Шаман

– Почему вы покинули Кольский полуостров – свою родину?

– Это внутриродовая история, не имеющая никакого отношения ни к тому, что было в деревне, ни к тому, что будет в будущем. На родине мне приказали сделать то, чего я не захотел делать. Мне приказали уйти, и я ушёл. Такое бывает.

– Вам известно, что Степановка сожжена дотла, а люди из неё бежали? Ваш дом спалён!

– Да, известно. Но мы не собирались возвращаться в ту проклятую деревню. Я уже понял, как ошибся, придя в неё. В какое-то время я потерял бдительность. Больше я себе отвлечься не позволю.

– Где вы собираетесь теперь жить?

Нойд внимательно осмотрел Кошко, словно взвешивая, можно ли с ним об этом говорить. Приняв решение, он ответил:

– Мы пойдём в Финляндию, подальше отсюда.

– Пешком придётся идти очень долго.

– Да, я знаю. Но поехать на поезде у нас нет возможности.

Кошко откашлялся, посмотрел по сторонам и достал из кармана пальто деньги. Отсчитав пять червонцев, протянул их колдуну.

– Берите, – требовательно сказал он. – Вам надо прокормить семью.

Пётр оказался поражён этим безусловно милосердным поступком. Под впечатлением он полез в портфель за своими деньгами, но Кошко твёрдой рукой его остановил:

– Не надо. Угомонись.

Увидев протянутые деньги, Нойд отрицательно мотнул головой и отступил. Недолго думая, Кошко сунул купюры в карман пальто его сына и хлопнул рукой по его плечу.

Нойд остановил рукой свою жену, готовую броситься на колени перед Кошко. Из глаз последней полились слёзы. Она смотрела на двух чиновников уголовного сыска таким взглядом, какой Петру ещё никогда не встречался.

Взяв своих детей за руки, Нойд развернулся и неторопливо зашагал по Офицерской улице в сторону Вознесенского проспекта, – от сыскного отделения прочь. Его жена пошла следом, постоянно оборачиваясь, утирая с глаз слёзы.

Отойдя уже довольно далеко – шагов на двести, уже почти скрывшись за силуэтами прохожих, – он внезапно остановился, обернулся, поднял вверх свои руки, привлекая внимание Петра, и прокричал громким повелительным голосом, распугивая всех без исключения людей вокруг:

– Оберег носи обязательно! Носи на животе своём! Он должен касаться твоего тела! В портфеле да в кармане он действовать не сможет! И никогда его не снимай ни при каких обстоятельствах! Когда придёт последний самый долгий день, только он тебе поможет!

Махнул руками на прощание и пошёл дальше. Скоро он и его семья скрылись с глаз.

– Аркадий Францевич, каким ветром вы в Петербурге? – спросил Пётр, когда они прошли к Екатерининскому каналу и неспешно зашагали вдоль него в сторону Вознесенского проспекта.

– Вот ты наглец! – недовольно буркнул Кошко. – Как ты смеешь высокое должностное лицо о таком расспрашивать?! Да ещё таким тоном!

Пётр промолчал.

– Пороли тебя в детстве мало! На язык ты гонорист!

– Меня вообще не пороли! – огрызнулся Пётр. – Вот если бы пороли, дураком бы вырос!

Кошко остановился и сурово осмотрел его с ног до головы. Лицо его побагровело³².

– Я для дела спрашиваю, – сказал Пётр.

– Вот бы тебе сейчас всыпать… – тихо сказал Кошко, испепеляя его своим взглядом.

– Аркадий Францевич, не вынуждайте меня доставать из кармана столыпинскую доверенность. С огнём ведь играетесь. До добра вас это не доведёт.

Кошко грозно шагнул к нему, внимательно осмотрел ещё раз, хотел что-то сказать из гневного, но, увидев, как Пётр еле удерживается от смеха, развернулся, сплюнул в сторону и зашагал дальше. Когда Пётр его нагнал, то увидел, как он качает головой и улыбается.

