Скифская история. Издание и исследование А. П. Богданова

Западня

На сей раз, вместо того чтобы обносить огромную территорию сплошной стеной укреплений, для умиротворения преизрядной площади черноземов достаточно было перерезать важнейшие пути татарских набегов в комплексе с ясно выраженной неотвратимостью ответного удара. Пока Крымское ханство не имело возможностей снести русские крепости и остановить наступление базирующейся на них российской армии, оно было парализовано – а значит умирало.

Как акуле необходимо прогонять воду через пассивные жабры, чтобы получать кислород, – так и экстенсивная экономика ханства требовала грабежа соседей для оплаты ввозимого морем продовольствия, прежде всего зерна. Уже к началу 1690‑х гг. Крым был поражен страшным голодом и его спутницами – эпидемиями^[367]. С каждым годом России было все легче выполнять обязательства по Священной лиге, не допуская к войне татар, поскольку сообразно своим свойствам ханство слабело, а наше Отечество тучнело.

С построением степных крепостей падало значение старых засечных черт и не менее стремительно возрастал размах сыскных мероприятий правительства регентства. Сроки сыска беглых для 87 городов Белгородской черты возросли с 1682 до 1689 г. почти в три раза (с 3 до 8 лет), а при новом правительстве Нарышкиных, в 1690 г., – еще вдвое (до 15 лет)^[368]. Если же учесть, что, согласно записям в Боярской книге, одно дворянство московского списка получило «для Вечного мира с королем польским» и за два Крымских похода больше земель «в раздачу», чем при других крупнейших пожалованиях^[369], то деяния В.В. Голицына вырисовываются как результат продуманного и эффективного внешнеполитического курса, направленного на удовлетворение интересов феодального государства и, разумеется, самих феодалов.

Тем не менее пострадал Голицын закономерно, и вопросов, за что он, лишенный чинов и имущества, отправился с семейством в ссылку на Север, не возникало, несмотря на нелепость следствия и приговора^[370]. Ведь даже столь умный, ученый и много лет служивший Голицыну человек, как Андрей Иванович Лызлов, ничем, кстати говоря, не обогатившийся в русско-турецких войнах, прямо-таки гласом Игнатия Римского-Корсакова вопиял в «Скифской истории» о необходимости полного искоренения басурманской власти над всеми христианскими народами и призывал «без сумнения … о сем верити, яко приближается время, в не же нечестивое отаманское обладательство [волею Божиего] упасти имать!»

Горячая молитва Лызлова о приходе сего благословенного события «во время благополучнаго царствования … наших государей» сопровождалась вполне конкретным призывом, чтобы цари Иван и Петр Алексеевичи «воздвигли своя крестоносныя хоругви и уготовали многообразное тмочисленное оружие, собрав многочисленный полки христианскаго воинства и имеюще согласие со окрестными христианскими государствы, изыти потщилися на оных несытых псов бусурманских». А уж в турецких-то владениях «нас убози христиане, братия наша, с радостию и с надеждою ожидают, готови есте на своих и наших супостатов помощь подати».

Надежды Лызлова кажутся особенно беспочвенными, если вспомнить, что «Скифская история» была завершена в 1692 г., когда В.В. Голицын давно томился в Мезени^[371], а правительство Нарышкиных практически свернуло военные действия в составе Священной лиги, как раз весной с почетом отправив наиболее рьяного проповедника имперской экспансии Игнатия Римского-Корсакова в Тобольск.

Настораживает и экзальтированность обычно объективного и рассудительного историка, когда он вдруг стихами оплакивает падение множества христианских народов в Азии, Африке и Европе в неволю «злолютаго поганства», подобно пророку Иеремие (на которого и ссылается). «Но доколе той бич ассиров над верными и избранными Божиими высети имать? – яростно восклицает Лызлов. – Доколе бусурмане над стадом Христовым началствовати будут? Доколе виноград Господень насажденный искореняти имут? Доколе Исмаил во отечествии Исакове распространятися будет?!»^[372]

Обращение ученого в фанатичного крестоносца, когда речь заходит о перспективе конкретной продолжающейся войны с Турцией и Крымом, является печальным свидетельством могущества джинна имперской экспансии, коего пытался оседлать здравомыслящий политик Голицын. Трудно поверить, что канцлер не понимал неотвратимой опасности сочетания функций главы правительства и полководца.

Согласно запискам иностранцев, князь напрасно пытался избежать назначения главнокомандующим; «он очень хорошо понимал, что люди, более всех настоявшие на вручении ему этой должности, действовали только по зависти, с намерением погубить его, хотя по внешности казалось, что титулом генералиссимуса ему оказывали великий почет. Вельможи, утвердившие назначение Голицына, были именно те, которые не соглашались на союз с Польшею»^[373].

