Любовь – полиция 3:0

Моцарт

У Шишликова была одна дурацкая советская черта – видя что-нибудь чрезвычайно красивое, он приобретал это на авось. Не на авось кому-то, а на авось конкретному человеку – авось человек это примет. В том, что человеку это подойдёт и понравится, Шишликов не сомневался. Он и замечал это красивое именно в связи с тем или иным милым ему лицом. Вопрос был лишь в обосновании подарка. Если своей дочери, чтобы подарить что-то, повод был не нужен, то для подарков Гале или чужим детям, с которыми у него то и дело складывались приятельские отношения, нужны были весомые оправдания. За три недели, проведённые на Родине, подарков скопилось на чемодан.

– Кому ж ты это всё собираешься дарить? – с неподдельным интересом рассматривали его тётки разложенные платки, подстаканники, лоскутные одеяла и иконы.

– Гале, конечно! Что непонятного? – передразнивала их его смешливая двоюродная сестра Аня.

Так по приезде из России скапливалось много новых подарков, приобретённых вопреки всякому пониманию того, что Галя их отвергнет. Будучи человеком чутким, Шишликов выглядел со стороны полной своей противоположностью – упрямым неотёсанным солдафоном, осаждающим крепость единственным знакомым ему методом. Он сам же критиковал себя за это, сам же и оправдывал. Странная уверенность, что она как женщина подаркам хоть на секунду, но обрадуется, была сильней той действительности, в которой жило его окружение. Откуда родом была эта уверенность, объяснить он не мог ни себе, ни случайным свидетелям своих инициатив.

Прослыть невменяемым членом общества – перспектива не из радостных. Всё общество делилось на прихожан, круги знакомых вне церкви, знакомых на Родине и на коллег. Эти части его окружения почти не соприкасались друг с другом. В каждом кругу у Шишликова была своя ипостась, и, утомившись в одном обществе, можно было переключиться и отдохнуть в другом. Но именно в церковной общине, где человеческих странностей в избытке, прослыть очередным помешанным Шишликову не хотелось.

Богоискание – удел людей раненых, осознающих своё ранение. Церковь – лечебница. Но не та, что излечивает и возвращает в мир здорового человека. Она никого не возвращает. Зализавший возле Христа свою боль пытается ужиться и в миру, и в храме. Через какое-то время это превращается в огромный шпагат, при котором то и дело рвутся связки. Чтобы их не рвать, нужно быть сильным. А оценивать чужую силу – труд ещё тот: чтобы оправдать себя, Шишликову требовалось прежде оправдать всех, с кем его сталкивала жизнь. Никого, никого он не должен отвергнуть, чтобы не быть отвергнутым Галей.

Можно лишь смутно догадываться, какой мир таится в той или иной щуплой старухе и что прячут люди под той или иной невыразительной внешностью. В детстве в деревне Шишликов с братом стороной обходили дряхлую колдунью Ефросинью. Завидя её на лугах, куда она ходила по травы, они сворачивали с намеченного пути, садились на землю и крепко держали взбалмошного пса, чтобы тот не облаял старуху: выжидали, когда та пройдёт мимо. В избе же крепили колючие стебли синеголовника над входной дверью, дабы колдунья не смогла переступить порог. Спустя годы Шишликов узнал, что Ефросинья в молодости была первой красавицей. Наверно, почти такой, как Галя. Недоступная красавица – всегда ведьма! Через каких-то пятьдесят лет Галя будет Ефросиньей, и Шишликов исправит детскую ошибку – он всегда будет видеть в ней красавицу.

Красота магична, необъяснима, завораживающа. Она легко подходит под основной ориентир познания жизни. Достаточно сделать её точкой отсчёта, и всё упростится: чем ближе к истине, тем красивее, и чем красивее, тем ближе к истине. Шишликов интуитивно искал соприкосновения лишь с красивыми, на его взгляд, лицами и сторонился некрасивых. Красивых было больше всего среди детей и неискушённых девушек. В них красота сияла пронзительной ангельской чистотой.

Сладости вперемежку с посадскими платками, очередными нотами и непременным драже «Вечернее» были упакованы в большую голубую коробку. От кого бы Галя приняла новую посылку с удовольствием? Шишликову на ум пришло одно имя: Вольфганг Амадеус! Остальные данные отправителя – дом, улицу, фонарь – он оставил своими.

