Смертельный лабиринт

Повинуясь императрице, я замолчала. Молчала и Матушка. Она откинулась на подушки и смотрела в потолок. Потом нащупала мою руку.

– Агаша! – торжественно сказала она. – Я скоро умру.

Скосила глаза в мою сторону.

– Так! – сердито продолжила Екатерина. – Гляжу, тебе все равно!

– Мне не все равно, ваше императорское величество, – ответила я со вздохом. – Просто вы говорите мне про свою скорую кончину уже в четвертый раз.

– Ну и что? – воскликнула она. – Говорить можно сколько угодно! Смерть – это серьезно! О ней надо говорить! В моих годах – так просто обязательно!

– Это слишком печальные разговоры, – покачала я головой.

– Неважно! Теперь слушай внимательно. Мой великий дед… Хотя никакой он мне не дед, но это дела не отменяет… великий император Петр Алексеевич еще в самом начале века основал «Нептуново общество». Полагаю, ты о нем не слыхала?

– Нет.

– Конечно! Так и должно быть. Это вроде масонской ложи, куда входили все главные сподвижники царя. Собирались члены «Нептунова общества» в Сухаревой башне в Москве. Возможно, позднее они покинули башню и перебрались в специально построенный дом. Сведения о нем есть в архиве. Хотя место, где он был возведен, – не указано. И чертежей не сохранилось. Что странно… Но еще более странно – согласно указу Петра ежегодно на нужды «Нептунова общества» выделяется двести золотых червонцев, которые отвозят из Петербурга в Москву и кладут в тайник, устроенный в стене Фехтовального зала башни. Причем деньги тут же исчезают! В прошлом году я специально посылала своего кучера Афанасия вместе с особым чиновником – проверить, куда деваются деньги, кто их забирает…

– И что? – спросила я заинтересованно.

– Они всю ночь просидели в засаде в башне. Но никто за деньгами не пришел. А мешок с червонцами из тайника исчез!

Останкино

Жандармский офицер, еще не закончив орать на оторопевшего ротмистра Голикова, остановился и прислушался. Голиков воспользовался паузой, чтобы оправдаться:

– А что я мог сделать? У них было письмо.

– Молчать! – рявкнул жандарм. – Слушай!

В этот момент под землей что-то глухо загудело.

– Что это? – испуганно спросил ротмистр.

Жандарм поднял на него глаза. Только тут Голиков заметил, какой грязной была шинель этого человека, каким усталым его лицо. И какими мокрыми бока лошади – вероятно, всадник мчал со всей возможной скоростью, чтобы перехватить ту странную пару. «Это каторга мне», – с тоской подумал ротмистр.

Жандарм скривился и быстро вытащил из-за пазухи конверт. Сломав печать, он вынул бумагу и пробежал ее глазами. Потом хмыкнул:

– Так.

Повернувшись к ротмистру, он поднял к его носу бумагу.

– Приказ управляющего Третьим отделением, – сказал он устало. – Велено без промедления собрать каменщиков и сломать все это… – он указал бумагой в сторону здания, – к чертовой матери! Поставить палатки. Отпуска и отлучки в город запретить. Дальнейшие инструкции будете получать от меня лично. Это в лучшем случае.

– Есть! – вытянулся во фрунт ротмистр.

– А в худшем сюда приедет… Хотя будем надеяться, что нет, – проворчал жандарм. – Выполнять!

2
Зал Стрельца

Нигде. Давно

Мальчик, скрючившись, лежал под кроватью на полу в одной рубашке и дрожал. Темнота. Шорохи. Скрипы. Кто-то шел по коридору к двери его комнаты. Мальчик пытался забраться подальше от свисавшего краешка простыни и заткнул рот кулачком, чтобы не выдать себя криком. Он дрожал так сильно, что зубами прокусил кожу. И почувствовал вкус крови.

Потом дверь открылась, и перед кроватью стало немного светлей. Вошедший принес свечу.

– Вылезай.

Он молчал, только дрожь стала еще сильней.

– Вылезай, я принес лекарство.

Мальчик с трудом просипел:

– Ты кто?

– Перестань!

Мальчик, все еще дрожа, пополз из-под кровати.

