Скифская история. Издание и исследование А. П. Богданова

Новая русско-турецкая война: политика и общественное мнение

Противоречие между желанием, основанным на внутренних потребностях, и реалиями окружающего мира, с которыми обязаны были считаться политики, в 1680‑х гг. расширялось, драматически трансформировав представления современников и потомков о целях и результатах Крымских походов. Именно в ходе новой войны с Турцией и Крымом окончательно вызрела историческая концепция активного участника походов – стольника Андрея Ивановича Лызлова.

Значение южного фронта

Активное участие Лызлова в Крымских кампаниях 1687 и 1689 гг. превосходило обычные требования к службе стольника. Оба тяжелых похода в Дикое поле он провел при главнокомандующем В.В. Голицыне в чине ротмистра у стряпчих (младших чинов Государева двора), которые сопровождали князя также до и после окончания кампании, оставаясь в строю дольше других^[252]. Мало того, осенью 1687 г. стольник не опочил от трудов, но поскакал в Киев с «золотыми» – наградными знаками боярину и воеводе И.В. Бутурлину. С конца 1687 по весну 1689 г., когда армия отдыхала, Андрей Иванович продолжал службу при Голицыне, четырежды выезжая в Малороссию для важных переговоров с новопоставленным гетманом И.С. Мазепой (№ 13).

Не только Лызлов – значительная часть дворян и немало представителей других слоев общества придавали Крымским походам огромное значение, отвечавшее представлениям россиян о настоятельных внешнеполитических задачах державы. Это хорошо прослеживается при изучении всего комплекса российских исторических сочинений конца XVII в.

Результаты исследования позволяют прийти к выводу, что южное направление внешней политики было в 1680‑х гг. важнейшей сферой интересов представителей всех сословий, и прежде всего дворянства. Не все, подобно Игнатию Римскому-Корсакову в его Летописном своде или составителю Летописца 1686 г., уделяли основное внимание проблемам борьбы Русского государства с османско-крымской агрессией в XVI–XVII вв., однако история православно-мусульманских отношений вызывала заметный интерес у всех без исключения общерусских летописцев.

Современники пристально наблюдали за событиями на юге Российского государства, записи о которых составляют значительную часть общерусских сведений даже в городских и провинциальных летописях. В более острой форме южное направление дипломатических и военных усилий государства выделялось в публицистических сочинениях, как малороссийских, так и московских. Оно не просто превалировало над всеми иными внешнеполитическими проблемами, но было единственным, вызывающим столь острый общественный интерес.

Так, тонкая дипломатическая игра, которую правительство Софьи – Голицына блестяще провело со странами – участницами Балтийского конфликта, добившись продления перемирия со Швецией без юридического признания ее захватов и зарезервировав образование русско-франко-датской антишведской коалиции^[253], вовсе не отражена современными авторами. Запись о «подтверждении» мира со шведами в 1680‑х гг. появляется лишь в сочинении 1710 г.^[254]

О важных переговорах с Цинской империей и подписании Нерчинского мирного договора сообщают хорошо осведомленные редакторы Сибирского летописного свода 1680‑х и 1689–90-х гг., писавшие буквально во время событий. Особо следует отметить, что составитель Головинской редакции 1689 г. был близок к Тобольскому воеводе А.П. Головину, отцу великого и полномочного посла Ф.А. Головина, и ведал многие детали переговоров в Даурии^[255]. Однако эти события не упоминаются в сочинениях других авторов (включая митрополита Сибирского и Тобольского Игнатия), все внимание которых было сосредоточено на юге и западе Российской империи.

Вечный мир и Священный союз

Развитие южного направления внешней политики, как объяснялось в Летописце 1686 г., было теснейшим образом связано с решением польского вопроса. Разумеется, урегулирование отношений с Речью Посполитой на основе сохранения за Российским государством отвоеванных в тяжелой борьбе земель Малой и Белой России имело и большое самостоятельное значение. Однако логика решения давнего спора о принадлежности Киева и ряда других городов определялась в 1680‑х гг. именно нараставшей заинтересованностью короля и магнатов в военной помощи со стороны России против турецко-татарского натиска на их собственные владения^[256].