Такое рассуждение, исходящее из чисто эгоистической мотивации поведения Голицына (поскольку опасное звание «начальника войск решительно ничего не прибавляло к его могуществу»), может быть ложным, поскольку князь не обладал властью царя Федора, чтобы достаточно контролировать иного главнокомандующего из высшей знати и тем более не мог выдвинуть на подобный пост своего подчиненного. История России XVI–XVII вв. являет множество примеров сознательной жертвенности государственных деятелей, людским злоумышлением или волей обстоятельств попадавших в смертельную западню. Вряд ли историк имеет право лишить канцлера и генералиссимуса возможности осознанного выбора гибели на благо Отечества.

Для нас важнее понять, что дилемма Голицына была лишь частным случаем более общей западни сияющей имперской перспективы, в которой оказались не только публицисты, историки или возмущенно требовавшие вторжения в Крым ратники, но и высокого ранга политики вроде Федора Леонтьевича Шакловитого, ко времени Крымских походов – ближайшего доверенного лица царевны Софьи^[374].

Не удовольствовавшись четырьмя посылками к новому гетману Мазепе Андрея Лызлова, Шакловитый зимой 1688 г. сам выехал в Батурин в качестве официального представителя правительства в сопровождении пышной свиты служащих Посольского, Разрядного и Стрелецкого приказов. Идеей, вынесенной им на секретные переговоры, было весеннее наступление российской армии не на Крым, а на Стамбул, через владения просившего о помощи мултянского господаря и Сербию, православный архиепископ которой обещал единоверной армии полную поддержку населения.

Мазепа согласился, что международный момент для удара на Стамбул благоприятен, военных сил достаточно и бросок через Молдавию, Валахию, Болгарию и Румелию может вызвать подъем освободительной борьбы с турками. Мешала только география: при господстве османского флота на Черном море и изрядных реках по пути следования удержать коммуникации было невозможно. Русские же боевые корабли с Воронежских верфей не могли захватить господство на море, поелику их мощность ограничивалась судоходными возможностями Дона.

Но гетман отнюдь не возражал против самого замысла. Вместе с Шакловитым он составил первый стратегический план водружения креста над святой Софией. Прежде всего следовало неожиданно зимой через замерзший Сиваш захватить Крым подвижным конным корпусом (Мазепа), выбив турок с побережья и отразив вероятный десант пехотой, введенной на полуостров вторым эшелоном (Шакловитый). Только превратив Крым в базу российского черноморского флота, согласились собеседники, можно будет направить стопы в Стамбул^[375].

Хотя встреча проходила официально (с парадом, салютом и т. п.), неясно, было ли ее содержание согласовано с Голицыным. Беседа с Мазепой велась «об их, великих государей, делех по наказу и сверх наказу, по именному их великих государей наказу», не проходившему через Думу и Посольский приказ. Личный указ исходил, конечно, не от царя Ивана, не вмешивавшегося в государственные дела, и не от юного Петра (для родичей которого Шакловитый был противником). Именной наказ – инструкцию – дала своему «конфиденту» царевна Софья Алексеевна.

Здесь уместно вспомнить, что, когда во время похода 1687 г. Голицын для смены гетмана обратился за помощью к Шакловитому, Василию Васильевичу были предъявлены все документы о миссии Федора Леонтьевича, кроме наказа: вместо него в царской грамоте сообщалось, чтобы главнокомандующий, «как думный дьяк наш Феодор Леонтьевич учнет говорить, тому верил» и предоставил ему действовать самостоятельно^[376].

Статейный список, т. е. полный отчет посольства 1688 г. отложился не в Посольском или Малороссийском, а в Сибирском приказе^[377], в дела которого Шакловитый активно вмешивался еще в 1687 г., действуя в вопросах дипломатии через голову канцлера и без ведома Посольского приказа^[378]. В 1688 г., будучи уже думным дворянином и наместником Волховским, фаворит «мужеумной царевны» тем менее склонен был давать отчет Голицыну, что князь не поддержал идею коронации Софьи Алексеевны.

Если Голицын и не был официально ознакомлен с замыслами товарищей по правительству, это не означает его неведения относительно планов «освобождения» Цареграда и сути переговоров Шакловитого с Мазепой. В 1688 г. подобную «тайну» раскрывали газетчикам политики многих стран^[379]. Странное с точки зрения позднейшего «европейского баланса» желание западных соседей, чтобы русские взяли Константинополь, было вполне понятно в момент, когда Империя, Венеция и Польша думали о закреплении своих завоеваний. Единственным радикальным средством представлялось изгнание турок из Европы и расположение российских владений так, чтобы «московиты» полностью прикрывали братьев по оружию от всех будущих турецких поползновений.