Балтика. Пароход «Геркулес»

– Боюсь, не довезем. – Костя, племянник Александра Христофоровича Бенкендорфа, сидел сгорбившись за столом кают-компании и мрачно смотрел на свой стакан, в котором чай, сообразно положению судна, накренялся то вперед, то назад. Иллюминаторы были задраены, и шум волн был не слышен – только тиканье ходиков на стене. Костя был подавлен. Дядя прогнал его от себя, велев остаться только доктору Ивановскому. Напротив, заложив ногу на ногу и облокотившись локтем на спинку стула, сидел генерал Леонтий Васильевич Дубельт – в своем непременном голубом жандармском мундире. Костя никогда не видел Дубельта в статском платье, как будто управляющий Третьим отделением всем своим видом подчеркивал, что личной жизни не имеет, всегда находясь на службе. Знаменитые ржаные усы жандарма скрывали седину, но волосы все так же вились, как в молодости.

Дубельт был внешне спокоен, но только внешне.

– Не каркай, Костя, – сказал он. – Даст Бог, все обойдется.

Пароход качнуло сильнее, и Леонтий Васильевич схватился за столешницу.

– Главное, чтобы не растрясло до Ревеля.

Дверь кают-компании приоткрылась, и внутрь заглянуло круглое лицо Ивановского. Его лоб покрывали капельки пота. Доктор снял очки и протер их большим носовым платком.

– Леонтий Васильевич, – сказал он озабоченно. – Вас там… Александр Христофорович…

– Как он? – спросил Дубельт, вставая и одергивая рукава.

Доктор устало помотал щеками, нацепил очки и пошире открыл дверь.

Хватаясь за стены коридора при каждом нырке парохода, Дубельт прошел вслед за доктором к каюте, которую занимал Бенкендорф. Здесь шум от работающей корабельной машины был слышен, пусть и приглушенно.

Бенкендорф лежал на койке в ночной рубашке и вязаном колпаке, скрывавшем его обширную лысину и венчик седых волос. Лицо осунулось и как бы расплылось – как акварель, на которую брызнули водой.

– Я здесь, Александр Христофорович. Звал? – спросил Дубельт.

– Садись, – прошептал Бенкендорф.

Леонтий Васильевич пододвинул стул поближе к изголовью койки и сел. Он понимал, что может сейчас услышать нечто чрезвычайно важное – иначе зачем бы умирающий позвал его к себе? Тот устало посмотрел через плечо товарища на доктора Ивановского, который моментально понял не произнесенный вслух приказ и поспешно вышел, притворив за собой дверь.

– Я не доберусь до Ревеля, Лео, – с трудом проговорил Бенкендорф. – Сил не осталось.

– Ну что ты, Александр Христофорович! – начал Дубельт, однако тут же умолк, увидев, как в потухших глазах Бенкендорфа промелькнула искра отчаяния.

– Помолчи. Послушай, что скажу… Это важно.

Леонтий Васильевич наклонился к самому колпаку человека, лежавшего на койке. От него пахло горьким – то ли лекарствами, то ли предсмертными испарениями.

Бенкендорф говорил тихо, без выражения, но губы Дубельта сжимались все плотнее, а взгляд стал совершенно отрешенным – услышанное действительно было пугающим.

– В последние годы правления Екатерина Алексеевна воссоздала старое, еще созданное Петром Великим «Нептуново общество». В нем заседали только высшие сановники. И Павел Петрович, и Александр Павлович после смерти Екатерины возглавляли и поддерживали организацию, будучи уверены, что это – особая масонская ложа их предка. Но когда на престол взошел наш государь… Ты же знаешь, Лео, император чужд фаворитизма. Он отверг предложение членов «Нептунова общества» возглавить ложу. По уставу главой обязательно должен быть государь. И тогда они обратились за помощью ко мне.

Александр Христофорович с трудом вздохнул и застонал. Дубельт предложил воды, но шеф жандармов отказался. Он торопился сказать то, что скрывал даже от своего подчиненного друга.