Стольник М.Ф. Шайдаков писал о посольских съездах с 1683 г.^[257], но остальные авторы сосредоточили внимание на переговорах в Москве 1686 г., когда был наконец подписан договор о Вечном мире. Большинство русских и малоросских летописцев отметило значение долгожданного умиротворения соседних славянских государств^[258], о котором широко извещали объявительные и богомольные грамоты правительства и патриарха, призывавшие торжественно отметить это событие^[259].

По-видимому, популяризировался и сам текст договора о Вечном мире, процитированный в Летописце 1686 г. и отраженный Летописцем А.Я. Дашкова^[260]. В договоре подчеркивалась мысль, что польский король чуть не даром «уступил» России спорные территории Малой и Белой России; лишь в самом конце сообщалось, что Великая Россия обязалась вступить в антитурецкую Священную лигу^[261]. Эта особенность соответствовала потребностям обоих правительств, не желавших делать особенно заметным вынужденный характер взаимных уступок: территориальных с польской стороны и политических – с российской.

Как бы то ни было, правительство регентства царевны Софьи получило хорошую основу для пропаганды своих успехов; даже весьма осведомленные в дипломатии авторы – составитель Летописца 1686 г. и думный дворянин А.Я. Дашков – не упоминали вовсе об обязательствах России. На второй план вступление России в Священную лигу было отодвинуто и в «Сказании» о Крымском походе, написанном нидерландским резидентом в Москве Иоганном Вильгельмом фан Келлером осенью 1687 г. по заказу и в соответствии с позицией Посольского приказа^[262].

Между тем бывший генеральный подскарбий, стародубский священник Роман Ракушка-Романовский (и вслед за ним Г. Грабянко) отметил, что польское правительство пошло на заключение Вечного мира лишь в связи с острой необходимостью вовлечения России в войну с Турцией и Крымом, «що цесар подтвердил, за изволением папежским, жеби за одно на турки и татар войну поднесли, оставивши згоду» (установив согласие)^[263].

Главным результатом Вечного мира назвали военный союз России с Империей, Польшей и Венецией два немецких автора, сочинения которых в русском переводе переписывались в патриаршем скриптории, причем первый из них утверждал, что российские государи «от различных, как от цесарских, так и от полских послов призваны суть к приступлению в тогдашний союз против наследнаго неприятеля и к пременению перемирья в Вечный мир с короною полскою, к которому они лета 1686‑го склониилася за вечное уступление, которое им корона польская обоими городы, Киевом да Смоленским, учинила. И обещалися они с Турскою Портою и с татарами мир разорвать, котораго разрыву действо впредь уведано будет» (сочинение 1686 г.)^[264].

Действительно, не только польское и имперское, но и венецианское правительство, и даже Бранденбург настойчиво «призывали» Россию в Священную лигу^[265], как было решено еще в момент ее основания в 1684 г.^[266], тогда как видимость незаинтересованности России в войне на южном фронте создавалась отечественными дипломатами из тактических соображений. И все же указание на сделку, по условиям которой страна разрывала с трудом установленный мир с Турцией и Крымом, было недружественным по отношению к правительству регентства. Не случайно одно из них появилось в сочинении автора, близкого к сыну известного противника союза с Польшей гетмана Самойловича, а другие распространялись из круга самого ярого ненавистника войны – патриарха Иоакима^[267].