– Наверное, в этом есть взаимосвязь, никуда от этого не деться, – сказал Кошко. – Чем остроумней человек, тем он более дерзостный, чем тупее, тем послушней. Много раз замечал такое. Только поэтому мы с Филипповым тебе многое прощали. Не будь у тебя исключительной раскрываемости, уже давно вылетел бы из сыска за гонор свой неуёмный.

– Спасибо за комплимент.

– С Императором я встречался в Царском Селе. Затем со Столыпиным в министерстве. Но если кому растрещишь подобное, видит бог, выпорю! Помни, малец, рука у меня тяжёлая!

– Да кому я растрещу? Меня в сыске почти все ненавидят. Только вы с Филипповым да с несколькими сыскными чиновниками ко мне хорошо относитесь. За это, впрочем, меня и ненавидят. Выскочкой считают, приспособленцем, карьеристом. А я ведь не начальству служу, а правде и справедливости. Воспитание у меня такое с детства малого.

– Знаю я твоего отца. В 1888-м году в одном пехотном полку с ним служил. В Симбирске. Он был командиром моего батальона.

Пётр оказался шокирован такими сведениями. Ничего о подобном он не знал. Он растерялся. В одно мгновение все понятные ему прежде логические связи его сыскной судьбы смешались в неразборчивое вихревое облако.

– Да не по отцу тебя судим. – Кошко повелительно положил свою руку на его плечо. – Не ищи здесь подводных камней. Любовь нашу ты заслужил своею службой правильной. А что касается твоего отца, так я его давно не видел. Но помню его во всех подробностях. Такой же дерзкий был, как ты. Чуть что, или взвинтится, или обидится. Правды не боялся, за неё готов был начальству нервы трепать, рискуя карьерой. Вспоминаю я его с уважением. За конфликт с командиром полка он был переведён в полк под Петербургом. От наказания боевые заслуги его спасли да богатая родословная.

– Меня в основном воспитала мать. В эпоху моего детства отец подолгу пропадал на службе.

– Служба офицера – штука сложная. Но, не будем сейчас отвлекаться на прошлое. Времени у нас немного, а нам надобно дела твои обсудить на будущее. Дело-то по СЛТ совсем непростое.

– Что вы по нему думаете?

– Я думаю, что впереди тебя ждёт суровое испытание. Очень скоро романтика выветрится из твоей головы. По сути, мы посылаем тебя в полную неизвестность.

– Почему?

– Ты думаешь, Столыпин за просто так выписал тебе такую доверенность, с правами, по сути, бесконечными? Он, как человек практический, понимает всю сложность и опасность такого расследования. И, будь ситуация другой, в ином историческом времени, послал бы в Иркутск полевой эскадрон отдельного корпуса жандармов. Но сегодня, на фоне революционной нестабильности, он не может позволить публичности. Если СЛТ являются ничем не подтверждёнными слухами, – революционные пропагандисты, будь они прокляты, обольют его и царя вёдрами отборного издёвочного дерьма. Секретность предстоящего расследования навеяна нашим непростым временем. Нельзя позволить бессовестной черни³³ потешаться над царём. Только поэтому в Иркутск решено послать единственного сыщика, который должен в обстановке максимальной секретности собрать по СЛТ достоверные сведения.

– А почему это опасно?

– Вот наивность, вот молодость! А ты думаешь, тебя отправляют на лёгкую прогулку, продышаться сибирским воздухом? Иркутск – город не для санаториев. Там полно разбойников, беглых каторжников, революционных террористов, ссыльных политических. Если в самом городе при полицейских и жандармах криминальная обстановка ещё сносная, то в деревнях и сёлах Иркутской губернии порядка петербуржского, тебе привычного, нет и никогда не было. Я уже не говорю про дикую тайгу Подкаменной Тунгуски, где живут инородцы тунгусы, волки да медведи.

Расследование потребует пойти в тайгу, – именно в ту область, откуда идут первичные слухи о СЛТ. А я тебя, наглеца, знаю: туда ты обязательно полезешь. И вот что там, в глухой тайге, с тобой может произойти, только богу известно.

Вот почему я при Филиппове настаивал вместо тебя отправить туда надзирателя летучего отряда Елагина.

