Нудная и смертельная работа. Но что будет потом? Франция? Родной Нант? А что обычно ждёт пожарников, врачей, спасателей? Сгоревшие пепелища, ряды умерших пациентов, темнеющий остов затонувшего корабля.
Попытался отбросить эти мысли: слишком рано думать об этом. Об этом буду думать потом. Если выживу. Если, конечно, выживу…
Формирование конвоя задерживалось: в северной Атлантике охотились немецкие кригсмарине, из-за этого британцы слишком медленно собирали в Гибралтаре грузы и суда для блокадного острова. Поэтому небольшую «Бретань» бросили на каботажные рейсы в Лиссабон и Порту для доставки провианта на склады в Гибралтаре (диктатор Португалии, дон Салазар, также не остался в стороне в доходном труде на два фронта).
Наступила весна сорок первого, а с ней и новое обострение на фронте: боши предприняли массированное наступление в Греции, поддержав полуразбитую армию Муссолини. Греки, а с ними и англичане, новозеландцы и австралийцы начали отступать на юг, к Пелопоннесу. К Греции спешно направлялись конвои из всего, что было под рукой в Гибралтаре и Александрии. Не стала исключением и «Бретань». Ей надлежало доставить груз в афинский порт Пирей.
Загрузив мешки с мукой, рисом и ящики с консервами, наше судно снова подняло французский триколор и взяло курс норд-ост, к Франции, чтобы потом резко повернуть на юг, имитируя рейс из какого-нибудь порта Прованса во французскую Сирию. Транспорт прошёл мимо Сицилии и Мальты и через пять дней «Бретань» вошла в Пирей. Неумолимые стрелки часов войны отсчитывали ход времени: это было уже 26 апреля сорок первого.
Порт походил на перегруженный муравейник, и это касалось не только причалов (уцелело не более двух, и те практически без техники) и портовых сооружений (если можно было назвать развалины вдоль набережной с торчавшими остовами зданий), но и самой акватории залива. В хаотичном порядке (Порядок! Хаотичный! Какая глупая игра слов!), точнее говоря, в полном хаосе гавань кишела мелкими судами всех мастей: катера, рыбацкие шхуны, каики и моторные лодки; на внешнем рейде дежурила эскадра британского флота. Вдоль набережной кое-где были сооружены импровизированные причалы – плоты, привязанные канатами к развалинам на берегу.
«Бретань» бросила якорь прямо в центре этой круговерти, суда сновали вокруг нас: гудки, крики, ругань в наш адрес. Но капитан Моро невозмутимо оглядывал суету, как будто не обращая внимания на творящийся беспорядок в гавани. Наконец, повернувшись к старпому, отдал приказ:
– Готовьте шлюпку к спуску на воду, надо договориться об ускоренной разгрузке судна.
Но ожидать спуска шлюпки на воду ему не пришлось. К правому борту «Бретани» уже подскочил небольшой катер. На носу судёнышка, наступив одной ногой на форштевень, стоял британский офицер в полевой форме и с рупором в руках. Он что-то кричал и эмоционально махал рукой.
– Спустить трап, – приказал Моро, на пару секунд оторвавшись от бинокля. Очевидно, перед его глазами стояла безрадостная картина: причаливать было некуда, порт практически разрушен. Жиль и Давид тем временем не спеша опустили трап, закрепив его за борт. Не прошло и минуты, как на палубу вскарабкался офицер в измятой зелёной форме. Он явно находился в возбуждённом состоянии. Увидев капитана, тут же устремился к нему. Нежданный гость ещё не успел опустить руку от козырька, как начал быстро и резко говорить:
– Майор Килпатрик, вторая новозеландская дивизия, – я понял, откуда у него небольшой акцент.
Моро не успел ответить, как офицер почти срываясь на крик, начал требовать:
– Капитан, какого дьявола! Убирайте свою посудину за внешний мол. Сейчас не время слоняться по акватории порта.