Отслеживание посылки через сеть доставляло Шишликову волнительное удовольствие. Посылка была словно продолжением его руки, тянущейся сквозь большие расстояния к любимой. Двигалась рука не по кратчайшей прямой через холмы, леса и реки, а зигзагами по пунктам логистики. В течение двух дней к статусу посылки прибавлялись все нужные сообщения: посылка принята отделением связи, посылка поступила на сортировочный пункт отправки, посылка поступила на сортировочный пункт доставки, посылка поступила в почтовое отделение для доставки адресату, посылка загружена в почтовый грузовик… Адресат неизвестен, и посылка отправляется обратно.

«Стоп! Стоп! Стоп! Как неизвестен? Галя переехала?» – новость повергла Шишликова в недоумение и тревогу. Это был удар под дых. Удар навязчивой судьбы, в которую Шишликов не верил. Она во второй раз прятала от него Галю. Шишликов представил почтальона в жёлтой форменной куртке: тот вежливо протягивает ему бланк для росписи, Шишликов тянется за шариковой ручкой и получает удар в живот.

– За что? – спрашивает он.

Почтальон ехидно ухмыляется:

– За Галю!

Снова искать новый адрес? Снова делать бесконечные запросы и неделями томиться в ожидании правильного ответа? Посылка с подарками возвращалась обратно.

Настойка пустырника помогла унять эмоции и выстроить последовательность планируемых шагов. Первым делом он наклеил имя Моцарта на свой почтовый ящик и дверь. Оставаться днями дома в ожидании курьера не было возможности из-за новой работы, первая неделя которой только началась. Уведомление забрать посылку в ближайшем почтовом отделении появилось днём позже. Вечером следующего дня он отправился на почту.

– Здравствуйте. Хочу забрать посылку.

– Паспорт давайте! – потребовала полнотелая сотрудница почты.

Клиентов в вечерний час оказалось много, и у женщины слышалась одышка.

– Вот, пожалуйста! – протянул он документ: – Там вместо моей стоит фамилия Моцарта.

– В паспорте?

– На посылке.

– Если фамилии разные, то мы посылку вам отдать не можем.

– Как не можете? Та, кому я её посылал, видимо, переехала. Мне посылка вернулась из Койска.

– На чужую фамилию мы ничего не выдаём.

– И что же мне делать?

– Нужна доверенность! – устало предложила выход женщина.

– От Моцарта? – удивился Шишликов: – Он же умер!

Женщина за стойкой растерянно согласилась:

– Да, я знаю!

Повисла пауза. Очередь нетерпеливо росла. Во избежание пробки вмешался ещё один почтовый чиновник:

– В чём трудности? – самоуверенно встал он на защиту коллеги.

– Посылка на другое имя… – начала объяснять женщина.

Очередь постепенно вошла в курс дела и внимательно следила за происходящим. Всем хотелось поскорей увидеть посылку от почившего композитора. Шишликов начал нервничать.

– Тогда вы её никак не получите! – заявил второй чиновник.

– Не получу? И что с ней будет?

– Полежит у нас в течение недели, а потом отправим обратно.

– Куда обратно? – спросил он.

– Отправителю! – ухмыльнулся третий чиновник, вышедший на шум со складского помещения. Он краем уха слышал спор и был слегка раздражён.

– Так нет никакого отправителя, то есть Моцарт умер, и я вместо него! – возмутился Шишликов.

Воцарилось молчание: присутствующие пытались вместить сказанное и ждали развязки. Третий чиновник очнулся первым:

– Так это она теперь вернулась отправителю?

– Да, из Койска вернулась! Моцарту! – подтвердил Шишликов.

– А Моцарт, как я понимаю, вы?

– Да он это! Он – Моцарт! – раздалось из толпы.

– Хорошо, давайте ваш паспорт.

Шишликов снова протянул паспорт и посоветовал искать посылку на стеллажах по цвету коробки:

– Она бирюзовая такая. В цветочек!

С облегчением, но без всякой радости он принёс невостребованные подарки домой. В голове уже вертелась мысль самому отправиться в Койск и выяснить всё на месте. Результативность такой поездки была близка к нулю: навряд ли расспросы соседей по общежитию и расспросы прихожан в храме могли дать хоть какие-то результаты – никому никогда просто так Галя свой адрес не оставляла. Мама, с которой Шишликов в последнее время активно делился своими делами по телефону, тоже просила не бросаться сразу в дорогу. Он давно уже не прислушивался к её рекомендациям, но, усмотрев редкую возможность подчеркнуть пользу родительского совета, решил уступить.