– Елагина? – Пётр окончательно растерялся. Кошко своими лютыми откровениями просто выбивал землю из-под его ног.

– Да, Елагина. Моя мотивация предельно практическая. «Дело о СЛТ» сложное как с умственной точки зрения, так и с физической. С одной стороны, изучать космические явления, а я интуитивно убеждён, что СЛТ имеют внеземную природу, должен человек твоего склада ума: образованный и дерзкий, не боящийся прогрессивного научного суждения. С другой стороны, экспедиция в дикую тайгу, по пути, наполненному уголовниками, инородцами да лесными зверями, под силу только очень крепкому человеку, каковым является Елагин. Если класть на чаши весов ум и силу, по мне чаша с силой перевешивает. Опросить местных жителей и, если доведётся, пронаблюдать в небе СЛТ, подробно описав их облик и поведение в рапорте, сможет и обычный сыскной надзиратель. А вот выжить в чрезвычайных условиях тайги сможет далеко не каждый. Если, не дай бог, по пути предстоит встреча с лютым разбойником, медведем или же волком, я предпочту увидеть перед ними исключительно Елагина. Тот очень физически развит, из семьи охотника. Мало того, что он жонглирует двухпудовыми³⁴ гирями как игрушками детскими, так ещё с малолетства знаком с охотничьими навыками: знает повадки диких зверей, правила поведения в лесу, методы выживания, отличный стрелок из винтовки, охотничьего ружья, револьвера. И в рукопашной борьбе ему не найти равных: голову отвернёт любому. На мой взгляд, кандидатура Елагина идеальная.

– Так что же вы меня выбрали? – спросил Пётр, покоробленный.

– Ты не психуй раньше времени. Психовать позже будешь, там, в таёжном лесу. На твоей кандидатуре настоял Филиппов. Тебе известно, что он мой бывший начальник, и отношусь я к нему с крайним уважением. В отличие от тебя, сорванца, я с уважаемыми мною людьми не спорю. Раз Филиппов так решил, так тому и быть.

– Извините…

– У Филиппова другая позиция. В Елагине он сыщика не видит. Считает, что тот отлично справляется с задержаниями вооружённых уголовников, но в оперативной работе нулевой. Не сможет он, по мнению Филиппова, провести тщательное расследование. В глазах Владимира Гавриловича чаша с умом и образованием однозначно перевешивает. Он, напротив, никого кроме тебя в «Деле о СЛТ» не видит. Вот так решение и было принято. Малость пообсуждали и окончательно остановились на тебе. Даже твоя хромота на решение не повлияла.

– Хромота? – Нет, всё-таки Кошко добил Петра сегодняшними откровениями. У него кругом пошла голова, и он был вынужден остановиться, чтобы удержать равновесие. – Откуда вы про мою ногу знаете?

Тут уже не выдержал Кошко:

– А ты что, думаешь, в сыске кроме тебя служат одни идиоты?! – гневно воскликнул он, внезапно побагровев. – Думаешь, один ты наблюдательный?! Ты, чёрт побери, в сыске служишь или при консерватории?! Ты думаешь, мы с Филипповым твою хромоту не заметили?! За кого ты нас держишь, наглец?!

Пётр, не выдержав последней атаки, шатаясь прошёл к скамейке возле вознесенского моста и буквально рухнул на её дубовые доски. Голова предательски кружилась. Лицо и тело облились холодным липким потом. Он сорвал с головы фуражку и пошире распахнул на груди пальто. Кошко присел рядом, полубоком, внимательно его рассматривая.

– Ты здоров? – тихо спросил он.

– Полтора суток не спал, – отмахнулся Пётр, в состоянии головокруженья потеряв требования учтивости. – Устал… Обедал давно… Да ещё вы со своими откровеньями… Голова чуть кружится… Сейчас пройдёт…

Кошко порылся в своём обширном лакированном портфеле и протянул ему пирожок, пахучий мясом, завёрнутый в салфетку.