– Это невозможно, сэр, – Моро невозмутимо разглядывал шхуну, доверху забитую солдатами. Рыбацкое судно медленно шло к выходу из порта. Майор открыл рот, чтобы вступить в перепалку с нашим капитаном, но тот опередил его:
– Сэр, «Бретань» доставила из Гибралтара партию провианта для экспедиционного корпуса… – начал официальным тоном Моро, но продолжить он не смог.
– Провиант? Экспедиционный корпус? Вы в своём уме? – майор оскалил зубы – псевдоулыбка приподняла его щёки, превратив глаза в злые прорези. – О чём эти идиоты на Скале думают? Немцы уже в Коринфе. Мы полностью отрезаны от Юга. Немцы подходят к Афинам, греки капитулировали…
– Господин майор, мы должны спешно… – снова попытался что-то сказать капитан, но Килпатрик как будто не слышал его. Он оглядывал наше судно. Уже через несколько секунд его лицо разгладилось: обвисшие щёки приняли прежнее положение, глаза опять буравили лицо Моро – ему явно в голову пришла какая-то мысль.
– Капитан, сейчас мои парни начнут погрузку на Ваше судно, – произнёс он это устало как о решённом вопросе. – Подходите к тому причалу, – майор указал на один из плотов. – Погрузитесь – и курс на Крит, бухта Суда, – закончил он.
Его речь, пожалуй, удивила Моро.
– Майор, у нас весь трюм забит консервами и мешками с мукой…
– Не волнуйтесь, капитан, мои парни позаботятся об этом, – Килпатрик уже собирался уходить, когда раздались где-то на окраинах города слабые взрывы.
Увидев обеспокоенность на лице Моро, офицер поморщился как от зубной боли:
– Подрываем танки и орудия, – Килпатрик махнул рукой. – Свои танки, – он потопал к трапу. Оглянувшись, добавил: – Ждите моих ребят.
Несколько секунд майор, не мигая, смотрел на палубу. Потом отвернулся и продолжил свой путь к трапу. Мы смотрели на Моро.
– Что будем делать, сэр? – нахмурившийся старпом провожал взглядом удаляющуюся фигуру новозеландца.
Мы стояли рядом, ожидая команды от кэпа.
– Что замерли, нимфы? – он зло посмотрел на нас. – Поднять якорь. Самый малый ход к причалу, – это уже относилось к старпому.
Мы уже побежали выполнять команду, когда громкий окрик кэпа остановил нас:
– Жиль, Викто́р! Стойте на носу. Следите за утопленниками, – Моро отправился на капитанский мостик.
Да, он был прав: на дне бухты маячили потопленные, наверно, при бомбёжках транспортники. «Бретань» не должна была наткнуться на них.
Наконец, судно подошло к импровизированному причалу. На нём уже нас уже ожидал десяток солдат.
– Спустить дополнительные трапы и лестницы, – громко проорал нам выскочивший на палубу старпом Леруа, как будто мы были глухие.
Экипаж бросился спускать трапы и даже верёвочные лестницы для солдат. Но получилось не совсем гладко: «Бретань» не могла подойти к причалу вплотную – борт судна мог раздавить деревянный настил с военными и получить повреждения, но и новозеландцы не дотягивались до трапа и лестниц. Деревянная балка, брошенная в воду, не спасла положения: первый же боец, ступивший на неё одной ногой, пошёл на дно. Под негромкий смех товарищи быстро вытащили его на причал. Но вскоре появилось пара плоскодонок, и солдаты смогли, наконец, дотянуться до лестниц, по которым спешно начали карабкаться на борт нашего транспорта.
На набережной прогремел взрыв, я обернулся: пылал подожжённый армейский фургон. На фоне обвалившихся причалов порта горящие останки автомобиля уже не казались чем-то необычным. Я снова повернулся к веренице солдат, появляющихся на палубе. Запылённая униформа, наверно, когда-то она была оливково-зелёного цвета, теперь же въевшаяся белёсая пыль превратила её в продолжение каменистой выжженной земли, на которой им приходилось сражаться, – кто в шортах, кто в брюках, кто-то в беретах, кто-то в касках. «Тарелкоподобные каски, – почему-то именно сейчас я обратил внимание, – как у дон Кихота. Они, действительно, похожи на идеалистов, бросившихся на… – неприятно резануло воспоминание, – …на чужую, чужую для себя войну …» У каждого из них за плечами болталась винтовка и вещевой мешок.
