Скифская история. Издание и исследование А. П. Богданова

Источники

Общий подход

По мере углубления исследования «Скифской истории» в последние десятилетия наши представления о числе непосредственно привлеченных Лызловым трудов предшественников закономерно сокращались. Прежде всего, по мере определения конкретных источников всех без исключения фрагментов текста отпадали многочисленные предварительные предположения об использовании автором различных сочинений и документов^[391]; затем было установлено, какие именно древние и новые, русские и иностранные памятники отразились в «Скифской истории» опосредованно^[392].

Как выяснилось при подготовке сочинения к изданию, Лызлов избегал так называемых ложных ссылок на источники, использованных им в передаче других авторов. Упоминающиеся в тексте Гомер и Птолемей, Геродот и Плиний, Вергилий и Овидий, Диодор Сицилийский и Марк Юстин, св. Иоанн Дамаскин, Мефодий Патарский и Евлогий, преподобный Нестор Печерский (легендарный составитель Повести временных лет) и Герберштейн, М. Меховский и Я. Длугош, Б. Ваповский и мн. др. широко известные в XVII в. имена приводились в «Скифской истории» с самыми благими целями.

Прежде всего, Лызлов стремился не допустить приписывания себе красноречивых высказываний и премудрых суждений авторитетных авторов. Кроме того, он считал важным показать читателю первоисточник использованных сведений, подчеркнуть их достоверность, сославшись на познания и независимость суждений автора сообщения (как требовал, среди прочего, царь Федор Алексеевич), отметить согласие или противоречия между источниками, в особенности если выпадающее из общего ряда суждение заслуживало, на взгляд автора, особого внимания.

Эти необходимые элементы источниковедческого анализа в тексте никоим образом не пересекались с указаниями истинных, прямых источников «Скифской истории», приводимых на полях. Прямые ссылки подчеркнуто отличались от источниковедческих рассуждений и формой. Для печатных изданий Лызлов указывал автора и страницу или другую точную привязку использованного места, например, год и номер рубрики «Церковных хроник» Ц. Барония, в многотомных изданиях – также том, книгу или часть, при ссылках на разные сочинения одного автора (напр., А. Гваньини) – их краткие названия.

В качестве исключения и для самых общих сведений, вроде возраста пророка Мухаммеда, Лызлов мог просто упомянуть писавших об этом авторов: «Бароний. По Ботеру. Белский». В строгом оформлении научно-справочного аппарата «Скифская история» явилась большим шагом вперед по отношению к «Генеалогии», где подобные краткие ссылки еще нередки, и вообще указания на источники не выделены из основного текста (как и в «Созерцании»), и даже сравнительно с «Синопсисом», в котором ссылки на полях зачастую неточны.

Тенденция к разработке и унификации научно-справочного аппарата не была исключительно заимствованным явлением. Она довольно широко проявлялась в отечественной рукописной книжности в связи с совершенствованием источниковедческой методики. Эта тенденция, особенно характерная для крупных летописных центров^[393], подробно прослежена нами и применительно к традиционным основаниям «Скифской истории»^[394].

Здесь важнее отметить общее отношение Лызлова к источникам, подразделяемым на русские и иностранные, причем первые, как и в «Генеалогии», сочтены важнейшими и помещены впереди в списке «книг историй, от них же сия История сочинися и написася» (л. 4). При всем почтении к национальному автор «Скифской истории» явно считал традиционные летописи и сказания «неисправными» и не соответствующими требованиям современной науки, как утверждал еще царь Федор Алексеевич.

Представляя себе, подобно составителям Чудовского справочника^[395], фактографическое богатство, но и противоречивость сведений «старых летописцев» (текстологический анализ которых доселе далек от полноты и совершенства); Лызлов не использовал в своем исследовании ни единого чисто летописного произведения, ограничившись ссылками на знание их содержания (л. 17 об., 95 об., 144 об.). Источниками «Скифской истории» стали сочинения относительно новых форм, причем только конкретные, выделенные им из исторической традиции памятники (за оговоренным ниже исключением).

Русские сочинения

Лишь одна из российских исторических книг была к тому времени напечатана: «Синопсис», использованный Лызловым по третьему изданию (Киев, 1680), существенно дополненному сравнительно с предыдущими (1674 и 1678). Следует отметить, что именно Андрей Иванович выделил из длинного заглавия этого сочинения слово «Синопсис», которым историки с тех пор обозначают книгу. Однако среди источников «Скифской истории» этот памятник занимает незначительное место. Лызлов обращался к его тексту всего четырежды (каждый раз со ссылкой), что объяснимо малой информативностью «Синопсиса» сравнительно с другими книгами.