– Я почуял неладное, – прошептал Бенкендорф. – Сейчас члены ложи – древние старики. Им вовсе не нужно особое положение при дворе – они прекрасно понимали, что время их фавора прошло и теперь трон окружают совсем другие люди. Но они были крайне настойчивы. Я, по краткому размышлению, отказался от роли посредника между «Обществом» и государем, сказав, что Николай Павлович дал четко понять – после мятежа он не жалует тайные общества, даже если те ставят перед собой исключительно благие цели. И вот тогда ко мне пришла старуха – баронесса де Вейль. Это было год назад.

1843 г. Фонтанка

Бенкендорф через приоткрытую щель двери смотрел в свой собственный кабинет. Вернее – на гостью, которая сидела у стола главного начальника Третьего отделения Его Императорского Величества канцелярии. Его стола. Позади Бенкендорфа почти не дыша вытянулся адъютант.

– Кто такая? – спросил Бенкендорф.

– Баронесса Агата Карловна де Вейль, – прошептал тот. – Московская дворянка, вдова. Муж Арман де Вейль, эмигрант, вступил в нашу армию капитаном инфантерии, геройски погиб под Аустерлицем. Сын, Дмитрий, пошел по морской линии, утонул во время сражения под Наварином. Баронесса живет с внучкой в собственном поместье в Лефортово.

– А что хочет? По какому вопросу?

– Не говорит.

– Понятно. Что же, семья, в которой отец и сын отдали жизни ради Отечества, достойна уважения.

Бенкендорф с усилием распахнул дверь и вошел в кабинет.

– Не вставайте, Агата Карловна, – сказал он еще издалека. – Хотите чаю или кофе?

– Хочу кофе, – сказала баронесса, – но не откажусь и от чего покрепче.

Александр Христофорович кивнул адъютанту, наблюдавшему из-за двери, подхватил стул и поставил его рядом со старухой. Он не хотел говорить с ней через стол. Пока не хотел.

– Ну-с, – сказал он, садясь напротив. – Чему обязан вашим визитом?

Баронесса смотрела на него пристально. Она была одета во все черное. Седые густые волосы были уложены в сложную прическу – вероятно, перед визитом к шефу Третьего отделения она посетила куафюра. Повязка на правом глазу придавала зловещий вид ее морщинистому лицу. Александр Христофорович подумал – была ли она красива в молодости? И решил – вряд ли.

– Забавно, – сказала баронесса, – родись вы лет на сорок раньше, я вполне могла бы служить под вашим началом.

– Вот как? – удивился Бенкендорф. Он принял от адъютанта поднос с чашками и поставил его на стол между собой и старухой.

– Матушка Екатерина поручала мне весьма щепетильные дела, – продолжила баронесса.

Шеф жандармов кивнул.

– Но это было давно. Два императора и одну войну назад, – усмехнулась Агата Карловна. – Я отошла от дел и живу теперь в Москве, воспитываю внучку.

Она задумчиво прикоснулась сухими скрюченными пальцами к фарфору чашки, а потом отвела их, как будто чашка была слишком горяча.

– Вы не приняли предложения «Нептунова общества», – сказала баронесса. – Это очень глупый поступок.

Бенкендорф немедленно подобрался.

– Послушайте, – сказал он холодно, – я полагал, вы…

– Очень глупый! – перебила его старуха, совершенно не обращая внимания, что перечит одному из самых грозных чиновников империи – как будто тот был нашалившим студентом. – Вы, вероятно, не стали разбираться в этой истории, полагая, что «Нептуново общество» – это одна из старых масонских лож, дряхлые члены которой выжили из ума и всеми силами цепляются за одну только возможность совершать свои нелепые обряды в присутствии императора? Это не так. Мы повинуемся приказу Екатерины Алексеевны хранить тайну, которая несет угрозу самому существованию императорской власти.

Она замолчала и уставилась единственным глазом прямо в лицо Александра Христофоровича.

– Если бы те безрассудные офицеры, что устроили мятеж в двадцать пятом, знали эту тайну, уверяю вас, это не они, а Николай Павлович сейчас сидел бы в Чите на привязи.

Если еще две минуты назад Бенкендорф был близок к тому, чтобы кликнуть адъютанта и приказать ему выпроводить старуху, то теперь она сумела полностью завладеть его вниманием.

– И что это за тайна?

– Вернее сказать, две тайны, – ответила баронесса. – Одну знают члены «Нептунова общества». Вторую, более важную, – только я. Первая не так важна, время давно превратило ее в прах. Она касается царевича Алексея Петровича. Сына Петра Первого.