– Эй, матрос, – молодой капрал отвлёк меня от промелькнувших мыслей. – Как открыть трюм?
– Трюм? – я не сразу понял.
– Да, трюм, приятель, – странное лицо у этого капрала – открытое: большие голубые глаза, выцветившие на солнце волосы, широкие скулы (наверное, когда-то он был круглолицым), широкая белозубая улыбка. – Тебя как зовут?
– Викто́р, – удивлённо ответил я.
«Почему он был странный? Почему я удивился?»
– Мэтью, – пожал он мне руку.
Я кивнул Жилю и показал на трюмный шлюз. Посмотрев на кэпа – тот не обращал внимания, или скорее делал вид, что не слышит, – мы заторопились к задвижкам. Это не заняло у нас много времени: клинья вынуты, гидравлический привод сдвинул створки – доступ в трюм был открыт. Мы заглянули вниз – с грузом всё в порядке.
Мэтью заглянул вниз поверх наших спин. Потом выпрямился и крикнул своим товарищам:
– Парни, каждый мешок – это билет для одного из вас.
– Только куда? – подал голос один из бойцов с заправленным под погон беретом.
– В рай, парни. Мы все попадём в рай, – широкая ухмылка растянула лицо Мэтью. Махнув рукой в сторону трюма, добавил: – Только лет через сто, парни, и не на этом славном линкоре.
Теперь я понял, почему он показался мне странным. Все бойцы были одинаково – нет, не подавленными – одинаково устало сосредоточенными. «Надо – значит надо», – читал я на их лицах, и только на лице Мэтью можно было прочесть жизнерадостную веру в прозаичность нашего положения: «Справимся, бывает и пострашнее», – что невольно внушало чувство неуязвимости. Откуда это у него? Возможно, он и сам не ответил бы на этот вопрос.
Солдаты хохотнули и полезли во чрево нашего корабля. Не прошло и пяти минут, как за борт полетели мешки с мукой и ящики с консервами. Я поморщился – вспомнил мальтийские «Кухни Победы» – суп «минестра»: небольшая горсть бобов, лук, половинка помидора; кусочек солонины был неплохой добавкой, однако это было большой редкостью. Но здесь, в Пирее, продовольствие без сожаления выбрасывалось в воду залива, провожаемое нашими угрюмыми взглядами. Но похлопывание по спине оторвало меня от этого неприятного зрелища. Это был Мэтью. Новозеландец улыбался, на его лице, как мне показалось, пробегали тихие волны удовлетворения.
– Говорил парням, что нам повезёт. Там, на передовой, царит неразбериха, – он осклабился, хотя его глаза не улыбались. – Передовой уже, по сути, и нет: мы просто оторвались от немцев. Ребята не верили: нам сказали, что в порту судов под погрузку нет, эвакуация – только с местных пляжей, но хороших дорог туда нет. Доставили нас в Пирей, отсюда на лодках к этим пляжам, – Мэтью пожал плечами. – Но нам повезло – появились вы, – он посмотрел на разрушенный порт. – Нам должно повезти. Ведь мы хорошие, а хорошим должна сопутствовать удача на этой войне, мы не должны погибнуть. Иначе и быть не может, – на этот раз улыбнулись уже его глаза.
Я кивнул, я верил: «Действительно, хорошие люди не погибали – не верь – они живы. Время идёт, обстоятельства меняются и заставляют этих людей исчезать из твоей жизни. Но они появятся снова… потом… – сильный порыв ветра ударил в лицо, раздался одинокий удар колокола полуразрушенной портовой церкви Святой Троицы, – …они вернутся…»
Результат работы солдат появился сразу: чем меньше груза оставалось в недрах нашего транспорта, тем больше становилось новозеландцев на палубе. Сколько их точно было, мы не считали. О перегрузе никто не думал, теперь наша задача – доставить солдат на Крит целыми и невредимыми.
