Скифская история. Издание и исследование А. П. Богданова

Новые цели войны

Именно в универсале Мазепы от 9 августа 1687 г., распространявшемся в Российской державе и опубликованном имперскими курантами, была сформулирована новая цель войны. Объединенные русско-малоросские войска были, по его утверждению, «намерены весь Крым разорить и землю крымскую русскими казаками и верными татарами поселить … И чаем, помощию Божиею, что хан крымский скоро учнет писаться подданным царским»^[313].

Соответствующие сообщения через иностранных резидентов в ставке главнокомандующего и в Москве были направлены в другие европейские государства^[314]. По возвращении Мазепы в его ставку Батурин о намерении российских войск «Крим зносити спосполу» записал Р.О. Ракушка-Романовский (знаменитый «Самовидец»). О походе армии Голицына «на Крым», «воевати Крым», «войною в Крым» пишут русские и малоросские летописцы^[315]. Радикализация позиции правительства регентства была связана с серьезными опасениями внутренних и внешних последствий явно неудачного похода основной армии в Дикое поле.

Как отметил шведский посланник Христофор Кохен, осенью 1687 г. члены правительства регентства во главе с вернувшимся из похода Голицыным (а вместе с ним Лызловым) «все озабочены были изданием за границею, на немецком и голландском языках, хвалебного описания похода, в котором будут подробно изложены причины безуспешного возвращения царского войска»^[316]. «Истинное и верное сказание» было создано резидентом бароном Иоганном Вильгельмом фан Келлером и переведено в Амстердаме «на латинский, цесарский, францужский языки. И взяв себе, в Галанской земле пребывающие послы и резиденты: цесарской, гишпанской, францужской, аглинской, свейской, датской, полской и венетской – послали к своим государям, и тем случаем разосланы во всю Европу»^[317].

Легко заметить, что публицистическое «Сказание» было адресовано членам Лиги и государствам, в которые из Москвы были посланы приглашения присоединиться к антиосманскому союзу. В «Сказании» давалась оценка причин, побудивших Россию разорвать Бахчисарайский мир и вступить в войну с турками и татарами, «кои … в неколико сот лет прешедших страшныя христианским различным странам учинили разорение и запустошение, всею же силою и впредь подвигаясь, дабы осталое христианство искоренити», – тезис, затем буквально воплощенный в обширном историческом полотне созданной А.И. Лызловым «Скифской истории».

«Сказание» отдавало должное прозорливой международной политике Софьи и Голицына, а также весьма продуманно обосновывало временную неудачу российских войск, целью которых якобы было «в самой Крым, которая страна в древних историях Таурикою Херсонскою нарицалась, вступити»^[318]. Поэтический образ Дикого поля также сближает «Сказание» со «Скифской историей»:

Когда «видя пред собою великое море – всякаго человеческого жития лишенную пустыню – с претрудными пути и скудостьми вод, а и те нездравы, обретая многие холмы и истуканныя идолы, яко останки древняго поганства^[319], – и то все презря, неужасным сердцем в надежде своей утешаясь своея услуги великим государем своим и всему общему христианству, нестерпимыя жары, жажду и великую востающую от такого множества людей и лошадей пыль претерпя», армия увидала перед Перекопом зрелище еще более величественное и ужасное: многие мили выжженной земли и могучее пламя от высоких степных трав, застилающее горизонт.

Психологически отступление россиян было оправдано, но политически следовало объяснить неудачу похода «изменой» гетмана Самойловича и его сыновей-полковников, которым вменялось в вину измотавшее войска «непорядное и кривое шествие», «зажжение всей степи и отъятие конского корму», а также «многие вредительные пересылки» с татарами, имевшие целью «сей поход, который он с великою неволею принужден был всчать, ни во что сотворити»^[320]. Гетман с младшим сыном был весьма хитроумно арестован прямо посреди наполненного его войсками лагеря^[321] и впоследствии сослан.

Ратификация Вечного мира

В интересах исторической истины отмечу, что Самойлович и тем паче его храбрые сыновья виноваты не были. Версия об «измене» гетмана возникла, как показывает хорошо осведомленный Ракушка-Романовский, фактически уже после ареста гетмана на основе извета казацкой старшины от 7 июля, составленного под влиянием спешно примчавшегося из Москвы в стан армии великого мастера закулисных дел Ф.Л. Шакловитого^[322]. Правительство умело использовало эти обвинения для объяснения отступления армии, разослав соответствующие сообщения во влиятельные европейские газеты^[323].