– Казненного отцом, – пробормотал Александр Христофорович.

– Якобы казненного отцом, – возразила Агата Карловна.

– Что?

– Якобы казненного, – повторила она. – На самом же деле Алексей был заключен в тайную крепость за пределами Москвы, где прожил до глубокой старости и умер естественным порядком.

Бенкендорф пожал плечами.

– Да-да, – кивнула старуха, – я и говорю – сейчас это уже никого не волнует. Однако Екатерина потребовала, чтобы члены «Нептунова общества» оберегали эту тайну, а особо – ту тайную Обитель, где находится могила несчастного Алексея Петровича.

– Но мне не кажется это… важным, – сказал Бенкендорф разочарованно, – как известие о… как вы говорите – существовании такой могилы помогло бы мятежникам?

– Потому что есть и другая тайна, – ответила старуха. – Та, о которой знаю только я. У царевича Алексея был ребенок.

– Та-а-ак, – произнес Бенкендорф, начиная догадываться, что имеет в виду старуха.

– Ребенок, унаследовавший кровь Петра Алексеевича.

– От его любовницы, с которой он сбежал в Австрию? Насколько я знаю, он умер еще в младые годы…

– Нет, – ответила баронесса, – другой ребенок.

Бенкендорф поднял бровь.

– Императрица Екатерина знала об этом?

– Нет, – ответила старуха, – я не доложила ей.

– Почему? – спросил Бенкендорф.

– Испугалась.

– Чего?

– Мне угрожали. Это был 94-й год. Екатерина Алексеевна доживала последние годы. При дворе началась настоящая война – партия Павла интриговала против партии его сына Александра. Составлялись заговоры. Один из них возглавлял Архаров. Он предположил, что я получила какие-то сведения о продолжении истинного рода Романовых. И пригрозил, что, если я расскажу Матушке, – следующее утро для меня не настанет. А потом, через два года, императрица умерла. Архаров пережил войну и отдал концы в четырнадцатом… Впрочем, мне было уже наплевать на дворцовые тайны… мой муж погиб, пришлось в одиночку воспитывать сына.

– Вы хотите сказать, – медленно произнес Александр Христофорович, – что в России могли остаться прямые потомки Петра…

– Именно! – кивнула баронесса. – Уж куда прямее, чем нынешняя линия. И если их разыскать…

Бенкендорф встал и подошел к окну, занавешенному бархатной гардиной. Но смотрел он не через стекло, а на малиновый бархат. Если бы доказательства были в руках у мятежников, они могли бы оспорить право государя на престол. Что при той чехарде отказов от короны Николая и Константина Павловичей могло и сработать. Особенно если бы мятежники отыскали того самого потомка Петра и посадили его на престол своей марионеткой.

Он вздохнул и повернулся к баронессе.

– Что же! Это очень увлекательно, однако что было – то прошло. Мятежники в Чите, а я зорко гляжу, чтобы в России тайные общества больше не плодились.

Он подошел к столу и встал у кресла, давая понять, что разговор окончен.

– Но документы остались, – сказала баронесса, ничуть не смущаясь намеком. – И за ними охотятся.

– Какие документы? – спросил Бенкендорф.

– Я не знаю, – ответила твердо Агата Карловна, – они скрыты в Обители. Обитель запечатана приказом Матушки Екатерины и охраняется специальной ротой солдат.

– Что за глупость! – возмутился Бенкендорф. – Какой ротой? Почему я об этом ничего не знаю?

– Потому что это – не ваше дело! – отрезала баронесса. – Даже когда Бонапарт взял Москву, эта рота оставалась в Обители. Просидела за стенами до той поры, пока супостат не покинул город. И Павел Петрович, и Александр Павлович приняли пост капитана «Нептунова общества», знали об Обители и поддерживали все распоряжения Екатерины.

– Даже Павел? – удивился Александр Христофорович.

Старуха кивнула.

– Значит, действительно что-то важное, – задумался Бенкендорф.

– Важное для них, – подчеркнула Агата.

– И вы говорите, кто-то охотится за документами?

– Да. А разве это не вы?