Наконец, поток новозеландцев начал иссякать. Мэтью подошёл к кэпу и начал что-то объяснять, показывая руками в небо. Тот пару раз кивнул. Несколько секунд – и раздалась команда: «Поднять якорь!», сам капитан поднялся в рулевую рубку. Папаша Гийом и я скатились в моторный отсек, двигатель запущен. Судно медленно дало задний ход, матросы затаскивали на борт последних бойцов. Через считанные минуты мы надеялись покинуть Пирей. Расталкивая лодчонки, «Бретань» двинулась к выходу из гавани.
Но интуиция Мэтью не подвела. Я увидел беспокойство на лицах пятерых новозеландцев, обосновавшихся с нами в нашем отсеке, они смотрели вверх. Солдаты что-то услышали. Наверное, я не прав в том, что в моторном отсеке ничего нельзя услышать. Сделав знак Папаше Гийому – тот кивнул, я бросился наверх, перебирая ступени под ногами. Пять секунд – отбрасываю люк, закрывающий вход в наше отделение. Но по пути ко мне приходит мысль: «Не видел Джали. Куда она могла подеваться? – но тут же успокаиваю себя. Наверное, спряталась от толпы незнакомых пришельцев в каком-нибудь закутке судна».
В воздухе раздавался нарастающий вибрирующий звук. У меня не было сомнений – приближались немцы. Из густых облаков вынырнула тройка чёрных крестов – одно из самых страшных явлений гитлеровского блицкрига – «Штуки», «Юнкерсы» Ю-87. Сотни явлений войны были страшными для понимания обычного человека, но некоторые вещи обладали ещё и мерзкими чертами. К таким вещам я относил налёты «Штук».
Завывающий звук самолётных сирен начал наполнять мои уши. Пока задрав голову, наблюдал за приближающейся угрозой, на палубе началась суета: под подгоняющие крики матросов солдаты ринулись к трюму. Жиль и Давид начали медленно закрывать створки трюмного люка. Топот армейских ботинок по палубе заставил меня обратить внимание на бегущих солдат.
Мой взгляд быстро пробежал по начинающей пустеть палубе, чтобы снова посмотреть вверх: чёрные кресты превратились в хищников с выпущенными лапами – неубирающимися шасси. Капитан резко изменил курс. «Он сошёл с ума!» – я не верил своим глазам: «Бретань», не сворачивая, направлялась прямиком в один из разрушенных причалов. Но над нами уже проносились немецкие стервятники – моя первая встреча с этим порождением гитлеровского Молоха. Но, очевидно, не первая у капитана Моро. Последняя «Штука», завалившись на крыло, перевернулась в воздухе вверх шасси и через считанные секунды сорвалась в пике, устремившись к нам. В это самое мгновение меня резко тряхнуло, и если бы я не успел схватиться за поручень трапа машинного отделения, то мог и скатиться вниз, сломав себе шею, но я устоял на ногах. Было нетрудно догадаться: «Бретань» резко изменила курс, уходя от берега. Надо было спускаться вниз.
Несколько солдат, ещё не успевших забраться в трюм, попадали на палубу, я оглянулся и замер. Но не упавшие бойцы привлекли моё внимание: «Как она сюда попала?» Из-за пристройки выкатилась Джали – очевидно, резкий манёвр судна был тому причиной – и, проблеяв, встала на открытом пространстве, тряся головой. Наверное, во время всеобщей суматохи ей удалось выбраться на палубу. «Джали!» – выкрикнул я, готовясь выбежать за ней, но не успел. В это мгновение раздался грохот. Инстинктивно дёрнул люк на себя, прикрывшись от взрыва. Судно накренилось, по палубе залпом ударил град осколков. Но через пару секунд я был уже на палубе. Громко топая по ступенькам трапа, за мной поднимался Папаша Гийом.
Картина, представшая перед моими глазами была безрадостной. Солдатам, не успевшим прыгнуть в трюм, досталось: некоторых оглушило взрывной волной – они сидели на палубе, пытаясь прийти в себя. Один из новозеландцев стонал, держась за ногу, – очевидно, его задел осколок. Несколько его товарищей, вылезших из трюма, уже спешили к нему.