Он подал новый запрос в адресный стол и томительно стал ждать ответа.

Профессор

Галя с её постоянными гастролями могла появиться в его городе когда угодно. Вероятность того, что вместо воскресенья она окажется в храме в субботу утром, срывала с Шишликова одеяло, волокла в душ, брила и толкала в церковь оба выходных дня. Каждую субботу он должен был быть готовым к встрече. Высыпаться ему приходилось только в будние дни. Благо у программистов рабочий график гибкий, и на новую работу можно было приходить даже к полудню. В выходные же Шишликов вставал раньше обычного. Если в воскресный день он шёл в храм к Богу, то в субботу Шишликов шёл туда исключительно к Гале.

Получались какие-то ножницы из воскресной веры и субботней надежды, которыми он кроил дни затянувшегося ожидания.

По окончании литургии Наташа со свечного ящика попросила Шишликова не убегать. Она подвела его к стоявшему в притворе пожилому человеку. Им оказался профессор, на лекцию которого Шишликов однажды сопровождал Галю. Он вспомнил, как она тогда без всякого повода высмеяла его музыкальную неграмотность: «Вы хоть что-то поняли? Не скучали?» Теперь Шишликов и профессор предстали друг другу, и Наташа обратилась к последнему:

– Вот вам компьютерный специалист. Рекомендую.

– Вообще-то я программист.

Анатолию Викторовичу перед поездкой на московский симпозиум требовалась помощь в настройке мессенджера, и он пространно приглашал Шишликова к себе в гости. Компьютерный специалист – что-то вроде сантехника из «Афони», но Шишликову было приятно оказаться полезным музыкальному профессору хотя бы таким образом – знакомство с ним почти опровергало Галину насмешку и делало его менее невежественным. Услуга оказалась обоюдной.

По дороге к профессорскому дому слегка рассеянный, но совершенно бодрый духом человек оживлённо вёл сразу две темы: вздыхал о своей неспособности самостоятельно разобраться в настройках программы и восторженно рассказывал о загадочной надписи на музейной вазе, которую ему довелось расшифровать.

Перескакивая с одного повествования на другое и отвечая на встречные вопросы, он вёл Шишликова по тропинкам ботанического парка.

– Когда я увидел представленный мне для изучения древний экспонат, то сразу ахнул! – делился чувством первооткрывателя Анатолий Викторович: – Дело в том, что точь-в-точь похожую вазу я видел в Москве в гохране.

– И вы сразу решили эту загадку?

– Нет-нет, что вы? В таких делах торопиться не следует. Это была только догадка, требующая тщательной проверки и подтверждения.

Терпеливости и усидчивости этого человека Шишликов мог лишь позавидовать. В этом профессор был сродни Гале и сильно отличался от него самого: Шишликов бы на радостях разбил эту вазу. Не специально, нечаянно, но разбил бы. Уже только от хрупкости и беззащитности её – от способности расколоться на осколки. Иначе зачем стоять на краю? Ваза, стоявшая века с нерасшифрованной дарственной надписью, в его мире только и ждала своего часа. Как ваза Аглаи и князя Мышкина, как висящее на сцене чеховское ружьё.

В какой-то момент Шишликов даже вздрогнул:

– А где она находится – ваша ваза?

– Там, где ей и положено быть, – в музее! – отвёл опасность профессор.

Компьютерные неполадки оказались пустяковыми. Анатолий Викторович попросил жену сварить кофе и уселся за фортепьяно. Клавишная музыка была светлой, лёгкой, быстро наполнила пространство квартиры жаждой жизни и в какой-то момент сильно кольнула Шишликова. Ему сразу захотелось как можно скорее отыскать Галю. Волшебные звуки задевали что-то в груди и требовали решительных поступков.

«Не музыка – прилагательное к миру, а мир прилагается визуальным фоном к музыке! – терзался на стуле Шишликов: – Музыка главнее, существеннее видимости!» И она развязывала руки и толкала к действию: найди её. Встань у неё на пути, возьми за руку. После допитой чашки кофе Шишликов летел домой.