– Ешь, – приказал он. – А на меня не злись. Тебе мой характер известен. Не люблю я, когда меня дураком выставляют. В чём-то ты похож на меня. Эмоциональны мы слишком. Тебя я сразу полюбил, потому что по тебе часто вспоминаю молодость свою бесшабашную.

Пётр взял пирожок и жадно откусил от него большой кусок ароматной мякоти. По телу пробежала волна облегчения.

Кошко смочил свой чистый носовой платок в воде канала и протянул ему. Он утёр им своё лицо. Сознание прояснилось.

– Хромоту твою первым заметил Филиппов, летом 1906-го года, когда я ещё во дворцовой полиции служил, до должности его помощника. Он навёл справки и всё по твоей ноге выяснил. И про атаку мукденскую, и про пулю пулемётную, и про ранение страшное, и про госпиталь иркутский. Врачи ему сказали, что синдром твой года через два-три пройдёт. Он связан с повреждёнными нервами, которые срастаются очень продолжительно. Ну не будет же Владимир Гаврилович из-за такого пустяка – временной хромоты – увольнять перспективного сыщика!

И вообще, за кого ты нас принимаешь? Ты думаешь, что мы звери лютые, без души и совести, вышвырнем на улицу молодого парня только за то, что он в бою тяжело раненый, изредка на службе хромает? Ты понимаешь, как это оскорбительно? Ты должен был такое не утаивать, а прямо нам всё рассказать!

– Извините, Аркадий Францевич, но я действительно этого боялся. Я очень хотел служить в сыске, тем более при вас. А нога мне постоянно приносит одни хлопоты и страдания. Она то не болит, то сводит такой болезненной судорогой, что в пору на землю падать. Не мог я быть в уверенности от вашего милосердия. Кому хромой надзиратель нужен?

– Ладно, проехали. – Кошко откинулся на спинку скамейки, сев поудобнее. – В тайге тебе надо будет что-то со своей ногой делать. Обязательно купи в аптеке лекарства обезболивающие, мази всякие согревающие, в магазинах подыщи шерстяные кальсоны. Ходить там придётся много. Да ещё учти, что там холода.

Повторюсь, что я бы послал туда Елагина. Но с Филипповым спорить, сам знаешь, ещё тяжелей, чем со мной. Если уж он принял решение, то на его мягкость и доброту не рассчитывай: обязательно сделает по-своему.

– Надеюсь, справлюсь.

– С чего ты думаешь своё расследование начать?

Пётр крепко задумался, взвешивая варианты. Пока ясной картины у него не было.

– Думаю приехать в Иркутск, осмотреться на месте, аккуратно по СЛТ людей разных порасспрашивать и дальше уже решать… У меня не было времени подумать над этим! Вы же только что меня всем этим расследованием огорошили!

– Ну, приедешь ты в Иркутск, ну, порасспрашиваешь, а тебе округлив глаза ответят, что о СЛТ понятия никакого не имеют. Слухи-то эти специфические, широко по публике не гуляющие, в противном случае ими была полна вся империя. О светящихся шарах над тайгой шепчутся по кухням редкие люди, как таковых ты будешь искать? Четыре месяца на такое расследование – срок только на первый взгляд кажущийся достаточным, на самом деле он короткий, предельно ограниченный. Если в Иркутске провозишься без толку месяц-два, то на тайгу уже и времени не останется.

– Резонно. А что предлагаете вы?

– Прежде всего тебе надо встретиться с самым главным свидетелем по этому делу: с бывшим иркутским губернатором Моллериусом. Он точно посвящён в курс дела и знает наверняка много больше, чем изложил в письме к царю. Сейчас Моллериус проживает в Петербурге, ждёт от царя новой должности. Вчера я навёл по нему кое-какие справки.

– И как я с человеком такого высокого статуса встречусь? Тот может меня к себе не подпустить!

– А столыпинская доверенность на черта тебе дана?

– Ну, не знаю… С губернаторами я никогда в жизни не общался. Я даже не имею представления, как мне к нему правильно одеться! Губернатор, пусть даже бывший, – это ближайшее окружение царя! Высшее общество!