Более 60 ссылок сделано в «Скифской истории» на одно из крупнейших и популярнейших во второй половине XVI–XVII вв. русских исторических сочинений: Степенную книгу. Она выделялась, судя по почти сотне известных рукописей, удивительной устойчивостью текста и оригинальной литературной формой: повествование велось не по «летам», как в летописях и хронографах, а по «степеням» и «граням», посвященным отдельным этапам политической и церковной истории Руси, представлявшим, по замыслу составителя, ступени зарождения и расцвета московского «богоутвержденного скипетродержавства». Степени в свою очередь делились на главы, а некоторые большие главы – на «титла» (параграфы)^[396].

Пользуясь указаниями Лызлова на степени и главы, читатель мог проверить использованное в «Скифской истории» сообщение по любому списку Степенной. Но автор не только отмечает, вслед за «Генеалогией» и историко-публицистическими орациями Римского-Корсакова, номера степеней и глав (на л. 28 об. указано даже титло). Он вводит в историческую науку название памятника, которым мы ныне пользуемся – «Степенная книга», вместо длинного заглавия («Книга степенная царского родословия» и т. д. и т. п.), с минимальными вариациями приводимого в рукописях.

Речь идет отнюдь не о случайном совпадении, поскольку Лызлов придерживается избранного им названия весьма пунктуально. Наименовав в перечне «книг историй, от них же сия История сочинися и написася», использованную им книгу «Степенной», автор один раз говорит в тексте о «Степенной Российской книге» (л. 12) и далее отмечает на полях: «Степенная книга (реже – «Степенная»), степень (или «грань»), глава…». Лишь при очень близком расположении ссылок Лызлов позволяет себе сокращенные указания типа: «Степень та же, глава…»; «Та же степень и глава» – аналогично тому, как он ссылался на иностранные печатные книги.

Именно по тексту Степенной книги и с точными ссылками на нее использованы в «Скифской истории» многие широко известные памятники, бытовавшие самостоятельно и в составе других кодексов, рукописных и печатных, вроде Жития св. митрополита Алексия и др.^[397] На «Жития святых» в издании Московского печатного двора Лызлов ссылается всего дважды, указывая не только лист издания, но и день празднования, под которым сходный текст можно было обрести в различных книгах (л. 238).

Другой богатейший комплексный источник, вобравший в себя массу различных сочинений, был даже популярней Степенной книги. Сделав почти 30 ссылок на «Хронограф Российский», Лызлов выделил из великого множества бытовавших в XVII в. «книг, глаголемых Хронографы» (или – «Гранографы»), главный памятник, известный в современной научной литературе как Хронограф Русский. Источником «Скифской истории» стала наиболее ранняя его редакция (1516–1622), в которой русская история впервые рассматривалась как важная часть всемирной истории, а Русское государство – в качестве наследника великих держав прошлого, как оплот православия перед лицом турецкой агрессии и католической экспансии^[398].

Определив Хронограф Русский как важнейший памятник, Лызлов столкнулся, однако, с проблемой оформления на него ссылок. К концу XVII в. Хронограф Русский бытовал уже в нескольких популярных редакциях, доныне известных в сотнях списков, текст которых был значительно более вариативен сравнительно со Степенной книгой. Почти во всех случаях, кроме трех, отмечая в ссылке: «Хронограф, глава», – историк лишь 16 раз смог без сомнений указать ее номер. Это свидетельствует не о небрежности, но о твердости намерения Лызлова давать точные, поддающиеся проверке ссылки: нумерация глав Хронографа Русского, существовавшего в 1680‑х гг. уже в трех основных и ряде особых редакций, в рукописной традиции не отличалась устойчивостью. Автор понимал это, поскольку с осторожностью, но пользовался особой редакцией памятника в дополнение к первой редакции. По Хронографу в «Скифской истории» использован ряд известных произведений, прежде всего «Повесть о Царьграде» Нестора Искандера^[399].