В почтовом ящике его дожидалось письмо из адресного стола. Так вовремя! Так кстати! Решение пришло само: в быстром ответе на запрос стоял её прежний адрес – то ли она не успела прописаться на новом месте, то ли она никуда не переезжала и что-то напутал почтальон. Всё это уже можно было выяснить на месте. Поэтому он тут же заказал себе билет на ночной экспресс.

Встреча 30 июля

К дверям койского общежития Шишликов подходил с трепетом: если Галя в нём ещё жила, то могла обнаружить Шишликова из окна и быть во всеоружии, а если выехала, то каким холодом может повеять от опустевшего без неё дома. Он медленно вглядывался в список фамилий на правой стороне подъезда. Напротив комнаты номер девятнадцать привычного белого клочка бумаги с гусиной фамилией уже не было. Что-то в груди рухнуло: сколько можно исчезать, какая необходимость? А сестра?

Шишликов жадно набросился на левый список фамилий. Комната номер семнадцать. На алюминиевой пластине со звонками всеми лучами радости сиял пожелтевший от дождей и солнца клочок бумаги с Галиным именем. Викино имя стояло ниже: Галя перебралась в соседнюю комнату к сестре! Никуда не уезжала! Ну, конечно! Зачем уезжать из общежития, от которого до школы двенадцать минут ходьбы. Она здесь и вот-вот проснётся! Через пару часов она отправится на воскресную литургию.

Теперь всё выглядело совсем нелепо. Ошибка почтальона вынудила его нарушить обещание не приезжать без повода. В который раз жизнь доказывала глупость всяких условностей и принципов. Надуманные правила в быстро меняющемся мире подобны попытке остановить вращение Земли. Разве не провидение привело его к Гале?

На самом деле он искал оправдания перед ней. Должна же и у злодея быть какая-то правда. Но вместе с нелепостью объяснений, в которых легко утонуть, Шишликова захлестнула волна лёгкости: все тревоги оказались напрасны – никаких новых потерь. С радостью он обошёл общежитие и с соседней улицы заглянул во внутренний двор. Окна двух комнат и кухни под номером семнадцать на третьем этаже были хорошо видны. В одном из них он узнал белые с синими цветами шторы, в другом виднелась знакомая лампа. Дверь кухни была распахнута настежь, остальные окна приоткрыты – обе сестры находились дома.

Времени было вдоволь, Шишликов гулял по площади перед общежитием и облегчённо вздыхал – теперь можно было расхаживать, не волнуясь быть обнаруженным. Солнце подымалось быстро, тень от соседних домов на глазах сползала со стен общежития и тихо свёртывалась к юго-востоку, уступая место тёплому свету. То в одних, то в других окнах появлялись лица просыпающихся студентов. Вспомнив, как растеклись чернила на любимом имени, он присел на лавочку, выкроил из белой печатной бумаги тонкую полоску, аккуратно вывел на ней новые буквы и заменил на подъезде выцветший указатель. Викино имя, такое же жёлтое и неряшливое, он менять не стал.

В ожидании прошло ещё пару часов. За это время он успел посидеть в прилегающем к площади кафе, наблюдая из окна за каждой мелькавшей юбкой. Успел дюжину раз пройтись по платановой аллее от одной площади до другой. Туда-обратно, туда-обратно. Успел возле метро спровоцировать шайку мигрантов на насмешливые комментарии в свой адрес. Язык насмешек был столь непонятен, что запугивания и угрозы не воспринимались всерьёз. Шесть-семь типов поддакивали своему вожаку, которого возмутил саквояж Шишликова с бежевыми котами в качестве орнамента. Шишликов молча наблюдал за развитием ситуации: шпана, стоявшая вокруг него, была североафриканская, а поодаль расположились экваториальные мигранты. Темнокожие выглядели старше и серьёзнее смуглокожих. Территорию сквера они считали своим ареалом и смотрели на смуглокожих, как львы на гиен. Шишликов перебирал животных под свой образ: «Слон, жираф, буйвол? Травоядные не подходят. Зачем Гале травоядный? Гепард? Гепард мог быть окружён стаей гиен и с достоинством наблюдать за их действиями!» Шишликов стоял на линии фронта между оценивающими друг друга хищниками и делал ставки на львов. Гиены, забыв о раздражающих котах на саквояже гепарда, пошли на попятную и исчезли в подземном переходе. Шишликов подумал, как Гале ежедневно приходится пересекать саванну на пути к метро: как пугливой антилопе под оценивающими взглядами диких хищников.