Как прежде Ромодановский, Самойлович пал жертвой интересов внешней политики России. Его «измена» объясняла быстрое отступление Голицына, знавшего о бездействии союзника – короля Яна, а необходимость ликвидировать последствия измены была отличным основанием немедленно завершить кампанию в то время, когда войска Речи Посполитой решили наконец воспользоваться полным отсутствием перед собой неприятеля и заняли Яссы.

Турки лихорадочно готовились оборонять Стамбул от россиян; с «дражайшим другом» – крымским ханом – король вел задушевную переписку в том духе, что раз «татарское войско обогащается за счет войны» – то пусть выберет для этого восточного соседа Речи Посполитой. В таких условиях ратифицировать Вечный мир с Россией и отдавать ей Киев для короля было бы просто глупо!

Но Ян Собеский не учел, что Крым в 1687 г. остался без добычи, ибо хан затаился от русской армии за Перекопом. Одновременно усиленный казаками корпус окольничего Леонтия Романовича Неплюева и генерала Григория Ивановича Косагова, прикрывая армию со стороны Белгородской орды, устремился вдоль Днепра, спалив Шах-Кермень, Кизы-Кермень, Очаков и прочие турецкие крепости, а заодно разметав и загнав в плавни высунувшуюся было в поле Белгородскую орду.

После своевременного ухода россиян обозленная и голодная орда, как стая зимних волков, бросилась на запад и окружила торжествующие победу войска короля Яна. Осенью пораженное болезнями, измученное голодом польское войско с огромными потерями прорвалось домой, проклиная своего короля. Русские послы, не первый месяц зря томившиеся на чужбине, взглянув на бравых вояк, потребовали немедленной ратификации Вечного мира, объявив, что в противном случае сей же час покинут королевство. Вынужденный прибыть во Львов, изможденный не меньше своих солдат, Ян Собеский нашел силы заявить, что ему «тяжестно» подписывать договор с Россией – и был поддержан группой радикально настроенных сенаторов. Однако большинство магнатов во главе с канцлером Огинским напомнило, сколь гибельно воевать с басурманами без России, и король, обливаясь (по замечанию современников) слезами, подписал врученный ему договор^[324].

Гипотеза, что обвинение Самойловича и последовавший за ним спешный отвод российских войск на зимние квартиры были связаны с необходимостью вразумления союзника, подтверждается тем фактом, что первоначально, еще до 22 июля, в России и за границей сообщалось о поджоге степи татарами, а не казаками гетмана-изменника. Именно эта версия отразилась как в австрийских и нидерландских газетах, так и в современных российских сочинениях: Записках Желябужского, Беляевском летописце, Летописце Боболинского, Псковском I списке «Летописца выбором» и др.^[325]

При составлении «Истинного и верного сказания» пришлось отметить, что В.В. Голицын первоначально «совершенно чаял, что те степи ночными посылками татары выжгли», и лишь при возвращении в базовый лагерь у р. Самары «началные люди и старшина казацкого войска» открыли ему глаза на измену гетмана^[326]. Еще позже было выдвинуто обвинение против старшего сына гетмана – батуринского полковника Г.И. Самойловича, который в момент ареста отца находился с 20‑тысячным корпусом в походе с Л.Р. Неплюевым и Г.И. Косаговым в Поднепровье (где при известии об аресте гетмана чуть было не началось восстание «черни»). До полного окончания кампании 1687 г. Голицыну пришлась поддерживать версию о непричастности полковника к «измене» отца^[327].

Итоги военные и политические

Не весьма высокая оценка результатов I Крымского похода московским правительством, вызывавшая необходимость поиска оправданий и расправы над козлом отпущения, начала меняться уже к середине августа 1687 г. при первых достоверных известиях о результатах кампаний союзников. В «Сказании» с гордостью отмечалось, что лишенный уже второй год какой бы то ни было помощи татар, «турок однеми своими войсками не токмо на христианы под градом и в поле какие прибыточные себе поиски обрести – и наипаче не мог толикие войска собрати, ими же бы щастливое шествие победителных християнских оружей в Венгерской земле и в Мореи мог остановити и столичной град Будин из их рук исхитити, как они преж сего союза за три года с поможением хана Крымского учинили и не точию тот город цесарскому войску взять не дали – но пот тем цесарских войск великое число побили»^[328].