Создававшийся вместе с крупным Сводом патриарха Иоакима Летописец 1686 г., отмечая успехи русской дипломатии, постоянно подчеркивал клятвопреступный характер ее маневров после Андрусовского перемирия, невольно напоминая читателю о Божией каре, постигшей армию, пытавшуюся в нарушение «перемирных лет» отвоевать захваченные Польшей города при патриархе Филарете. Смерть Филарета от великого огорчения после провала клятвопреступного нападения на соседнее государство и казнь командующего боярина М.Б. Шеина как «изменника» весьма близко перекликались с мрачными пророчествами Иоакима участникам Крымских походов, его призывом «препону сотворити и казнити» нового главного военачальника – В.В. Голицына^[268].

Изобилие недругов Софьи Алексеевны, князя В.В. Голицына, фактического министра внутренних дел царевны, главы Стрелецкого приказа Ф.Л. Шакловитого и др. сторонников их «милостивого» и «премудрого» политического курса весьма способствовало распространению порочащих их слухов. Весь ход новой русско-турецко-крымской войны невозможно было понять без учета внутреннего «несогласия христианского», которое вместе с «междоусобием христоименитых государств» в полной мере раскрылось Лызлову в качестве важнейшего фактора успехов «скифской» агрессии именно во время Крымских походов 1687–1689 гг.

Не леность и развращение нравов «рыцарского сословия», не склонность многих воинов «на боку лежать и тем хотеть храбрость свою показать», как морализировали А.М. Курбский и Игнатий Римский-Корсаков, а реальная разобщенность христианских сил равно внутри одной страны и между государствами – явились для автора «Скифской истории» ключом к пониманию целых столетий поражений и отступления сильных и храбрых христианских воителей перед лицом «басурман», когда отвага прославленных героев и победы талантливых полководцев раз за разом сводились на нет безумным своекорыстием и раздорами властителей.

Как было уповать рассуждающему человеку на высшие силы и божественную предопределенность победы «христиан над агаряны», когда патриарх Иоаким в Успенском соборе чуть ли не предрекал российским войскам поражение, а его друг Игнатий Римский-Корсаков тут же на Соборной площади уверял, что все святое воинство реет в небесах для поддержки безостановочного шествия «храбровоинственных» российских полков прямо к Константинопольской Софии?! Что означал Священный союз России с католическими державами, если наличие «иноверцев» в царских полках вело, по уверению православного архипастыря, к душевной и телесной погибели?

Лызлов волей-неволей вынужден был отказаться от провиденциального объяснения событий, столь не соответствующего политическим коллизиям, в которых он сам был участником. Мало того, текущие события убеждали, что ни басурман, ни тем более христиан нельзя рассматривать как единые монолитные образования: столкновения происходили между сложными и внутренне противоречивыми организмами, когда лишь меньшая степень дезорганизации и большая целеустремленность склоняли на ту или иную сторону чашу весов победы.

Подписание 21 апреля 1686 г. договора о Вечном мире с Польшей правительство регентства незамедлительно использовало для укрепления своих позиций во внутренней борьбе. Вечный мир действительно являлся крупной победой российской дипломатии: Польша отказывалась от претензий на территории, фактически отошедшие к России после кровопролитной войны 1653–1667 гг. и временно оставленные за ней по Андрусовскому перемирию, отказывалась от притязаний на возвращение захваченных русскими войсками полона и добычи, брала обязательство прекратить преследование православной церкви и оставляла управление православной иерархией на своих землях Киевскому митрополиту. Кроме того, в договоре содержались статьи, способствующие быстрому урегулированию постоянно возникавших пограничных споров^[269].

Даже сторонники патриарха (в Летописце 1686 г.) должны были оценить статью договора, гласившую, что «благословение и рукоположение всем духовным приимать, которые есть в Польше и в Литве во благочестии пребывают, приимать благословение в богоспасаемом граде Киеве, от преосвященнейшаго Киевскаго митрополита по духовному их чину и обыкновению, безо всякаго препинания и вредительства». Особое значение этой статье придавал в глазах современников тот факт, что еще в ноябре 1685 г. впервые Киевский митрополит Гедеон был рукоположен не в Киеве по благословению из Константинополя, а патриархом всея Руси в Москве!^[270]