Десять ссылок «Скифской истории» относятся к неизвестному в оригинале историческому сочинению, названному в списке источников «Летописцем». В ссылках на авторский дворянский Летописец Затопа Засекина Лызлов мог лишь прибавить к фамилии автора, по образцу ссылок на иностранные сочинения, указание жанра памятника, из текста которого были извлечены уникальные сведения о войнах Московского государства с Казанью, уточняющие и исправляющие данные Степенной книги и других источников.

Анализ показывает, что по содержанию и форме Летописец Засекина был близок к Казанскому летописцу – не вполне традиционному летописному памятнику, который можно рассматривать в русле формирования жанровой группы тематических летописных сказаний наподобие сочинения Петра Золотарева^[400], стоявших на грани между летописью, повестью и исследованием^[401]. Казанский летописец является единственным сочинением, которое Лызлову не удалось выделить из рукописной традиции.

Этим историк XVII в. весьма подвел ученых века ХХ-го, не сумевших без прямой подсказки различить, что в «Скифской истории» использована именно эта пространная редакция Истории о Казанском ханстве, а не краткая, более известная под названием «Казанская история»^[402]. Разумеется, определение редакций хорошо известных памятников является препятствием не для всех. Даже хитроумное сочетание в «Скифской истории» сведений из «Истории о великом князе Московском» А.М. Курбского^[403] и Истории о Казанском ханстве не могло ввести в заблуждение Е.В. Чистякову, ясно показавшую, что Лызлов пользовался именно Казанским летописцем, но никак не Казанской историей^[404].

Американский профессор Эдвард Кинан напрасно прошел мимо труда Чистяковой, взявшись выборочно сопоставлять с источниками рассказ «Скифской истории» о Казанском взятии. Без подсказки он не сумел определить использованную Лызловым редакцию Истории о Казанском ханстве и обратился при сравнении к менее информативному тексту Казанской истории. Вроде бы незначительная текстологическая ошибка привела к серьезному заблуждению. Поскольку повествование «Скифской истории» оказалось информативнее «Истории» Курбского и Казанской истории, Кинан заключил, что сочинение Лызлова (либо его неизвестный, особо богатый источник) первично по отношению к труду Курбского. Следовательно, никакой «Истории» в XVI в. князь Андрей Иванович Курбский не писал: как и переписка его с Иваном Грозным, это всего лишь позднейший апокриф^[405].

В свою очередь ленинградский профессор Р.Г. Скрынников, грудью вставший на защиту авторских прав князя-изгнанника, также не подумал обратиться к труду Чистяковой. Это было бы отчасти извинительно, если бы Скрынников заметил ошибку Кинана с определением редакций Истории о Казанском царстве. Но отечественный профессор не менее американского нуждался в подсказке, с помощью которой мог бы легко доказать, что спорный рассказ Лызлова составлен из творчески сопоставленных текстов «Истории» Курбского и Казанского летописца^[406].

Лишь сравнительно недавно А.И. Гладкий обратил внимание коллег, что наблюдения Чистяковой позволяют убедительнейшим образом опровергнуть построения Кинана^[407]. Но и Гладкий не заметил двадцатилетней (а теперь уже тридцатилетней) давности указания Чистяковой, что «История» Курбского использовалась Лызловым не только при описании Казанского взятия, но, как показал текстологический анализ, в ряде других сюжетов и в сочетании с иными источниками, что делает всю русско-американскую полемику на ее счет просто смехотворной.

Надо при этом заметить, что на «Историю» Курбского, знакомую Лызлову еще с Чигиринских походов, в «Скифской истории» имеется прямая ссылка: «Кур[бского] Историа» (л. 153 об.; в списке источников просто: «Историа», – л. 4). Вообще Лызлов прекрасно знал автора «Истории о великом князе московском» и при использовании его сведений везде заменял личные местоимения на полное именование князя. Увы, прочесть «Скифскую историю», из-за которой разгорелся спор, или исследование Чистяковой о ней полемистам XX в. была не судьба …

Возможным объяснением того, что ссылка на полях на памятник, широко использованный при работе над «Скифской историей» в сочетании с Казанским летописцем, Степенной книгой, трактатами А. Гваньини «О татарах» и «О Руси», а возможно, также с разрядной книгой осталась единственной, является узкое, элитарное распространение сочинений Курбского в 1680‑х и начале 1690‑х гг., лишавшее смысла сам принцип регулярных ссылок как основы для обращения читателя к первоисточнику.