Короткая стрелка на уличных часах перевалила за десять. Она или уже уехала в храм, или совсем не собиралась идти на литургию.

Надежда встретить её медленно начала таять. Шишликов в последний раз подошёл к общежитию и неуверенно зашагал к станции подземки, чтобы отправиться в церковь. В последний – сто сорок первый – раз обернулся и увидел на противоположной стороне аллеи девичью пару. Подростковая деловая походка, размытые расстоянием лица, скромная одежда. В груди ёкнуло.

Галя была в жёлтой футболке. Удивила Шишликова короткая до колен джинсовая юбка – обычно её локти и колени тщательно укрывались тканью. На Вике всё было длинным: и рукава блузки, и юбка. Девушки уверенно шагали по тёмной стороне аллеи, неся с собой скрипичный футляр и тряпичный зелёный мешочек.

Шишликов торопливо зашагал вперёд, не желая выдать себя раньше времени, и через минуту наблюдал за ними из-за угла булочной.

Они миновали аллею, подошли к подземному переходу и, сделав пару шагов по ступенькам, нерешительно остановились. Громкий рёв львиной стаи в сквере вызвал в них настороженность.

Посовещавшись, антилопы развернулись и направились к светофору.

«А ведь это был шанс!» – попрощался Шишликов с возможностью защитить их от хищников. Подвиг пришлось отодвинуть до лучших времён. Минуя саванну, он ринулся за сёстрами уже не как защитник, а как охотник за робкими косулями, изменившими свой маршрут.

На пешеходном переходе расстояние между ними сократилось до пяти метров, и он услышал их похожие друг на друга голоса. Слова были неразборчивы, сливались с шелестом обдуваемых ветром деревьев и заглушались шумом мотороллеров. Одна из ближайших витрин хорошо отражала улицу, Галя остановилась возле неё и стала прихорашиваться. Свежесть утра юнила и без того молодое лицо, делала его совсем школьным. Галя поправила пряди волос на висках, и в стекле отразились её прищуренные глаза и улыбка. Довольство собой, утром, будущим читалось на её лице. Шишликова в отражении она не замечала, и полминуты он рассматривал свою богиню, не осторожничая.

За два летних месяца она слегка поправилась: открытые коленки не казались больше острыми, тело – хрупким. Такой едва припухшей он знал Галю по более ранним фотографиям. И всё же она была прежней: чистая, открытая, уверенная в себе девушка-подросток, летящая в большое будущее.

Сёстры двинулись дальше, обмениваясь короткими репликами. Прогулка втроём казалась настолько обыденной, что в какой-то момент Шишликов почувствовал себя Галиным мужем, плетущимся сзади и дающим подружкам пощебетать о чём-то своём. Так они прошли ещё два квартала и остановились на красный свет.

Их отделяло четыре метра. Если за ночь Шишликов проехал в сто тысяч раз большее расстояние, то преодолеть последнюю дистанцию он не мог. На это требовалось право, которое могла дать только сама Галя. Вика виляла хвостом вьющихся золотых волос. Он летал то влево, то вправо. Энергия переполняла её, не давая спокойно стоять на месте, и она вертелась, пока не замерла профилем к Шишликову. Медленно повернув голову назад, она встретила его вопросительный взгляд большими накрашенными глазами и снова повернулась к младшей сестре:

– Он здесь!

Галя так же медленно повернулась. С застывшей улыбкой. Волосы её спускались ниже плеч, брови едва приподнялись. Шишликов заторопился обнаружить в её взгляде привычные оправдательные нотки. Как всегда, он разглядел в больших серых светящихся глазах мягкую жалость. Всем своим видом Галя уверяла его: «Ну что вы? Зачем вы? Так напрасно тратите свои силы! Вы не получите меня. Вам ничего не перепадёт!» Он приблизился:

– Прости. Я не собирался приезжать. Почтальон не нашёл твоей фамилии на дверях. Вышло недоразумение! – он говорил устало, не спеша, истратив всю привезённую бодрость на три часа ожиданий: – Думал, ты переехала, а ты только комнату сменила.

Улыбка сошла с её лица, и она молча отвернулась. За неё вступилась Вика:

– Или вы сейчас уезжаете, или мы вызываем полицию.