Характерно, впрочем, что особая «щедрость» союзников проявилась в момент кризиса Священной лиги, когда каждый из них вел сепаратные переговоры с неприятелем. Однако не будем поспешно указывать пальцем на «злоковарные происки Запада», которые, по распространенному мнению, являются источником всех российских бед. Как бы ни хотелось объявить, что пресловутую проблему проливов иноземцы завезли к нам наподобие сифилиса, источники локализуют ее происхождение и развитие в православном славянском мире.

В политических интригах Запада довольно отчетливо прослеживается и пресловутая «рука Москвы», причем конкретно – длань Шакловитого. Так, ученый грек Иоанникий Лихуд, путешествовавший по Европе с полуофициальной миссией Посольского приказа, 22 ноября 1688 г. сообщил Голицыну, что «многие от началных людей» Венецианской республики «выпрошали мене так: желают ли великие и державнейшие государи Московские венчатися на престоле Константинополском? Аз Богом свидетелствуя отвещал им сими словесы: Истинно что желают. И они мне говорили, что лутче и пристойнее время никогда не могут сыскати, как ныне. Сего ради и город строили (Новобогородскую крепость. – А. Б.), как слышали, чтоб могли обладать Крымом … Уповаем, что иная препона не будет достигнути до Костянтинополя».

Сходное сообщение Иоанникий послал 23 мая 1689 г. после посещения Вены. По его словам, так же в ходе личных переговоров и переписки с «мултянским господарем» он получил настойчивое предложение «царскаго величества с войсками совокупитися после победы над Крымом, се есть, разорения препоны Константинополской». Просили Россию «об избавлении» – уверял Лихуд – и правители Сербии, а император выразил желание отдать победоносному союзнику как «Мултанскую землю», так и Валахию^[380].

Дабы увериться, что эти любопытные «сведения», имеющие малое отношение к реальной дипломатии, исходят от Шакловитого, а не наоборот, достаточно обратить внимание на даты и вспомнить, что именно братья Лихуды первыми откликнулись на желание Федора Леонтьевича представить Софью Алексеевну в числе «царской троицы»^[381]. Использование же западных (и сделанных под запад) средств информации не было прерогативой одного Голицына. Шакловитый, издав в Москве эстамп с коронационным портретом Софьи (и в пару к нему – образ своего ангела Феодора Стратилата с собственным гербом), напечатал подобную гравюру в Амстердаме, «чтобы ей, великой государыне, слава и за морем была», но при этом немалую часть «иноземной» пропагандистской продукции распространял дома, в Москве^[382].

Константинопольский план Шакловитого и Мазепы, с которым, напомню еще раз, четырежды вел переговоры Лызлов, мог появиться, разумеется, только при уверенности, что именно такое мероприятие наилучшим образом послужит утверждению государственного авторитета царевны Софьи. И поскольку это был популистский план, мы не станем обвинять Федора Леонтьевича в том, что один лидер правительства регентства своей пропагандой способствовал падению другого.

Картина, которая виделась в ближайшем будущем Лызлову, волновала умы множества россиян и сделала основательное историческое исследование «скифского» противника одной из популярнейших рукописных книг конца XVII в. Однако действительность весьма грубо обошлась с мечтой ученого историка.

Гибель

Азовские походы Петра, сразу нашедшие и до сих пор не утратившие панегиристов, все еще ждут исследователей. «Потешное» по оформлению, но далеко не потешное по числу жертв и вреду для репутации российской армии действо 1695 г. столь же загадочно, как победоносный поход 1696 г., а на события последующих лет в Приазовье обратил внимание разве что Римский-Корсаков в своем летописном своде. Не вдаваясь в детали, поставлю один вопрос, который не мог не волновать Лызлова, как и любого мыслящего военного: почему целью был избран Азов?

Взятие его (совершенно несоразмерными усилиями) не угрожало ни Крыму, ни тем более Турции в такой степени, как голицынские крепости, даже не протянувшиеся до устья Днепра. Днепр вел прямо в Черное море, Азов оказался бесполезен с точки зрения завоевания морского господства. Но и без крепостей по Днепру, перекрывающих татарам последние пути к европейской добыче, судя по имперским разведывательным данным, вопрос о разрушении голицынских крепостей в начале XVIII в. занимал Османскую империю и Крымское ханство гораздо более, чем о возвращении Азова. Крепости были вопросом стратегии, Азов – лишь проблемой престижа^[383]. Нельзя исключить, что окружавшие юного Петра русские аристократы направили его энергию в направлении, где нельзя было ударить Османскую империю так больно, чтобы союзники легко смогли выскочить из войны, оставив Россию вновь воевать с турками и татарами в одиночку.