Вместе с тем фактическое и литературное богатство «Истории» Курбского не могло остаться невостребованным при описании Казанского взятия, сечи при Судьбищах, русских походов в Крым, эпидемии в Ногайской орде и ослабления Крымского ханства в 1560‑х гг. (столь сходного с ситуацией конца 1680‑х гг.), наконец, о Молодинской битве. В последнем случае сведения Курбского использованы лишь для дополнений к рассказу «Повести о бою московских воевод с неверным ханом», расширенной и уточненной также по Хронике М. Стрыйковского.

На этот факт указал еще Н.М. Карамзин: «Лызлов в своей Скифской истории подробно описывает нашествие хана, взяв иное из Курбского, иное из Стрыйковского … а главные обстоятельства из Повести о бою воевод московских с неверным ханом, которую нашел я в Книге о древностях Российского государства в Синодальной библиотеке № 52, т. 1, л. 98»^[408].

Не лишено вероятия предположение Чистяковой, что «Повесть о бою» была использована Лызловым по разрядной книге^[409]. Однако Карамзин считал, что Лызлов пользовался некой редакцией «Повести», отличной от редакции разрядных книг. Сам же факт использования последних в «Скифской истории» остается гипотетическим, несмотря на полное текстологическое сравнение памятника с реальными источниками: в ряде случаев мы предполагаем возможность привлечения той или иной разрядной книги, без которой Лызлов бы не смог уточнить текст сравнительно с основным источником.

В конце концов, почти весь использованный Лызловым по русским источникам фактический материал непосредственно восходит к сочинениям, указанным им в сносках на полях и перечисленным в списке «Книги историй, от них же сия История сочинися и написася: Степенная, Хронограф, Синопсис, Летописец [Затопа Засекина], Историа [Курбского], жития святых» (л. 4). Отсутствующий в списке Казанский летописец не упоминается и в сносках, причем нельзя совершенно исключить, что этот памятник полностью вошел в более подробный Летописец Затопа Засекина, который вполне мог вобрать в себя и «Повесть о бою», и точные имена-отчества воевод по разрядам. В этом случае перечисление русских источников «Скифской истории» было бы совершенно полным.

Иностранная литература

К сожалению, в XVII в. абсолютной точностью списки источников и литературы не отличались: заметные ошибки были сделаны даже в «Генеалогии» Игнатия Римского-Корсакова. Явно грешит и перечисление иностранных источников Лызловым: «Бароний, Плиниус, Курций Квинт, Длугош, Меховский, Кромер, Стрийковский, Бельской, Гвагнин, Ботер» (л. 4). В действительности Плиний был использован в «Скифской истории» через сочинение А. Гваньини, тогда как М. Меховский и Я. Длугош – по работе М. Кромера. К чести Лызлова, в сносках памятники, не привлекавшиеся непосредственно, не отражены. Историографическая база его обобщающего сочинения и без того достаточно богата.

Прежде всего необходимо отметить, что выбор Лызловым иностранных работ был не случаен. Автор привлек наиболее популярные и авторитетные исторические труды, широко распространенные в Восточной Европе благодаря многочисленным изданиям. Популярность использованных в «Скифской истории» сочинений во многом определялась тем, что они содержали в себе немало сведений об истории борьбы славянских народов против турецко-татарской агрессии, то есть истории, особенно актуальной в последней четверти XVII в. В то же время эти исторические памятники выделялись блестящими литературными достоинствами.

Хроники Гваньини, Стрыйковского, Ботеро и Бельского были великолепным историческим чтением, причем в превосходных изданиях с гравюрами и картами на польском языке, который среди дворян знали многие, а не только на доступной избранным ученой латыни. Лызлов, увлекавшийся чтением польской исторической книжности с конца 1670‑х гг., выбрал действительно лучшие труды по истории Османской империи и Крыма по самым достойным изданиям.

Одним из основных источников «Скифской истории» стала «Хроника Сарматии Европейской» (Краков, 1611). Под таким заглавием известный публицист и переводчик Мартин Пашковский издал польский перевод книги «Sarmatiae Europae descriptio» Александра Гваньини (1538–1614), итальянца, долго служившего Речи Посполитой и оставшегося навсегда в этом государстве^[410].