Балтика. Пароход «Геркулес»

Умирающий Бенкендорф долго молчал, прикрыв опухшие веки.

– Предположим, все, что говорила старуха, – чушь, – прошептал он наконец, – и я мог вполне забыть про ее бредни. А ну как она говорила правду? Если оставался хоть один шанс, что она не лгала, значит, я должен был отнестись к ее рассказу с полной серьезностью, как если бы правдой было каждое слово. Ты, Лео, прекрасно понимаешь, что в нашем деле лучше переусердствовать, чем проявить небрежность.

– Точно так, Александр Христофорович, – ответил Дубельт. – Но что она хотела от тебя?

– Убедить Николая Павловича все-таки принять ее. И, вероятно, рассказать ему про все эти тайны. Я пообещал, что передам императору просьбу о встрече. И даже дам свое подтверждение в том, что встреча эта важна.

– А Николай Павлович?

– Как только я заикнулся про «Нептуново общество», император категорически запретил мне впредь поднимать этот вопрос. И все же я поручил провести тайное расследование – может, кто-то из придворных действительно дерзнул составить заговор против власти.

– Это совершенно невероятно, – возразил Дубельт, – нынешний двор – олицетворение покорности и дисциплины.

– А! – Бенкендорф едва шевельнул пальцами в пренебрежительном жесте. – Но мы никогда не можем знать точно, какие лица могут быть скрыты под масками…

– Ты кого-то нашел? – спросил Дубельт.

– Да… – едва слышно прошептал Бенкендорф. – Наклонись ко мне, тяжело говорить.

Леонтий Васильевич пригнулся к самому лицу шефа.

– Это ты, Лео, – прошелестел шепот Бенкендорфа. – Ты.

Дубельт только улыбнулся.

– Ты с ума сошел, Александр Христофорович, – сказал он негромко и быстро обежал глазами просторную каюту.

– Я говорю тебе об этом именно сейчас, – прошептал Бенкендорф. – Я раскрыл тебя, Лео.

– Ах, Александр Христофорович, ради бога!

Умирающий Бенкендорф закрыл глаза и улыбнулся – такой улыбкой, которой никто и никогда не видел на его губах – жалкой, беспомощной.

Пароход резко клюнул носом. Дубельт оперся на стенку каюты и пристально сверху вниз посмотрел в открытые глаза Бенкендорфа. Они стремительно тускнели.

Обитель

Доктор Галер устало смотрел в каменный пол.

– Прежде чем мы пойдем туда, – он кивнул в сторону следующего зала, – может, вы расскажете, как вы догадались, что нужно нажать на голову горгоны? И почему вы решили, что в Обители именно двенадцать залов?

Луиза вздохнула.

– Вы давно были знакомы с бабкой?

– С Агатой Карловной? Чуть больше недели.

– Что она рассказала вам обо мне?

Галер пожал плечами.

– Почти ничего. Просто сказала, что вы – ее внучка и поможете пройти Обитель.

Уголки ее губ чуть дернулись вверх.

– Как вы вообще попали в ее лапы?

– Это долгая история, – ответил Галер.

– Я хочу знать.

Она резко вскочила на ноги, натянутая как корабельный канат в ветреную погоду. От былой апатии и бледности не осталось и следа. Но доктор знал, что это – обманчивое впечатление.

– Я должна знать! – крикнула Луиза, и ее голос гулко отразился эхом в зале со статуей с кентавром. – Я, в конце концов, должна знать!

– Разве баронесса не сказала вам?

– Разве топору говорят, зачем его берут в лес? – горько отозвалась девушка.

– Хорошо, я расскажу вам все, что знаю, но сначала вы объясните про серп и голову Медузы.

Луиза прислонилась к холодным камням стены.

– Это все просто. Старик – это Кронос, отец Зевса. Серп – его оружие.

– Так, – кивнул доктор.

– Кронос пожирал своих детей, рожденных Геей, потому что ему предсказали, что один из сыновей станет его убийцей, – продолжила девушка, – поэтому, когда на свет появился Зевс, Гея решила спрятать младенца и дала Кроносу камень, завернутый в пеленки. Старик проглотил камень, а Гея укрыла Зевса в пещере на острове Крит.

– А! – вспомнил доктор. – Там был барельеф с горой и пещерой!