– Я что, напрасно тебя в нахальстве упрекаю? – удивился беззлобно Кошко. – Ты то хамишь мне и Филиппову, то боишься пойти к какому-то там губернатору! Что, бывший губернатор наводит в тебе больше страха, чем я или Филиппов? То есть ты даже сейчас мне хамишь, сам того не замечая! Вот как мне тебя терпеть? Я что, начальником московского сыска не отношусь к наводящему в тебе трепет высшему обществу? Со мной ты дерзишь по двадцать раз на дню, а какого-то губернатора перепугался до смерти. Как так?

Пётр промолчал. Кошко, заметив его растерянность, тихо откашлялся и продолжил:

– По Моллериусу мои соображения следующие. Царю он написал пугливое осторожное письмо без какой-либо конкретики. Но, как человек высокого статуса, в чём ты прав, он никогда бы на такое не решился, не будь у него достоверных сведений по СЛТ. Никогда бы он не поделился слухами и сплетнями в личном письме к царю. Это очевидно. Такая психологическая хватка к тебе со временем придёт. Моллериус сто процентов знает больше, чем в письме сообщил. Он просто побоялся указать детали, запутавшись в оценке их восприятия царём. Поэтому именно с доверительного разговора с ним надо начинать расследование.

Встречу с Моллериусом я попробую организовать на днях, если повезёт, то уже завтра. Мне он точно не откажет. В крайнем случае тыкнем ему в нос твоей доверенностью, в которой содержится недвусмысленное требование премьер-министра твоей деятельности помогать. С твоей бумагой можно устроить допрос любого высокопоставленного лица. В этом плане она блестящая. С подобными документами, признаться, я никогда не сталкивался. Это уникальная бумага, по сути, открывающая в империи любые двери.

Пётр машинально дотянулся до внутреннего кармана своего сюртука и коснулся её, убеждаясь, что нигде не обронил. На будущее он решил усилить её безопасность дополнительной к карману пуговицей. Потерять такую важную бумагу было верхом разгильдяйства.

– Вы надолго приехали в Петербург? – спросил он.

– Ненадолго. С царём да с премьер-министром встретился, с Филипповым дела обсудил, и готов уже на этом Петербургу откланяться. У меня в Москве дел выше головы. Сыск там расхлябан, деморализован, по факту держится лишь на моих кулаках. Мне придётся пройти семь кругов ада, чтобы выстроить из него структуру, подобную петербуржской. Но, – Кошко тяжело махнул рукой, – этот вопрос тебя не касается.

Расследование по СЛТ Столыпин доверил Филиппову, мне и тебе. Соответственно, я должен помочь тебе его начать. Встречу с Моллериусом – ключевым свидетелем – я организую. Мне, к тому же, самому интересно выслушать его показания. Всё-таки дело предельно неординарное, вызывающее интерес. Приложу все усилия, чтобы она состоялась уже завтра.

– Царь вас по СЛТ к себе вызывал?

– Вот опять ты лезешь через забор выше собственного роста! Не имеешь ты права о подобном расспрашивать!

– Я не из праздного любопытства, поверьте. Мне надо понимать масштаб происходящего.

– Эх, Суворов, Суворов. Погубит тебя твоя заносчивость. Перспективный ты сыщик, но не по статусу прыткий.

Не знаю, может быть, из тебя получится величайший сыщик империи, во всяком случае, все задатки в тебе для этого есть. Если только раньше срока тебя не погубит несдержанность. Я тебя терплю, потому что полтора года лично знаю, а под началом твоего отца служил в пехотном батальоне. Но когда ты подобным тоном заговоришь с человеком властолюбивым, тщеславным, к сентиментальности не склонным, это тебе с рук не сойдёт. В твоих интересах запомнить это моё предостережение. В своей бестактной дерзости ты ходишь над пропастью по тонкой струне. И сорваться вниз у таких как ты шансов намного больше, нежели дойти до другого берега. Поверь мне, я по себе знаю, о чём говорю.

Чёрт с тобой, слушай правду. Может быть, в мемуарах обо мне когда-нибудь напишешь. Только при жизни моей никому об этом ни слова!