Москва отчитывалась перед союзниками, что согласно договоренности взяла под свой контроль силы татар (на тот срок, когда поляки должны были вести совместную операцию, но не вели). Но вскоре выяснилось, что не меньшее воздействие Крымский поход оказал на самих турок. При известии о выступлении российской армии паника началась среди янычар (хорошо запомнивших уроки 1569, 1677 и 1678 гг.) и вскоре охватила столицу Османской империи. Раздавались крики, что «русские идут на Стамбул!»^[329]. Наиболее ярые фанатики, не желая сдаваться «гяурам», бросались из окон и с минаретов. Перепуганный султан Мехмед IV бежал через пролив в Азию, где по слухам был зарезан (по другой версии – задушен) обезумевшей от ужаса охраной^[330].

Огромная османская армия, собранная для решительного наступления на Речь Посполитую, была отозвана для обороны Стамбула. Пополнение в Венгрию не было отправлено. Средиземноморский флот, оборонявший от венецианцев Морею, принял на борт местные гарнизоны и вошел в Проливы. Словом, турки приготовились биться за плацдарм в Европе до последней капли крови, уповая, что Аллах ласково примет души убиенных безбожными «урусами»^[331].

Паника в Стамбуле была в европейских публицистических источниках преувеличена, но военные планы Порты на 1687 г. были безнадежно нарушены, а флот все равно пришлось задействовать не в Средиземном, а в Черном море, где Османская империя рисковала потерять устье Днепра. К нему двигался вниз по течению неудержимый генерал Косагов, знакомый, как мы помним, и с морским делом. Путь россиян освещался пылающими останками турецких крепостей. Флот двух морей должен был высадить десант и любой ценой удержать стратегически важный Очаков.

Белгородская орда, которую Ян Собеский недавно предлагал одолеть соединенными коронной и российской армиями, под командой нурадин-султана^[332] была сражена Косаговым у стен Очакова. Заполонивший весь Днепровский лиман турецкий флот узрел лишь обгорелые развалины крепости и гарцевавшего на взморье всадника в генеральском мундире, который, «ругая турок по московскому обычаю», призывал десант на берег сойти. «Янычары, – как было отмечено в Разрядном приказе, – отвечали по-янычарски, а на берег не сошли».

Судя по корреспонденции, переведенной в Посольском приказе, днепровская эпопея вызвала оживленный интерес в Западной Европе. Особенно усердствовали в освещении деяний непобедимого генерала австрийские газеты^[333], от них немногим отставала нидерландская печать^[334]. Эти подвиги совершенно заслонили от глаз общественности второй удар вспомогательных русских сил в направлении Азова, парализовавший правое крыло Крымской орды и позволивший армии Голицына, от которой хан с главными силами улизнул за Перекоп, вообще не вступать в бой.

В отличие от поляков, долго и тщетно ожидавших под Каменцом басурманского нашествия, имперцы и венецианцы времени не потеряли. Прагматичные австрийцы, не встречая сильного сопротивления, методично наступали в Венгрии и на Балканах. Венецианцы, предупрежденные царской грамотой от 9 марта «поранее войски противу турок отправити», несколько удивились, не обнаружив османского гарнизона даже в Афинах, но, возблагодарив сан Марко, без боя заняли крепости в Морее (на Пелопоннесе). 11 августа растроганный таким подарком дож с благодарностью уведомил об этом Москву^[335].

Кампанией 1687 г. Россия решительно заявила о своей решающей роли в Священной лиге. Сказалось на международной обстановке и твердое заявление правительства регентства о намерении продолжить военные действия в следующем году. Помимо обычных дипломатических каналов оно было послано из Москвы в Нидерланды еще 29 июля, передано в начале августа польскому резиденту пану Глосковскому (краткий отчет которого был опубликован позже в Вене и Амстердаме) и напечатано на нескольких языках в «Сказании»^[336].

Затянутая польской стороной до ноября 1687 г. ратификация Вечного мира стала неизбежной; проволочки только заставляли Яна Собеского терять лицо. Зато немедля после подписания договора королем ратификация была подкреплена гарантиями императора и папы римского^[337], что само по себе знаменательно. Еще любопытней, что сведения о ратификации договора были отражены в современных летописных сочинениях, демонстрируя огромный интерес россиян к устойчивости Священной лиги^[338].

Реакция русских авторов на Крымский поход была в целом положительна, но неоднозначна. Кое-кому (особенно писавшим позже) показались тяжелыми жертвы от жары, болезней и плохой воды^[339]. Большинство летописцев ограничилось традиционным фактическим рассказом о событиях «без гнева и пристрастия»^[340], в то время как новоспасский архимандрит Игнатий Римский-Корсаков, чудовский инок (впоследствии келарь) Боголеп Адамов и черниговский писатель-книгоиздатель Иосиф Богдановский выражали свой восторг перед силой русского оружия^[341].