Лиза кивнула.

– Но при чем тут коза, Афина и горгона?

– Ну! – Луиза досадливо топнула ногой. – Это же несложно! Главное – связать Кроноса, Крит и пещеру! Гея спрятала Зевса в пещере, где его вскормила своим молоком коза Амалфея. Потом, когда Зевс подрос, он принес Амалфею в жертву – в благодарность за чудесное избавление от смерти. Шкура козы была прочнее стали, и Зевс использовал ее вместо щита, когда вышел на битву со своим отцом. Именно Эгида – шкура козы Амалфеи – и защитила Зевса от страшного серпа Кроноса. Теперь понимаете?

– Шкурой кормилицы? – удивился доктор. – Но как она оказалась у Афины?

– Родив Афину, Зевс…

– Родив Афину? – перебил ее Галер. – Зевс?

– Вы что, – рассердилась девушка, – ничему не учились?

– Медицине. Анатомии… – доктор смутился. – Анатомия учит нас, что мужчина родить не может. У него нет… Простите…

Луиза пожала худыми плечами.

– Родив Афину, – продолжила она, – Зевс передал ей Эгиду. Поэтому Афину часто изображают покрытой козьей шкурой, на которую она прикрепила и смертоносную голову горгоны, полученную от Персея.

– Хорошо, что вы не начали объяснять все это там. – Галер ткнул большим пальцем в сторону скрытого барельефом Кроноса зала. – Нас бы точно перемололо этим серпом, пока я понял бы, что к чему! Но почему вы решили, что в Обители 12 залов?

Девушка вздохнула.

– Это еще проще. Когда Зевс принес Амалфею в жертву, он вознес ее на небо и превратил в созвездие Козерога.

– А! Созвездие!

– Там. – Лиза кивнула на вход в следующий зал, – статуя Кентавра. Кентавр – это созвездие Стрельца. Оно идет сразу после Козерога в годовом цикле. В этом доме должно быть как минимум двенадцать залов по числу созвездий.

Галер посмотрел на девушку.

– Такая ученость, – сказал он, – удивительно…

Луизе его слова, казалось, причинили боль.

– Это все бабка, – поморщилась она, – заставляла меня наизусть зубрить целые тома из своей библиотеки.

– Не зря, – задумчиво сказал доктор.

– Зря! Бабка заставляла меня пересказывать все прочитанное. Я и пересказывала – сразу после. А потом тут же все выкидывала из головы. О, как я ненавижу нашу библиотеку! Если бы я могла сжечь этот дом, костер разложила бы именно в библиотеке! Из-за этих проклятых книг!

– Только что ваше обучение спасло нам жизнь, – возразил доктор.

Девушка досадливо пожала плечами.

– Случай! За следующий раз я не ручаюсь.

1842 г. Санкт-Петербург. Дом графа Скопина

Эти несколько дней Федор прожил как во сне – рубил дрова на заднем дворе, таскал воду из колодца, наполняя огромный бак для кипятка, под которым все время горел огонь. Спал на кухне под столом на соломенном матрасе, выданном кухаркой Любой. Он звал ее почтительно Любовь Акимовна. Челядинцы поначалу косились на него, но кухарка объяснила – мол, племянник приехал из-за Урала делу научиться, пристроиться в столице. В хозяйские комнаты Федю не пускали.

Распорядок жизни большого городского дома, завтраки, обеды и ужины по расписанию, чай, подаваемый ровно в шесть в бежевую гостиную, обеды челяди в людской, где напыщенные ливрейные лакеи распускали пояса и превращались в обычных мужиков, остатки с барских трапез – порой нетронутые, блюда, которых Федя в Чите никогда и не пробовал, – все это поначалу будто заворожило юношу, оттеснило вглубь сознания навязчивую поначалу мысль – как так получилось, что он, имея право жить на «чистой» стороне, пользоваться всеми благами господского бытия, тем не менее ютится здесь, среди дворни, выполняет поручения и не смеет даже шагнуть по коридорам в сторону тех больших богатых комнат, где когда-то обитал его отец?

Однажды вечером, когда кухарка ставила на ночь в печь большой горшок с бараниной, натертой специями, он спросил:

– Любовь Акимовна, а где тут жил мой… Александр Иванович?