Но всё это я увидел боковым зрением. Мой взгляд был прикован к другому, к Джали, или, точнее говоря, к тому, что от неё осталось. Животное лежало на боку. К её серо-белому окрасу добавились большие красные пятна. Я уже кинулся к ней, но тут же замер, увидев её голову. Она лежала на палубе и была почти отделена от туловища, большая лужа крови растекалась по металлической поверхности. Медленно подошёл к Джали и остановился, кто-то взял меня за плечо. Это был Папаша Гийом. Я стоял, не шевелился. Вскоре к нам присоединились вылезшие из трюма Жиль и Давид.
– Ну, вот и отплавалась, – бретонец вздохнул, потом добавил: – Её надо отнести на камбуз.
В моём мозгу что-то взорвалось, и я ринулся на Жиля с кулаками, но был вовремя остановлен стармехом. Он обхватил меня сзади руками, громко крича мне в ухо:
– Успокойся, Малыш! Успокойся! Сожми зубы! – затем силой потащил меня к люку в моторное отделение. Я перестал барахтаться в его руках, и он отпустил меня, толкнув вперёд. Охватило оцепенение. Папаша Гийом тяжело затопал назад.
– Похороним её как моряка, – обратился он к Давиду.
Жиль тем временем, махнув рукой, направился на помощь новозеландцам. Стармех и Давид подхватили останки Джали – её голова оторвалась от тела – и бросили их в воду. Мне стало нехорошо, и я подбежал к фальшборту. Вцепившись в него, перегнулся за борт. Меня вырвало. Глаза заслезились. Сквозь пелену влаги увидел, как пара моряков на катере, следовавшем рядом с нами, выловили тело Джали. Я сплюнул, принимая действительность: «Жизнь продолжается».
– Привыкай, Малыш, к смерти, – рядом появился стармех.
– Проверю давление в маслопроводе, – ответил я, и ещё раз сплюнув за борт, направился к машинному отделению.
Можно ли привыкнуть к смерти? Тогда мне казалось, что нет. Тогда… А сейчас? Уже прошло почти три четверти века, а я всё так и не привык к ней. Смерть приходит к каждому, унося в небытие. Но уносит она не только кого-то – с ними уходит и часть тебя. Можно ли к этому привыкнуть? Остаётся только надеяться, что в этом страшном явлении был какой-то смысл.
Возможно, Джали приняла на себя осколок, предназначавшийся одному из солдат на палубе. Возможно. И хотелось верить в это. И я верил…Тогда… И сейчас…
Могло показаться, что сцена с гибелью козы длилась долго. Конечно, это было не так. Вся сцена заняла минуту. Свойство психики – воспринимать отдельные эпизоды жизни как при замедленной перемотке киноплёнки.
«Бретань» увернулась от «Штуки». Немец явно не успел чётко рассмотреть кромку берега, выбросив бомбу с упреждением и попав в разрушенный причал, а, может быть, плохо рассчитал, отключившись при перегрузке во время захода в пике. Бомба взорвалась на берегу, практически не нанеся вреда судну. Распугивая лодки и шхуны, транспорт нёсся к выходу из бухты, стремясь попасть под прикрытие британской эскадры. Зенитные установки эсминцев уже вовсю работали. Находясь в машинном отделении, я уловил приближающийся громкий вой, слышимый даже сквозь шум двигателя. Когда подбежал к трапу, мне послышался громкий хлопок и вой сразу прекратился. Сверху спускался Папаша Гийом. На его лице застыла хищная улыбка.
– Нет больше этой твари. Наши сбили его, – он мстительно поднял большой палец вверх.
Я уже не удивлялся, что в моменты эмоционального подъёма старый марселец называет британцев «нашими». Перед лицом беспощадного врага все люди на этой стороне становились нашими.