Однако очевидный испуг неприятеля заметно снял укоренившийся трепет россиян перед полным опасностей Диким полем. Большинство ратников не читало распространяемую В.В. Голицыным «Историю» князя А.М. Курбского, описывавшего подвиги П.В. Большого-Шереметева, Дьяка Ржевского, Даниила Вишневецкого и иже с ними в Диком поле более века назад, но опыт быстро приводил к тем же выводам: Крымский хан, последний наследник Золотой Орды, уязвим, и этот змей под брюхом лихого российского коня должен быть раздавлен!

Основательное впечатление произвел Крымский поход на малоросских авторов. Летописцы видели в нем важную победу^[342]. Патриотическая группировка местного духовенства во главе с архиепископом черниговским и новгород-северским Лазарем Барановичем, до 1686 г. неутомимо призывавшая русское правительство не возвращать Малороссию под власть польской короны, не откликнулась должным образом на заключение Вечного мира: ведь он сопровождался формальным отказом от Правобережья и ненавистным для части духовенства подчинением Московскому патриарху^[343]. Однако после кампании 1687 г. Лазарь Баранович почтил В.В. Голицына прекрасно отпечатанным с медной матрицы гравированным парадным портретом^[344].

Общее настроение подданных Российской державы наиболее точно выражено, пожалуй, в панегирике Иосифа Богдановского, хвалившего царевну Софью за организацию похода против Крыма и писавшего, что «не даде Бог совершенной нашей на врагах победы, дабы купно врагов всех отдал и покорил под ноги Ваша»^[345].

Оценка второго Крымского похода

О том, что после 1687 г. общественное мнение склонялось в пользу решительного вторжения в Крым, свидетельствует оценка современниками результатов II Крымского похода (1689 г.), когда войска успешно преодолели безводные степи и дошли до стен Перекопа. Летописцы отметили заслуги В.В. Голицына, который сумел в сражении у Черной могилы орду «с поля збить в Перекоп» и провести огромное войско через степи^[346].

Леонтий Боболинский, Роман Ракушка-Романовский и позже Григорий Грабянко писали о впервые примененной в этой кампании тактике наступления новой регулярной армии в колоннах – хотя «орда вешталася около войска, але же войско Галично … шло як вода, не заставляючися, тылко отстрелювалося»; лишь однажды ордынцам удалось прорвать порядки Ахтырского и Сумского казачьих полков^[347]. Обновленным Голицыным регулярным войскам бешено атаковавшие крымчаки вообще не смогли нанести сколько-нибудь заметного урона. Дворянин – автор Псковского I списка «Летописца выбором», писавший о потерях в I Крымском походе, с удовлетворением отметил, что из похода 1689 г. «пришли все в добром здоровье»^[348].

И вместе с тем современники остались глубоко недовольны результатами кампании. В Летописи Самовидца утверждается, что у Перекопа «войско охочо было до приступу», но вместо вторжения в Крым Голицын «пустил такую славу, будто Крымская орда вся им, великим государям, покорилася под их крепкую царскую державу, и взяв с них многия подарки^[349], и благополучно возвратился в Москву» – «и у татар была о том радость велия» (по Беляевскому летописцу)^[350]. Видя общее настроение войск, главнокомандующий, по рассказу Желябужского, даже «у стольников (среди коих был, как мы помним, А.И. Лызлов. – А. Б.) и у всяких чинов людей брал сказки, а в сказках велено писать, что к Перекопу приступать невозможно потому, что в Перекопе воды и хлеба нет».

Воодушевление, охватившее участников событий и современников в связи с преодолением российской армией Дикого поля, само по себе говорит о значении этого события. Однако распространенные в историографии оценки похода, основанные на мнении современников, будто целью его было вторжение в Крым, не представляются приемлемыми. «Воевать Крым» правительство регентства предлагало, поддерживая нового гетмана Мазепу лишь очень короткое время между отступлением из первого похода и международным признанием его значения к концу 1687 г. А в 1689 г. как в подлинниках указов о походе, так в черновых отпусках переписки командования с Москвой и даже грамотах «об успехах и подвигах» российских войск, отправлявшихся из ставки Голицына польскому королю, целью движения армии назывался только поход «к Перекопи»^[351]. К Перекопу и в Крым – совершенно разные цели, которые нельзя путать.