– Зачем тебе?

– Просто…

Она поставила ухват, прислонив его к углу, и вытерла руки о передник.

– Наверху его комната. Только…

– Что?

– Как поймали его на площади, старый граф…

Она махнула рукой. Лицо ее омрачилось.

– Потом пришли солдаты с офицером и обыскали весь дом. Искали письма и бумаги. А хозяин наш… стоял и смотрел. Потом отвел он офицера в коридор. Я сама не слышала, но мне управляющий наш, Дормидонт Евграфыч, передал… Царство ему небесное, не злой был человек, хотя и строгий. Граф Иван Петрович и говорит офицеру – передайте, мол, государю, что я сына своего из сердца вырвал. Видно, роду Скопиных пришел конец. С тех пор и не вспоминал про сына своего… Ну… я-то прибираюсь в комнате батюшки твоего, но ничего не трогаю. А граф туда и не заходит. И ты не ходи. Ведь суд был. Лишили Александра Ивановича всех наград, званий и титулов. И графского достоинства. Как будто убили… А человек-то еще жив… Был жив, упокой Господи его душеньку.

Она шмыгнула носом и снова махнула рукой.

Через два дня, ночью, Федя проснулся под столом на кухне – сердце его сильно билось в груди. Он лежал с открытыми глазами, чувствуя, как слезы обиды подступают к глазам. Потом выбрался из-под стола и, тихо ступая босыми ногами, вышел из кухни. Большой дом спал, погруженный в темноту. Печи еще не успели простыть, пахло лакированным деревом и воском. Юноша на ощупь добрался до коридора, ведшего в господскую часть, – возле лестницы было светлее, – там находилось большое окно. Федя поднялся на третий этаж, стараясь не шуметь. Прошел по еще одному коридору и увидел три двери. Но которая из них вела в комнату его отца? Он взялся за большую медную ручку и осторожно толкнул ее внутрь. Заглянув в щель, юноша увидел большую кровать под балдахином, на которой кто-то лежал. Аккуратно притворив дверь, он перешел к следующей и приоткрыл ее. Эта комната была пуста. Он различил письменный стол у окна, кровать в углу, большой книжный шкаф и кресло возле него. На стенах висели какие-то небольшие картины, но Федя не мог различить их в темноте. Но была ли это комната отца? Сердце юноши заныло – ему хотелось верить, что это так. Он подошел к столу, освещенному светом луны из окна, и увидел листок бумаги, на котором пером был нарисован силуэт девушки. Юноша поднял листок и поднес его ближе к стеклу, чтобы рассмотреть.

Кто это? Неужели это рисунок отца? Может, он нарисовал ту, в которую был влюблен, прежде чем его арестовали и выслали в Читу? Федя вспомнил свою мать – обычную зажиточную крестьянку – и с невольной ревностью сравнил ее с изящной головкой на листке.

Он не услышал, как дверь за его спиной отворилась. А потом старческий голос, полный изумления, произнес:

– Саша?

Фонтанка

Леонтий Васильевич Дубельт ехал в карете с зашторенными окнами по вечерним улицам столицы в самом скверном настроении. Он постоянно с большой обидой вспоминал последние слова Александра Христофоровича и все продолжал спорить в уме с человеком, чье тело уже было предано земле в семейном поместье Фалль, в тридцати верстах от Ревеля.

– Вы все неправильно поняли, Александр Христофорович, – убеждал Дубельт шефа, который все так же лежал на койке в каюте «Геркулеса». – Не знаю, каким путем вы вышли на мой след в этой истории, но интерпретировали вы ее совершенно неверно!

Призрачный Бенкендорф откинул одеяло и снял колпак. Оказалось – он при мундире. А волосы его были аккуратно уложены, и по Александровой моде виски зачесаны вперед.

– Знаешь, Лео, – доверительно, как в особые моменты, сказал Бенкендорф совершенно обычным своим голосом, – если уж быть совершенно честным, ты же сам состоял в «Славянском братстве». И чуть было не вышел в декабре 25-го на Сенатскую площадь.

– Не то! – воскликнул Дубельт огорченно. – Это было…

– Тайное общество! – перебил его Бенкендорф. – Не хуже «Северного союза».