«Бретань» встала рядом с эскадрой, пережидая налёт бошев. После потери Юнкерса звено немцев решило не испытывать судьбу и поспешило ретироваться. На какое-то время небо Пирей стало мирным для нас. Но надолго ли? Теперь наш курс с несколькими сотнями измотанных в боях солдатами на борту лежал на Крит. Впереди – полторы сотни морских миль совсем небезопасных вод. Моро прекрасно это понимал, но закрытой связи с эскадрой у нас не было. Надев свежую рубашку, он приказал спустить шлюпку на воду. Вскоре его там ждали Давид и Жиль. Проходя по палубе, Моро остановился около кровавого пятна на палубе – всё, что осталось от Джали. Поморщился, но увидев Якова-Жака с аптечкой, направлявшегося к новозеландцам, поправил видавшую виды фуражку и, указав на пятно, холодно произнёс:
– Освободишься, убери палубу, – не дожидаясь ответа, продолжил путь к трапу.
Неприятно резануло где-то внутри. Наверное, что-то пробежало по моему лицу.
– Ты всё-таки Шатопер. Не бери пример с Пьера Гренгуара. Коза – это не твоё, – услышал я голос стармеха, вспомнившего героя «Собора Парижской Богоматери», беззаветно любившего козу. В этот момент я не знал, кого больше ненавидеть – капитана Моро или Папашу Гийома.
– Патрон, ступай к дьяволу, – прозвучал мой ответ – так мы пытаемся привыкнуть к смерти…
Вскоре капитан вернулся с соседнего эсминца. Вести он принёс обнадёживающие. Через два-три часа из Нафплиона должен был выйти конвой под прикрытием эскадры английского флота. Нам надо сделать рывок на юг Эгейского моря, рывок в шестьдесят морских миль на свой страх и риск, и присоединиться к конвою на Крит. У Моро не было выбора. К тому же капитану удалось договориться о дозаправке «Бретани» с танкера эскадры, что и было сделано. Старались сделать это как можно быстрее: мы торопились.
Новозеландцы равнодушно наблюдали за нашей суетой, только иногда, помогая, нам тянуть или сворачивать шланги. Едва закончив дозаправку, наш транспорт дал полный ход, спеша на юг. Моро получил частоты и кодовые таблицы для связи с конвоем.
Я смотрел на флагшток: на нём гордо реял французский триколор – последняя надежда проскочить сквозь вражеские заслоны. Наш эфемерный кусочек Франции продолжал сражаться, несмотря на Петэна, Хюнтцигера и прочую нечисть из числа «настоящих французов».
Новозеландцы получили приказ не высовываться наружу, чтобы не попасть под наблюдение пилотов люфтваффе. Теперь даже в углу машинного отделения дремали солдаты. «В углу, где раньше бегала Джали, – невольно заметил я, вздохнул. – Жаль, животное…»
Два с половиной часа хода – и «Бретань» вышла в квадрат предполагаемой встречи с конвоем. Однако конвоя мы не обнаружили. Судно легло в дрейф. Несколько раз Давид пытался выйти на связь с конвоем, но безрезультатно. Возможно, британцы хранили радиомолчание. Мы ждали. Каждый из команды вглядывался вдаль, пытаясь увидеть дым из-за горизонта, хотя и понимали, что всё равно капитан узнает первым и даст команду. Но такова человеческая натура. Каждая минута ожидания буквально стучала в голове, заставляя ёжиться от неприятного холодка.
Прошло ещё полчаса ожидания. Конвой не отвечал. Моро решил больше не ждать и дал команду:
– Полный вперёд!
«Бретань» продолжила свой путь на Крит. Но мы не успели отойти слишком далеко от предполагаемого места встречи с кораблями союзников, как услышали еле слышимый грохот, напоминающий гром, затем увидели тёмный дым, поднимающийся из-за горизонта. Не сбавляя скорости, транспорт шёл курсом зюйд-ост, уходя всё дальше и дальше от конвоя.
В море без интуиции прожить невозможно: если у капитана нет морского нюха, то долго судно не проходит. Очевидно, Моро не был обделён этим чувством, поэтому «Бретань» всё ещё находилась на плаву. Вот и сейчас, загодя покинув место встречи с конвоем, наш транспорт спасся от налёта бошев. Спокойное море нам благоволило, и мы успокоились, что даже несколько новозеландцев, осторожно оглядывая небо, вылезло на палубу. Среди них я заметил капрала Мэтью. Он что-то рассказывал солдатам – они громко смеялись над его словами.