Тем не менее возобновление военных действий на юге после многолетнего перерыва вдохновило дворян и вновь повлекло Лызлова в самую гущу событий. Базой подготовки нового похода стал район Дона. В 1695 г. Андрей Иванович получил назначение в крепость Коротояк. Он должен был обеспечить наступающую армию продуктами, собрав с 24 городов и направив судами к Азову около 6 тысяч четей муки, 13 тысяч четей сухарей, по 3 тысячи четей овсяных круп и толокна.

Уберечь весь этот припас от воды, огня и другой порчи было делом нелегким. Но еще труднее оказалось получить намеченные запасы от вечно нерадивых и вороватых воевод, пустившихся со времен правления властной матери Петра, по крылатому выражению князя Б.И. Куракина, во «мздоимство великое и кражу государственную». Не прельщаясь «посулами», как именовали тогда узаконеную обычаем коррупцию, Лызлов завел специальные тетради задерживавших или убавлявших поставки «нетчиков», возбудив против себя лютую злобу связанных круговой порукой администраторов.

Распорядительность Андрея Ивановича, однако, была высочайше отмечена – не наградой, конечно, а еще более тяжелым назначением. В Азовском походе 1696 г. он стал главным интендантом русской армии в Воронеже. На этот раз воеводы городов, от которых Лызлов добивался правильных поставок, засыпали инстанции доносами, а некто влиятельный устроил ему отзыв с должности под смехотворным предлогом острой необходимости наблюдения над «строением и починкой соборныя церкви, что в Звенигороде».

Сам думный дьяк Посольского приказа, старый знакомый Лызлова Емельян Игнатьевич Украинцев (соратник В.В. Голицына, переживший его ссылку) взялся устроить этот «перевод». Однако благодаря вмешательству Разрядного приказа в лице небезызвестного мастера сыскных и заплечных дел Тихона Никитича Стрешнева отзыв чересчур честного интенданта не состоялся. 4 мая 1696 г. Лызлов доложил о полном выполнении своей задачи^[384].

17 июля ученый историк и неподкупный интендант перенес инсульт, но в январе 1697 г. был еще жив, несмотря на левосторонний паралич с частичной потерей речи. «Заболел я паралижною болезнию, – писал Лызлов государю, – левою рукою и левою ногою не владею и языком говорю косно» (№ 13). Видимо, вскоре автор «Скифской истории» скончался. После марта 1697 г. имя Андрея Ивановича в документах не обнаружено.

Как водится, еще один честный человек пал в борьбе с «кражей государственной». Однако же отмечу, что скромный стольник Лызлов оказался даже покрепче знаменитого генерала и сенатора, прославленного отвагою перед врагами и самим государем Петром Алексеевичем правдолюбца князя Якова Федоровича Долгорукова, скончавшегося от одного зрелища всероссийской кражи, едва вступив на пост президента Ревизион-коллегии…

Воистину, честность необходима Истории, но она же губительна для Историка. Жизнь и мысль его, к счастью, остаются в трудах и принадлежат вечности. Не наивная надежда на благодарность потомков, но вера в могущество знания ведет перо подвижника.

Глава 3
Обобщающая монография

Уведомив читателя, что, по мнению историков, «Скифская история» не соответствовала своему времени, мы пересмотрели представления о России времен Андрея Ивановича Лызлова. Теперь давайте разберемся, чем поражает историков и читателей его знаменитая книга.

Тема и форма

Объектом исследования в «Скифской истории», согласно обширному заглавию книги^[385], являются кочевые народы Юго-Восточной и Восточной Европы, связанные своим происхождением и протяженностью государственных образований с Азией, Аравийским полуостровом и Северной Африкой. Но описание свойств и деяний этих «скифов» дано Лызловым в более широком, системном контексте взаимодействия этих народов с земледельческими народами и государствами Европы.

Определенным автором предметом исследования служит история «скифских» завоеваний и порабощения земледельческих народов главным образом в Европе (хотя по сути своего метода Лызлов не может обойтись без геополитического синтеза в рамках исторически обозримого пространства Вселенной^[386]). На деле этот предмет рассматривается в контексте процесса многовековой борьбы между «скифами» и земледельцами, продолжавшегося при жизни автора и в значительной мере облаченного в религиозную форму противостояния креста и полумесяца, что служило обострению и закреплению конфликта.