Хроника Мацея Стрыйковского (1547–1593), видного польского политического деятеля, историка, поэта и художника, как свидетельствуют точные ссылки в «Скифской истории», была использована Лызловым по кенигсбергскому изданию 1582 г.^[411], несмотря на то, что в России ходило множество переводов этого произведения (и сам Лызлов ранее переводил главы из него).

«Универсальные реляции» Джованни Ботеро (1533–1617), одного из крупнейших итальянских писателей-гуманистов XVI–XVII вв., впервые изданные в Риме в 1591–1592 гг., впоследствии неоднократно публиковались на многих языках Восточной Европы. Автор «Скифской истории» опирался на первое издание польского перевода «La relationi universali» (Краков, 1609)^[412].

С 1588 г. стали публиковаться фундаментальные тома «Церковных хроник» итальянского церковного деятеля и историка Цезаря Барония (1538–1607). Их польский перевод, начатый в 1588 г. иезуитами из Калиша, был завершен в 1600–1603 гг. Петром Скаргой, издавшим выборку из 10 томов «Церковных хроник» в одной книге в 1603 г. Лызлов использовал второе издание, включавшее материалы из 12 томов «Хроник»^[413].

Сочинение польского ученого епископа XVI в. Мартина Кромера (1512–1589) «О начале и истории польского народа» много раз издавалось на латыни (в 1555, 1558, 1568, 1589 гг. и т. д.), но в 1611 г. Мартин Блажовский опубликовал ее польский перевод под названием «Польская хроника в 30 книгах». Именно на него опирался в своей работе Лызлов^[414].

«Хроника всего света» польского историка, поэта и переводчика Мартина Бельского (ок. 1495–1579) была широко известна на Руси в изданиях 1551, 1554 и 1564 гг.^[415] В десятитомник вошли рассказы о древнейших монархиях, истории пап и императоров Римской, Византийской и Священной Римской империй, европейских стран и Нового света. Лызлов, судя по ссылкам, внимательно читал все тома.

Последним крупным источником Лызлова был «Двор цесаря турецкаго», плодовитого польского писателя и историка Симона Старовольского (1588–1656) в вольном авторском переводе, составивший завершающую ненумерованную часть книги, своего рода приложение к исследованию^[416].

Другие известные в литературе произведения, как выясняется, восходят к названным. Так, турецко-татарский поход на Астрахань 1569 г. описан Лызловым на основе сочинения польского посланника к Оттоманской Порте Андрея Тарановского Белины «О приходе турецкого и татарского воинства под Астрахань», текст которого был полностью включен в Хронику другого участника посольства – М. Стрыйковского. Вошедшая в Хронограф Русский «Повесть о Махмете» привлечена, как показывает приведенный Лызловым более полный текст стихотворения Варшавецкого, по Хронике А. Гваньини^[417]. К польской литературе восходит и повесть «Туркия, или Тракия, или Срацинея» в более полной, нежели хронографическая, редакции^[418].

Следует предположить, что познания А.И. Лызлова в латыни были ограниченными. По крайней мере, он явно отдавал предпочтение польским переводам крупных исторических сочинений перед латинскими оригиналами. Нельзя совершенно исключить предположение, что «История греко-персидских войн» Геродота (широко известная, как мы видели в Части 1, в латинских изданиях) и «История Александра Великого» Квинта Курция Руфа, указанная в списке источников и процитированная с точной ссылкой трижды (л. 3, 4, 5 об.), также были использованы в «Скифской истории» через посредство польского языка.

С другой стороны, помещенные в «Скифской истории» переводы из «Скорбных элегий» и «Писем с Понта» Публия Овидия Назона, получившего в русской литературе XVII в. славу «первого славянского поэта» с легкой руки Стрыйковского^[419], очень точно передают не только содержание, но и форму латинского оригинала. Перевод Лызлова считается лучшим среди многих русских опытов XVII в. и наиболее плодотворным в исторической перспективе, поскольку дальнейшая практика стихотворного перевода развивала те же принципы соответствий, которые воплощены в «Скифской истории»^[420].

Адекватность перевода Овидия заставляет предполагать, что Лызлов достаточно владел латынью для углубленной работы с выявленным благодаря польским трудам латинским текстом^[421], хотя весьма вероятно, что он затруднялся при беглом чтении и поэтому не мог позволить себе опираться на крупные латинские сочинения в той же степени, как на польские, содержание которых знал досконально, так, что старательно избегал противоречий, допускавшихся авторами на разных страницах их произведений (и указывал на них читателю).