– Клянусь вам.

– Император вызвал меня на личный доклад по ситуации в московском сыске. Он узнал от Столыпина, что я приезжаю в Петербург по его вызову, и по случаю решил со мной переговорить. Ситуацию в Москве он держит на своём контроле. На должность начальника московского сыска я им официально ещё не утверждён, нахожусь в подвешенном состоянии – он пока к моей службе там присматривается. Я тоже, как и ты дерзкий, что, впрочем, ты знаешь, поэтому настоял на прояснении этого вопроса. Я не могу при такой неопределённости всецело отдаваться тяжелейшей службе. Он меня заверил, что деятельностью моей доволен и в начале мая, недели через две, официально утвердит меня в должности начальника. Позавчера он задобрил меня деньгами, выдав значительную премию – на обустройство в Москве да на поддержку моральную.

Для тебя важно не это. Важно то, с кем я имел случай повстречаться в Царском Селе. И вот здесь эта история уже может касаться твоей судьбы. Поэтому слушай меня внимательно.

Вместе со мной к царю были приглашены трое людей, имеющих отношение к раскрытому тобой «Делу Нойда»: ведущий следствие судья окружного суда, подчинённый ему судебный следователь и надзирающий за делом прокурор. Я встречался с царём по случаю, незапланированно, а они втроём были вызваны им заранее для оглашения указа о повышении их по службе. Судья с повышением в чине и должности направляется в Москву, следователь назначается коронным судьёй окружного суда³⁵ Самары, а прокурор решением Сената³⁶ отправляется с повышением в чине и должности в Ростов-на-Дону…

– А почему это касается моей судьбы? – не понял Пётр.

– Если ты не забыл, после «Дела Нойда» тебя тоже поощрили повышением в чине. Ты получил губернского секретаря досрочно. Ввиду тщеславности тебе такое повышение показалось естественным звеном в карьере. Между тем ты должен понимать, что в двадцать четыре года в должности надзирателя получить такой высокий чин, многие служивые которого и в сорок лет не видят, не просто странно, а вопиюще несвоевременно…

– То есть меня повысили незаслуженно?!

– Опять ты, чёрт бы тебя побрал, меня перебиваешь! – разозлился вновь Кошко. – Когда ты научишься слушать людей, проглатывая свои прыткие вопросы внутри себя?! Вот явно видно, что тебя в детстве не пороли!

– Молчу.

– За блестяще расследованное «Дело Нойда» ты заслужил награду, это не обсуждается, но не чином губернского секретаря. Тебя могли наградить орденом, денежной премией, отпуском, но не чином двенадцатого класса Табели о рангах. Ты воспринимаешь, что я тебе говорю, или готов дальше обиженно надувать губы?

– Воспринимаю. Я же не законченный идиот. Даже несмотря на то, что ваши слова меня задевают.

– Не мои слова, а мои сведения. Я лучше тебя знаю, как система устроена. Она очень бюрократизирована. Никогда рука градоначальника не осмелится подписать ходатайство царю о повышении надзирателя, всего два года как пришедшего в сыск с улицы, до чина губернского секретаря. Даже если этим надзирателем будет гений сыска невиданный.

– Хорошо, я вас услышал. О чём, по-вашему, моё повышение в чине говорит?

– О том, что тебя готовятся перевести из Петербурга в другой город с повышением в должности. Следом за судьёй, следователем и прокурором. Только в этом я вижу логику.

– Куда перевести?! Меня Филиппов не отпустит! Он же при вас говорил об этом!

– Да Филиппова никто не спросит! Переведут приказом с самого верха! Филиппову останется только смириться. Ты что, думаешь, что, когда меня, например, переводили в московский сыск, мнение Филиппова кто-то спрашивал? Даже моё мнение никого не интересовало! Столыпин приказал мне таким тоном, что я не мог ослушаться. Такие вещи часто делают без согласия, исключительно по необходимости. Если бы моего или филипповского мнения испрашивали, я бы до сих пор служил здесь, в Петербурге, его помощником. Филиппов категорически не хотел меня отпускать. А я не имел ни малейшего желания уезжать служить в провинцию, тем более в Москву, в которой сыск сегодня глубоко разложен коррупцией, непрофессионализмом и неопределённостью.