Переговоры Посольского приказа о переподчинении Киевской митрополии и всех бывших в ее духовном ведении земель от Константинопольского патриарха – Московскому, в которых приняла участие лично царевна Софья, начались в «бунташном» 1682 г. и завершились полной победой лишь в начале 1686 г.^[271] С заключением Вечного мира патриарх Иоаким, бурно торжествовавший по поводу рукоположения киевского митрополита Гедеона, закрепил свою духовную власть над всем славянским православием севернее Черного моря. Но этой победой его временное сотрудничество с правительством регентства и закончилось…

Иоаким и стоявшие за его спиной многочисленные «петровцы», отброшенные от власти из-за неспособности справиться со взрывом народного гнева в 1682 г. и осторожно затушить тлеющие угли возмущения, могли только злобствовать, видя, как правительство регентства умело обращает всенародную радость Вечного мира в собственный политический капитал. «Величайшими и державнейшими великими государями» должны были писаться отныне русские цари во внешних сношениях; не только Дания или Нидерланды, но крупнейшие западные государства одно за другим признавали их высший (императорский) статус. «Того же году, – гласит летопись, – июня в 16 день указали великие государи челобитные писать свое царское титло великим государем царем полное: Всея Великия и Малыя и Белыя России самодержцам»^[272].

Ярость противников Софьи вызвал тот факт, что с июня 1686 г. в полном царском титуле стали писать наравне с именами государей имя правительницы (до того использовавшееся лишь во внутренних документах госаппарата)^[273]. Для венчания царским венцом, которое только и могло закрепить первенствующее положение Софьи в государстве, проявившееся в ее руководящей роли на переговорах о Вечном мире, этого было мало, но правительство использовало ситуацию максимально эффективно.

Извещая страну о заключении Вечного мира, светские власти намекали на облегчение дворянских трудов и передавали в собственность помещикам пятую часть земель, которыми они пользовались за военную службу. Были произведены весьма значительные поместные раздачи, регулярная армия «обрадована царский милостью», пожалована деньгами и сукнами; служащие приказов одаривались казной^[274].

Для награждения виднейших участников переговоров: В.В. Голицына, Б.П. Шереметева, И.В. Бутурлина, Е.И. Украницева и мн. др. – была составлена историческая справка о наиболее выдающихся мирных договорах России, среди которых Вечный мир признавался славнейшим^[275]. Размер выплаченных дипломатам сумм немедленно вызвал острую зависть. При дворе толковали о незаконном обогащении В.В. Голицына, который будто бы предназначенные польским послам 200 тыс. рублей «с теми польскими послы разделил пополам», хотя послы официально получили 146 тыс. рублей, а Голицын был награжден отдельно^[276].

Порочащие правительство слухи тонули в волне всеобщей радости по поводу умиротворения с Польшей и восторгов дворянства в связи с объявлением о начале решительной войны против «агарян». Но так было лишь до тех пор, пока реальная политика не расходилась с общественными ожиданиями. Новой и весьма важной чертой ситуации стала теснейшая связь внутренних и международных отношений, российского и мирового общественного мнения, перепады которого крайне заботили правительства всех стран, в особенности (учитывая неустойчивость регентства) московские власти.

В Польше и Литве, где долго сопротивлялись заключению Вечного мира, радостное известие о союзе с Россией стихийно отмечалось в городах и местечках праздничными богослужениями. За исключением части магнатов, шляхты и самого короля Яна Собеского, писали русские посланники, «всяких чинов люди учиненному миру и союзу … велми рады и о том святом покое молебствовали». Надежда на облегчение бремени войны, сообщали из Империи агенты Посольского приказа, вызвала ликование тамошнего всенародства.

Свой восторг лично выразил венецианский дож, писавший в Москву, что ныне на Россию «вся Еуропа зрит» с надеждой на победу над общим неприятелем. Но особенно радостно восприняли весть о вступлении России в Священную лигу на покоренных турками христианских землях – в Молдавии, Валахии и др., население которых, как докладывали московскому правительству, «с упованием смотрит на Россию и лишь от нее ждет спасения от турецкого ига».