О возможности вторжения в 1689 г. в Крым официально заявило только правительство Нарышкиных, пришедшее к власти в августе-сентябре, в ходе государственного переворота распространявшее сведения об измене и продажности В.В. Голицына, Л.Р. Неплюева и других сторонников свергнутой царевны Софьи^[352]. Историки, подхватившие политические обвинения Голицына в «неспособности» и «нерадении», не отдавали себе отчета ни о характере, ни о реальных целях и тем паче – о внутренних убеждениях князя.

Конечно, великие ученые вроде С.М. Соловьева больше опирались на свое представление о свойствах таких личностей, как Г.Г. Ромодановский или В.В. Голицын, и, даже не разбираясь в существе обвинений, не придавали им особого значения. Но желая уяснить, что хотел сказать своей книгой Андрей Иванович Лызлов, мы должны понять его учителей, среди которых Голицын доминирует несомненно.

На основании общественного мнения об истинных намерениях столь крупного политика и военного стратега, как канцлер и генералиссимус В.В. Голицын, можно лишь приблизительно догадываться. Логика действий его также осложнена обстоятельствами, с которыми государственный деятель, стремящийся избежать ненужных потерь, а не идущий напролом по трупам, вынужден считаться.

Но обратив внимание на строгую последовательность частных целей, которых с огромной энергией и блеском таланта достигал князь Голицын, мы можем увидеть мечту правителя, преодолевшую бездну преград, разбившуюся о реальность власти, но переданную историку и закрепленную на нетленных страницах «Скифской истории». Не поняв устремлений Голицына, мы с вами не сможем понять и 12 лет служившего при нем Лызлова.

Идеи и реалии

Урок 1682 г

Смерть царя Федора Алексеевича 27 апреля 1682 г. и дворцовый переворот, повлекший за собой восстание лучших полков армии против «изменников бояр и думных людей», непосредственным свидетелем которого стал Лызлов, очень хорошо показали альтернативу имперской политике Российского государства. Даже ярые участники борьбы за власть во дворце поняли тогда, что дележ государственного пирога не должен привести к потере самого государства. В главном военном приказе – Разряде – выдвинулся опытный администратор Ф.Л. Шакловитый, а Посольский приказ 20 мая был поручен князю В.В. Голицыну. Раздираемое смутой государство не имело военной силы, но сохранило обе ветви разведки. Верхи Государева двора смогли хорошо представить себе перспективу таких отношений с соседями, которые не опираются на могущество великой державы.

Посольство П.П. Возницына в Турции было поставлено перед фактом отказа Блистательной Порты от нейтрализации нижнего течения Днепра, обязательной по договору 1681 г.; посольство К.О. Хлопова даже не было принято; грамоты, направляемые через Крым, оставались без ответа. Военная разведка сообщала об усиленном укреплении турок по Днепру до Чигирина – мало того, турецкие диверсанты попадались на Левобережье!^[353]

В Малороссии вовсю развернулась польская пропаганда, нацеленная на организацию антирусского восстания, особенно в Киеве; потеря множества агентов нисколько не беспокоила ни короля, ни иезуитов. Секретная инструкция Яна Собеского особо доверенному шпиону (личному его величества секретарю) от 28 июля 1682 г. раскрывала замысел мятежа смоленской шляхты: он должен был стать сигналом к польскому вторжению, подготовке которого была посвящена королевская грамота от 22 августа мазовецкому воеводе^[354].

Бессильному московскому правительству оставалось только принять эти перехваченные разведкой документы к сведению: любые внешнеполитические действия могли последовать лишь после «утешения» Московского восстания и его отголосков по всей стране, что произошло постепенно с октября 1682 г. Нота протеста было послана только Швеции, открыто концентрировавшей войска на границе: шведы ответили, что хотят сражаться с Турцией в Малороссии, как будто интересов России там уже и в помине не было!

Прогресс Нового времени, как видим, не изменил основ международных отношений. Просто благодаря развитию системы коммуникаций и постоянным армиям, слабого в век научной революции могли съесть быстрее. К диалогу допускался только хорошо вооруженный и организованный партнер.

Понимая все это, князь Голицын надеялся создать из «волкохищных», по выражению придворного поэта Кариона Истомина, европейских государств военный союз против еще более жадного и опасного хищника, хотя бы для этого пришлось осмотрительно использовать сами волчьи законы международной политики.