– Хорошо, зачем меня хотят перевести в другой город?

– Это ключевой вопрос, ты даже не подозреваешь, насколько важный. Кто-то очень влиятельный, из самых верхов, заинтересован всех лиц, причастных к «Делу Нойда», из Петербурга убрать. Всех кроме Филиппова, который, как я думаю, имеет слишком высокий статус и личное доверие царя, чтобы с ним так поступить.

– Но зачем!!! – не выдержав, воскликнул Пётр. Он пока ещё ничего не понимал из этого откровения. Оттого его мозг пребывал в состоянии паники.

– Кто-то хочет, чтобы в Петербурге не осталось людей, знакомых с «Делом Нойда». Причина может быть только одна: это дело распутано тобой не до конца. Убийцу ты нашёл, но его мотив установил не с полной точностью. Григорьева является более сложным персонажем, чем тебе кажется. Кто-то из высокопоставленных лиц Петербурга хочет, чтобы подробности по её личности навсегда остались в тайне.

Важная деталь вот в чём. О причастности Григорьевой к убийству детей деревенские не могли не знать, как минимум должны были догадываться. О том, что она своих внуков ненавидела, что хотела развести своего сына с невесткой – их матерью, – что убийство детей только ей на руку, они знали все поголовно. Но при этом такие сведения они от следствия сообща утаили. Григорьева то ли держала местных в какой-то от себя зависимости, то ли была связана с ними каким-то другим преступлением, ещё более жестоким. По сути, если копать до конца, там всю деревню надо представлять перед судом за укрывательство убийцы.

Узнав в январе сего года об убийстве в Степановке, о том, что делом занялся департамент полиции³⁷, что выглядело очень странно, поскольку никакого политического подтекста визуально видно не было, я стал наводить справки. – Пётр машинально отметил про себя, что в то время Кошко ещё служил помощником Филиппова; до его перевода в Москву оставался месяц. – Вот что мне удалось тогда выяснить.

Деревня называлась Степановкой по фамилии помещика Степанова. Тот образовал эту деревню во второй половине прошлого века. При нём она разрослась до тридцати дворов³⁸. Степанов слыл добрым покладистым человеком, родом из крестьян. Но его сын Степанов-младший был жестоким и алчным. Крестьян, которые пришли в деревню жить ещё при его отце, он избивал, облагал незаконными поборами. Имел свойство напиваться и устраивать в деревне дебоши. Местных он так затерроризировал, что многие оттуда сбежали, побросав свои дома. К концу прошлого века в Степановке осталось только пятнадцать семей из тех, кому бежать было некуда, кто был вынужден с жестокими порядками смириться.

В 1891-м году, семнадцать лет назад, Степанов-младший, тогда ему было тридцать лет, вместе со своей семьёй поехал в Мурино и бесследно пропал по дороге. Никто никогда его больше не видел.

Степановка, избавленная от жестокого помещика, стала жить свободней, спокойней, сытней.

История эта загадочная, покрытая тайной и поэтому очень интересная…

Кошко посмотрел на внимательно слушавшего его Петра и задумчиво усмехнулся:

– Если бы я не был переведён в Москву, на большое от Петербурга удаление, то обязательно уделил бы время доскональному по ней разбирательству. Григорьева однозначно интересный персонаж. Интересный персонаж Степанов-младший, пропавший без вести. И, безусловно, интересный персонаж Нойд, на свою беду пришедший жить в Степановку.

– Вы хотите сказать, что в «Деле Нойда» нам видна только верхушка айсберга? Что ситуация в Степановке намного сложней и запутанней?

– Именно так. Эх, – Кошко громко вздохнул, – с удовольствием оставил бы службу на полгодика и занялся этой Степановкой по полному кругу! Я чувствую, в этом деле сокрыто столько тайн, что на целый роман хватит! Может быть, когда-нибудь, занявшись мемуарами, я бы о «Деле Нойда» написал!