В Стамбуле султан, по выражению русского посланника, проведав о вступлении России в Священную лигу, «зело со всем бусурманством задрожал» и принялся лихорадочно менять план кампании, отзывать войска и т. п. Поход великого визиря, за которым должен был следовать сам султан с гвардией, был отменен. Крымская орда осталась сторожить Перекоп, ее сильнейшее левое крыло (Белгородская орда) не выступило в Венгрию. Польско-имперские войска почти без сопротивления взяли Будин, Ян Собеский устремился в Молдавию и Валахию, где местное ополчение присоединилось к его армии^[277].

Не дожидаясь ратификации Вечного мира в Польше, русское правительство развернуло активную подготовку военных действий, отправив посольства во Францию, Англию, Голландию, Швецию, Данию, Испанию, Бранденбург и Флорентийское герцогство «для склонения их к союзу и вспоможению противу турок и татар^[278], а также гонцов в Польшу и Венецию для согласования планов предстоящей кампании^[279], приступив к сбору денежных средств и составлению мобилизационного плана^[280]. Все, что видел и слышал Лызлов, было для русского дворянина настолько прекрасно, насколько вообще можно мечтать.

Первый Крымский поход

Подготовка к походу и выступление российских войск летом 1687 г. вызвали широчайший отклик по всей стране, который можно сравнить лишь с откликом на Московское восстание 1682 г. Записи о выступлении войска в поход сделали составители Свода Римского-Корсакова, Краткого Московского летописца и Краткого Казанского летописца^[281]. Особенно подробно, с росписью полков и начальных людей, описали событие дворяне: А.Я. Дашков, М.Ф. Шайдаков и И.А. Желябужский^[282]. Автор Спасо-Прилуцкого летописца, естественно, дважды сообщил о сборе «запросных денег» на поход с монастырей^[283]. О «великих приготовлениях» в Москве 1687 г. «к войне на турок и татар» вспоминал автор летописца, постепенно доведенного до 1710 г.^[284]

Если о ходе военных действий мы можем узнать из официальных документов (в особенности Разрядного и Малороссийского приказов) и подробного Дневника Патрика Гордона^[285], то записи российских свидетелей и участников событий в Латухинской Степенной книге, Записках Желябужского, Летописце Леонтия Боболинского, Кратком Казанском летописце, Псковском I списке «Летописца выбором» и мн. др. раскрывают особенности правительственной пропаганды и общественного мнения, взаимозависимых с международной политикой и европейской реакцией на новости с театра военных действий.

А.И. Лызлов как человек свиты канцлера и «генералиссима»^[286] хорошо знал и вполне разделял официальные, объявленные взгляды этого мудрого правителя, державшегося с подчиненными приветливо (и даже ласково, как с Е.И. Украинцевым). Но то, что стольник и ротмистр участвовал в интеллектуальных увлечениях Голицына, не свидетельствует, что он был наперсником князя, посвященным в его тайные политические дела. Таких людей, увы, нам, историкам, было очень мало, и записок они не писали. В этот закрытый круг не входил даже известный дипломат и воевода окольничий Иван Афанасьевич Желябужский.

Реальные цели политиков были, как правило, скрыты от глаз общественности, но реакция правительственной пропаганды на изменения внутренней и международной конъюнктуры в конце XVII в. была энергичной и содержательной. Уже цели и результаты I Крымского похода 1687 г. вызвали среди современников изрядные разногласия. Если в ходе русско-имперских и русско-польских переговоров о вступлении России в Священную лигу речь шла только о создании заслона против крымских татар с целью не допустить их на основной театр военных действий в Венгрии, Молдавии и Валахии^[287], то в тексте договора о Вечном мире обязательства России были расширены включением пункта о наступлении всеми силами на Крымское ханство^[288].