Но идиллия длилась недолго. По громкоговорителю капитан прокричал: «Очистить палубу!» – после чего новозеландцы посыпались в трюм. Через некоторое время стала понятна причина беспокойства кэпа: к нам медленно приближалась размытая чёрная точка. У нас не было ни малейших сомнений: это был самолёт. Неприятный холодок внутри меня подсказывал, что это не был самолёт союзников. Безоружное торговое судно могло стать беззащитной мишенью для атаки с воздуха. Самолёт был один, но для уничтожения «Бретани» и этого было достаточно. Мы смотрели вверх, ожидая гостя. Подлетая всё ближе и ближе к нам, он обретал черты, превращаясь из точки в двухмоторный тяжёлый моноплан грязно-пятнистой раскраски. На крыле можно было различить белые круги со схематичным изображением трёх фасций – Regia Aeronautica, итальянец. Уже потом я узнал, что над нами пролетал двухмоторный тяжёлый разведчик Fiat CR.25 с пулемётным вооружением и способностью нести бомбовую нагрузку. Но это я узнаю потом, а сейчас эта огромная машина, угрожающе рыча, шла на нас.
Ещё раз оглянулся на флагшток с французским флагом, такой же триколор развевался на корме. Заподозрят ли что-нибудь неладное макаронники? Неужели интуиция на этот раз всё-таки подвела Моро? Может быть, лучше было бы присоединиться к сражающемуся конвою? Он мог бы нас хоть как-то защитить. Сейчас помощи ждать было неоткуда.
Оглянулся на корму – там крепились две шлюпки – спасение для экипажа. Экипажа… Но трюм забит новозеландскими солдатами. Вот сейчас мне стало страшно по-настоящему. Нет, я не запаниковал – не в привычке матроса терять разум при угрозе – морская стихия не прощает малодушия. В тебе всегда должна царить уверенность рабочего на своём рабочем месте. Место работы только необычное – море. Но сейчас был совсем другой случай. Это уже не соревнование с природой, это было убийство.
Папаша Гийом тронул меня за руку.
– Спускаемся вниз. Если он будет стрелять, отсидимся внизу, – стармех кивнул на спуск в машинное отделение.
– А если не будет стрелять? – я не отрывал глаз от приближающейся смерти.
– Тогда хуже – сбросит бомбу, – как-то оптимистично ответил старый марселец.
Мы начали медленно пятиться к люку, не сводя глаз с итальянца. У меня застучало в груди.
– Все новозеландцы имеют винтовки. Если они обстреляют макаронника, то можно его сбить, – предложил я, продолжая наблюдать за вражеским самолётом.
– Не говори ерунды, Малыш, – хмыкнул стармех. – Он летит слишком высоко – не достать. К тому же не забывай, что лётчики тут же сообщат о нас своим по рации. И тогда «Бретани» точно конец.
И мы пятились назад, к люку.
Почему всё-таки мне было страшно? Тогда я не ответил на этот вопрос: не то место и не то время, чтобы заниматься самоанализом. Мозг лихорадочно мечется в голове в поиске выхода, хотя ты видишь, что выхода нет. Точнее говоря, ты понимаешь, что исход не зависит от тебя: всё лежит на воле случая и обстоятельств. Только потом, спустя какое-то время, ты в воспоминаниях возвращаешься к пережитому. Многие говорят, что на войне боялись все и всегда, и тому виной чувство самосохранения, и что мы неимоверными усилиями преодолевали это чувство, чтобы смотреть в глаза смерти, а кто утверждает иное – лжец или безумец. Не совсем так. Каждый решал этот вопрос по-своему, или, правильней сказать, видел через призму своего сознания и поступал соответственно. Для меня, возможно, моё мальчишество играло главную роль в восприятии происходящего. Я верил в свою удачу: «Со мной ничего не должно произойти». И так думали многие. Но ведь кто-то должен был уйти. Вот тогда и становится по-настоящему страшно. Не за себя – за других.