Личности Нойда, Степановых, Григорьевых покрыты мраком.

Каким конкретно навыкам Нойд был обучен колдунами Кольского полуострова? Почему сбежал от них, бросив всё: дом, имущество, привычную среду обитания? Почему стал бродягой при малолетних детях на руках? Почему пришёл именно в глухую Степановку, а не осел в Мурино, где заработать на пропитание гораздо проще?

Каким образом полвека назад Степанов-старший образовал в глухом лесу, вдали от поселений, дорог своё поместье? Что конкретно вытворял его разнузданный сын Степанов-младший и при каких обстоятельствах исчез?

Кто такие на самом деле эти Григорьевы-старшие – дед и бабка убитых детей? Так ли уж от сердечного приступа скончался Григорьев-старший или его кто-то убил? Почему вся деревня робела перед его женой? Почему никто не донёс следствию о том, что смерть внуков была выгодна только ей? Почему мать убитых детей – невестка Григорьевой, – ненавидя её, не сообщила следствию о своих подозрениях?

Почему к «Делу Нойда» были привлечены жандармы губернского жандармского управления³⁹, а не мы – уголовные сыщики? Почему дом Нойда при обыске был перевёрнут кверху дном, словно жандармы нарочно уничтожали все относящиеся к делу улики?

Почему судебный следователь не захотел рассматривать в качестве подозреваемых никого, кроме Нойда? Почему он, зная, что «Дело Нойда» ведёт губернское жандармское управление, послал в Степановку филипповского сыщика? Так ли уж следствию были нужны эти спицы? Зная наши суды, можно быть уверенным в том, что инородца приговорили бы к каторге и без них, только на основе показаний свидетелей.

Почему все жители из деревни уехали, спалив её дотла? Мести кольского колдуна испугались или чего-то ещё?

И почему, в конце концов, все причастные к делу лица – судья, следователь, прокурор – так подозрительно одновременно переводятся по разным городам?

– Вы не поверите, но некоторыми из перечисленных вами вопросов я задавался в Степановке сам! – возбуждённый словами Кошко, сказал Пётр.

– Отчего же, поверю. Иначе ты не раскрыл бы это запутанное дело, не вышел бы на истинного убийцу детей.

Такие преступления, при которых все свидетели умышленно покрывают убийцу, общим сговором придерживаются единой легенды, умалчивают о любых важных обстоятельствах, расследовать невероятно тяжело, а если говорить точнее: невозможно. Дела, которые базируются исключительно на свидетельских показаниях, лишённые вещественных доказательств, невозможно расследовать, если все свидетельские показания единым умыслом искажены.

Поэтому тот факт, что тебе всё-таки удалось хитрыми оперативными путями собрать по Григорьевой обличающие сведения, доказать её вину и способствовать аресту, является сыскным триумфом, оперативным подвигом.

Когда мы с Филипповым называем тебя самым перспективным сыщиком, то отнюдь в этом не лукавим. Ты на самом деле уникальный малец. Бог наградил тебя большим даром как в наблюдательности, так и в искусстве построения сложных умственных конструкций.

Нойду и его семье невероятно повезло, что в Степановку послали именно тебя: одарённого сыскным талантом наглеца.

Пётр залился краской. Услышать такие слова от начальника московского сыска оказалось непросто.

– Аркадий Францевич, посмею список ваших вопросов по «Делу Нойда» дополнить ещё одним, невероятно важным, – тихо сказал он. – Почему об убийстве в Степановке молчат все петербуржские газеты? Самое громкое убийство последних лет словно нарочно скрывается от общественности. Нигде, ни в одной газете, даже самой захудалой, о нём не написано ни строчки. Вы должны понимать, как это странно.

Кошко положил свою ладонь на его правую ногу – простреленную – и ответил:

– Знаешь, сынок, ты полез глубже дозволенного. Вопрос этот выбрось из своей головы. И не вздумай его никому никогда задавать. Я тебя предупреждаю по-отцовски, по-человечески: больше в это дело лезть не смей. В противном случае ты накликаешь на себя беду самую лютую.