В начале I Крымского похода главнокомандующий В.В. Голицын отказался от предложения короля Яна Собеского оставить поход на Крым и двинуться вместо этого на Дунай, мотивируя свой отказ необходимостью связать силы крымских татар, которые опасно было оставлять в тылу^[289]. В этот момент целью воинства, согласно формулировке царского указа и обьявительных грамот, отраженных в Записках Желябужского, Спасо-Прилуцком летописце, Своде Римского-Корсакова, Летописце 1619–1691 гг. и других источниках, был поход «под Перекоп», «для береженья (украйных городов. – А. Б.) и поиску над неприятельскими крымскими людьми» (М.Ф. Шайдаков)^[290].

Но и выполнение такой, на первый взгляд скромной задачи встретило немало трудностей. Проповедь патриарха, предрекавшего поражение затее ненавистного ему правительства регентства, возымела успех среди части достаточно обеспеченных чинов Государева двора, которые явились на ненужную им и довольно опасную службу в траурных одеждах и даже лошадей своих покрыли черными попонами. Хуже было то, что мобилизация еще не вполне освоившейся с военно-окружной системой армии затянулась и 150‑тысячное русско-казацкое воинство^[291] выступило в Дикое поле в жаркое и сухое время.

Этой причины было бы достаточно для провала похода, хотя уместно вспомнить, что тактико-технические данные европейской армии того времени в принципе не позволяли осуществить многосоткилометровый переход по безлюдным местам в отрыве от своих магазинов и, главное, в окружении мобильного неприятеля^[292]. В 1685 г. в цветущей Молдавии лучшая европейская кавалерия конца XVII в. – польские гусары – была отрезана от магазинов и почти без серьезных сражений разгромлена татарским ополчением, так что сам Ян Собеский едва спасся. Голицын же, в довершение всех неприятностей, столкнулся с саботажем коалиционной войны со стороны гетмана Самойловича – известного противника союза с Польшей^[293]. И это в то время, как Ян Собеский страстно желал поражения новому союзнику, выискивая малейший повод отказаться от ратификации глубоко ненавистного ему Вечного мира с Россией!

Если Андрей Иванович Лызлов, осведомленный о всех горестях и напастях похода как офицер ставки главнокомандующего, не разуверился в принципиальной возможности победоносной коалиционной войны (и потому не отказался от идеи создания своей «Скифской истории»), то только потому, что Голицын сумел возместить неизбежный ущерб для России и Священной лиги как энергичными военными операциями, так и умело организованной пропагандой.

Еще во время похода из ставки Голицына, именовавшегося с легкой руки голландской прессы генералиссимом^[294], в Москву было отправлено несколько грамот, сообщавших о разгроме ряда крупных отрядов татар и взятии построенных в нарушение Бахчисарайского мира турецких крепостей на Днепре – Очакова, Орзеля и др.^[295] Через московского резидента Генеральных штатов Соединенных провинций^[296] эти реляции были переправлены во влиятельные нидерландские газеты^[297]. Якобы независимая информация была достаточно взвешенной. В имперских и нидерландских курантах были опубликованы грамоты из Москвы, сообщающие, что перед наступающей армией «неприятель на насколько миль конские пожег кормы», и о задержке наступления на Перекоп^[298].

Отступление главной армии с пылающего Дикого поля началось 18 июня; на следующий день гонец об этом был послан в Москву^[299], а 29 июля эта весть была опубликована в Амстердаме вместе с оптимистичным сообщением резидента Келлера о дальнейших планах русского командования^[300]. Не ранее 25 июля весть об отступлении россиян с Перекопского направления была получена в Вене. Однако специальный гонец, вернувшийся к 9 августа из Малой России в расположение польских войск, привез, согласно опубликованному сообщению из ставки короля Яна III, известие, будто российские войска «стоят на прежнем месте» (в лагере у р. Самары), никуда не двигаясь и все еще ожидая наступления коронной армии на бучакских (белгородских) татар^[301].