Рискну предположить, что обозначенный Лызловым конфликт не утих и поныне: актуальность «Скифской истории», к величайшему сожалению, по сей день остра, как бритва, и ограничивается только хронологическими рамками. Автор начинает повествование с мифологических времен, но последовательное изложение событий ведется от Чингисхана и завершается последней четвертью XVI в. Столетний интервал между событиями и исследованием являлся, на взгляд Лызлова, минимально достаточным для возможности объективного исторического повествования. Интересующие автора и читателя современные сведения и публицистические оценки выделены в «Скифской истории» как авторские отступления в тексте и пояснения на полях.

В отличие от Игнатия Римского-Корсакова и Сильвестра Медведева, Андрей Иванович Лызлов полагает главной задачей работы историка не столько убедительное изложение своего актуального взгляда на смысл и взаимосвязь событий, сколько поиск закономерностей в бурных исторических коллизиях, непосредственно затрагивающих Россию. Баланс вопросов и ответов смещен в «Скифской истории» в область проблемности, тогда как старшие коллеги Лызлова в большей мере склонялись к публицистичности, которой придавала убедительности подчеркнутая авторитетом источников достоверность фактов.

Итак, задача «Скифской истории» состоит в обоснованном выявлении, отборе и достоверном изучении событий и явлений, характеризующих «скифов» и систему их взаимоотношений с оседлыми народами с древности до новейшего (для автора) времени с целью понять причины успехов и поражений сторон этого развивающегося конфликта. Именно достижение понимания – если не всего механизма истории, то отдельных его сторон – делало «Скифскую историю» исключительно важной в глазах читателей и ученых, последователей автора.

Крупнейший исследователь «Скифской истории» Е.В. Чистякова объясняет в многочисленных трудах об этом важном памятнике русской исторической мысли, что перед нами – обобщающая работа, не имеющая до сего дня аналогов по широте охвата проблемы и своим влиянием на последующих историков подтвердившая этапное значение труда Лызлова в развитии отечественной историографии.

Как обобщающая работа «Скифская история» прежде всего предлагала читателю широчайшие знания об объекте и предмете исследования, а не ответы на конкретные вопросы. Теперь мы можем заключить, что появление такого обобщающего труда было логическим шагом в процессе становления русской исторической науки после узкоспециального монографического исследования Игнатия Римского-Корсакова и обстоятельного историко-политического анализа крупного события Сильвестром Медведевым.

Форма обобщающего труда с внешней стороны мало отличается от названных специальных монографических работ. «Скифская история» имеет развернутое заглавие, в котором, в отличие от «Генеалогии» и «Созерцания», указаны автор и дата; подробное оглавление; краткий список источников и ссылки на них на полях текста (как в «Синопсисе», где, однако, не назван автор). Отсутствующее введение компенсируется весьма основательным заключением в последней главе, подводящим итог изучения Османской империи и обосновывающим актуальность книги (л. 288–303); за ним следует приложение (вольный перевод труда С. Старовольского «Двор султана турецкого»).

Но в области внутренней формы Лызлов не мог близко следовать за предшественниками; скорее он выполнял задачи, поставленные царем Федором Алексеевичем для обобщающей истории России, так и не созданной в конце XVII в.^[387] Внимание автора «Скифской истории» было сосредоточено на отборе событий, установлении их правильной последовательности и «приличном объяснении их причин» в таком масштабе, к какому и не приближались предшественники, включая составителей и авторов крупнейших летописных сводов^[388], редакторов и продолжателей Хронографа Русского^[389] и Степенной книги^[390].

В отличие от летописания и близкой по широте тематики хронографии, для Лызлова важнее были не события, но явления, не изящное описание, но понимание, наконец, не количество фактов, а богатство их взаимосвязей. С другой стороны, от специальных монографий типа «Генеалогии» Римского-Корсакова и «Созерцания» Медведева «Скифскую историю» отличала склонность автора основывать свои рассуждения на исследованиях и последовательных описаниях событий, а не на мельчайших фрагментах, найденных Римским-Корсаковым в толще античного наследия или подборке архивных документов, привлеченных Сильвестром Медведевым.

Закономерно, что более крупный труд непосредственно основывается на меньшем количестве прямых источников и шире привлекает уже сделанные учеными наблюдения. У Лызлова, при всем богатстве и важности исследуемых событий, не оказалось ни одного предшественника по всей проблематике в целом. Однако отдельные событийные ряды были уже детально прослежены авторами прошлых столетий, и, разрабатывая свою общую проблему, автор «Скифской истории» имел возможность ограничиться обозримым числом исторических трудов.