– Компания болтунов! Александр Христофорович, ты же сам прекрасно знаешь – тогда тысячи молодых офицеров по всей стране игрались в политику, создавая тайные общества. Но как только доходило до серьезного – тут же теряли интерес. Мое дело рассматривалось следственной комиссией по делу о мятеже.

– Дело не в том, что ты остался предан государю, Лео, – печально сказал Бенкендорф. – А в том, что ты предал своих прежних товарищей по «Славянскому братству». Ибо предавший единожды…

– Нет, – возразил Дубельт, – это не твои слова. Это мои мысли.

– Пусть, – поджал губы Бенкендорф. – Сам себя ты понимаешь лучше.

– Это не было предательство, – упрямо гнул свое Дубельт. – Это было взросление.

– Как знаешь.

Леонтий Васильевич обнаружил, что вместо каюты парохода они теперь оказались у большого окна. На площади стояло темное каре, поблескивая тонкой полоской штыков. Тяжелые тучи сеяли мелкий снег, каре молчало, но толпа вокруг гудела голосами. Везде – на примыкающих улицах, в окнах, на крышах домов, на фонарных столбах – тысячи зевак разглядывали ряды мятежников, кричали, пересмеивались. Кто-то крестился.

– Вот. – Бенкендорф указал вниз. – Результат детской игры в политику. И что самое страшное, там, внизу, не избалованная елизаветинская гвардия, которая свергала одного государя и ставила другого только ради своего права пить, играть в карты, баловаться с девками и при этом не воевать. Нет! Это ветераны. Наши боевые братья, прошедшие всю войну. И Смоленск, и Бородино, и Березину, и заграничный поход! Наши товарищи, с которыми мы плечом к плечу дрались со всей Европой! Десять лет всего прошло – а они тут, на Сенатской! Как это могло случиться? Как защитники Отечества превратились во врагов государя?

– Ты знаешь, Александр Христофорович, – устало ответил Дубельт. – Ты все знаешь. Они хотели как лучше. Хотели Константина, конституции, новой России. Их должно было покарать за мятеж, устроенный в переломное время. Но только за это.

– Кто это говорит? – спросил Бенкендорф, поворачиваясь к Дубельту. – Человек, которого считают главным душителем идей? Не ты ли так оригинально объявил Чаадаева умалишенным? Не ты ли отправил Лермонтова на Кавказ?

– И вернул по просьбе его бабушки.

– А закрытие «Московского телеграфа»?

– И ходатайствовал о назначении Полевому пенсиона, – возразил Леонтий Васильевич.

– Вот видишь, Лео. – Александр Христофорович положил ему руку на плечо и пристально взглянул в глаза. – Ты же сам начал карать за идеи, но при этом не перестал видеть в них людей.

Он сильнее сжал плечо своего подчиненного.

– А конфискация бумаг Пушкина после его смерти? – спросил Бенкендорф с тонкой улыбкой.

– В Третьем отделении они будут сохраннее и не попадут в руки нечистоплотных издателей, как это было с бумагами Лермонтова.

– Ты имеешь в виду свой тайный архив? – усмехнулся Бенкендорф.

Дубельт помотал головой.

– Этого вы знать не можете, – сказал он призраку шефа. – Этого никто не знает.

– Архив, в котором хранится железная коробка с картотекой Архарова? – спросил Александр Христофорович.

Вот!

Дубельт откинулся на спинку сиденья и глубоко вздохнул. Вот! Он дернул за шнур звонка. Окошко со стороны кучера откинулось.

– Поезжай к библиотеке! – приказал Леонтий Васильевич.

Он поднялся на самый верх – туда, где под крышей императорской библиотеки находилась квартира ее смотрителя – знаменитого баснописца Ивана Андреевича Крылова. Дубельт знал, что в скором времени из печати должно выйти полное собрание сочинений литератора – он лично прочитал цензорский экземпляр.

Дверь квартиры наверху открылась, и из нее вышел невысокий худой мужчина с вытянутым лицом и печальными глазами. В руке он нес большой саквояж из сильно вытертой кожи. Мужчина прижался к стене, чтобы пропустить поднимающегося Дубельта. Леонтий Васильевич прошел мимо, но потом остановился и проводил взглядом спускающегося человека.