Пропаганда канцлера Голицына столкнулась с мощной дезинформацией короля Яна Собеского. Согласно оперативно осуществлявшимся в Посольском приказе переводам из имперских газет, командование сосредоточенной в лагере под Буржачем цесарской армии вплоть до 26 августа терялось в догадках насчет действий российских войск. С польской стороны оно получало известия, что прикомандированному к русской армии резиденту пану Глосковскому «заказано писать к нам или грамотки ево к нам не пропускают», а Голицын то ли вернулся восвояси, то ли вообще не выступал в поход и сговорился с татарами о нападении на Польшу^[302].

В ставке Голицына прекрасно видели, что польская дезинформация сработана грубо. Благодаря отлично налаженному, аккуратно выражаясь, сбору информации, которым традиционно занимались политики Посольского и военные Разрядного приказов, в Москве было ведомо, что сообщения от Глосковского поступали в Речь Посполитую исправно. К 30 июля коронный гетман Станислав Щука получил через коменданта Белой Церкви, где в 1686 г. был установлен польский почтовый пункт, донесение резидента о разгроме казаками под Переяславцем орды крымчаков, направлявшейся «с запасом» под Каменец; до 14 августа – что «царские войска четыре замка турские в Крыму взяли и с крымскими татары дважды бои имели»; в первых числах августа – об отступлении Голицына к Москве и планах дальнейших действий русской армии^[303].

Кроме того, после возвращения резидента Глосковского в начале сентября во Львов с его стороны не прозвучало никаких нареканий в адрес русского командования (согласно интервью, взятому у Глосковского корреспондентом имперского официоза)^[304]. Таким образом, несмотря на попытку Голицына обеспечить невиданную по тем временам гласность своих действий, задержка и злонамеренное искажение информации польской стороной ставили единство Лиги под угрозу.

Голицын и его соратники (учитывая открытость приведенных документов как для Боярской думы в Москве, так и для ближней свиты генералиссимуса, к ним можно смело причислить А.И. Лызлова) понимали, что шляхетские инсинуации были связаны с ратификацией договора о Вечном мире, затянувшейся до ноября 1687 г. Было хорошо известно, что значительные круги реваншистски настроенной шляхты, часть сенаторов и сам Ян Собеский жаждали пересмотра закрепленных договором границ^[305].

В условиях, когда Оттоманская Порта, столкнувшись с сопротивлением на четырех фронтах, всеми силами стремилась к сепаратному миру с членами Лиги, а по Европе начали из неопределенных источников расползаться зловещие слухи о скором распаде антиосманского союза^[306], распространение провокационных известий коронного командования о том, что русские «будто тайной мир с татары учинили и против нашего королевства войну всчинать хотят», что они злоумышленно бездействуют, «зело от турков боятца и хотят того ради охотно на нашу выю положить всю тягость и сидеть меж тем в покое для остерегания прибытков своих» и т. п.^[307], было особенно опасно.

В ответ правительство регентства, прямо в походе сменив гетмана Самойловича на энергичного сторонника войны с Турцией и Крымом Ивана Исаевича Мазепу^[308], усилило через него пропаганду своих боевых побед, подкрепляя ее при наличии признаков успеха. Прежде всего новый гетман заменил малоинтересное для европейских газетчиков сообщение из Москвы о мирном отступлении российской армии, не доходя Перекопа, заявлением, что 24 июля 1687 г. этот форпост Крымского ханства был взят штурмом объединенными русско-казацкими войсками^[309].

Уже к 14 августа сведения гетмана были подтверждены из Москвы^[310]. Не исключено, что «Перекопский замок», мощь которого сильно преувеличивалась^[311], действительно был сожжен, но не основной армией, а оставленным в степях до осени легким кавалерийским корпусом из казаков, гусар и драгун, о создании которого уведомлял союзников канцлер В.В. Голицын^[312].