Она то приближалась к Шишликову угрожающим шагом, то отходила в сторону, чтобы снова атаковать. Такую тактику можно наблюдать в природе и перенять у наседок. Вика волновалась и кудахтала, как курица. Они перешли дорогу и свернули на одну из длинных узких улочек, которыми кишел город.

– Я согласен. Идёмте в участок. Только не истери, пожалуйста.

Вика порылась в сумке, вытащила телефон и одёрнула сестру:

– Ну что ты стоишь? Подойди к нему поближе.

Галя сделала пару шагов в его сторону.

– Ещё. Ещё ближе! – не унималась Вика: – Ближе, иначе он в кадр не влезет.

Галя поддалась приказному тону. Она послушно выполняла указания сестры: подходила всё ближе и ближе, не забывая каждый раз повернуться спиной к Шишликову. Со стороны это походило на съёмки короткометражного фильма. Шишликов расправил плечи, втянул живот и громко задекламировал:

– Я снова приехал в Койск, чтобы увидеть Галю. Свидетельствую об этом всему миру. Я люблю Галю!

Кино сменилось фотосессией. Он загадал, что обязательно раздобудет эти фотографии: снимки, где они вместе, где она к нему спиной как соблюдающая английский этикет супруга. Где они супружеская чета. Вика быстро утомилась, закончила снимать, и щёки её налились румянцем:

– А теперь идите отсюда подобру-поздорову.

– Дай мне на Галю полюбоваться. Я ради этого всю ночь ехал.

– Обойдётесь! Полюбовались уже. Идите.

Вика готовилась перейти на крик и замахивалась на Шишликова зелёным мешочком. Брови её сдвинулись, губы утончились, нос сморщился, превращая довольно красивое румяное лицо в пугающую гримасу. Реагировать на неё было некогда: Шишликов смотрел на Галю, слышал её совсем близкое дыхание и ждал, когда она что-нибудь произнесёт. На слова к нему она была скупа больше года, и каждое произнесённое ей слово Шишликов впитывал как пустыня воду. Виктория не унималась:

– Я вам двину сейчас. Вот увидите: двину!

Она несколько раз предупреждающе замахивалась, ожидая реакции, но воплотить в действие угрозу не решалась. Шишликову было жаль её стараний, похожих теперь на запугивание крестьянкой наглого волка. Защита младшей сестры выглядела нелепо. Всё казалось постановочным, мультипликационным, ненастоящим. «Я не волк! Угомонись ты! Я друг!» – мысленно уверял он неугомонную бабу. Она его не слышала, и, чтобы покончить со спектаклем, он без сопротивления отобрал мягкий, набитый сменной одеждой мешок и забросил его далеко назад. Вика тут же безропотно поплелась за ним. Галя проснулась от спячки и стала пинать Шишликова в ногу:

– Если вы мою сестру хоть пальцем тронете, то я вам задам.

– Да ты бей, сколько хочешь. Бей на здоровье, любимая!

Пинки повторились два-три раза, и она остановилась в растерянности. Не знала, как быть дальше. Близость Гали приводила Шишликова в трепет. В груди её клокотало и охало сердце. Ладонь тонкой руки вытягивалась перед его лицом наподобие пугающей кобры. Мимо прошла Вика и что-то обиженно пробубнила, оставляя их одних. Галя кинула взгляд на удаляющуюся сестру и повышенным тоном отчитала её:

– Ты ещё мне будешь указывать? Ему говори.

Не успел Шишликов понять причины размолвки сестёр, как Вика снова набросилась на него и, показывая зубы, замахала белыми кулаками:

– Так и хочется вам двинуть. Вот до чего вы меня довели.

– Попробуй. Я отвечу.

– Только попробуйте, я вам врежу! – теперь уже Галя замахивалась на Шишликова зелёным мешком.

За ходом сражения с широкой улыбкой наблюдал пожилой турок. Видимо, ему вспомнились молодость, победы и поражения в борьбе за гордое девичье сердце. Он смотрел, как за другое девичье сердце боролся другой мужчина. Всё было по-другому, и всё было так же. Ничего не менялось. Шишликов подставлял Гале шею:

– Можешь в мешок камней положить.

И он тоже вспомнил, что всё это уже было. Но не с другими, а именно с ним и с Галей. Всё повторялось. Как заезженный фильм. Прокручивался один и тот же сценарий. Рассказывался один и тот же анекдот. Ему было стыдно за повторы. «Это уже было, Галя. Было и в нашем городе, и в столице, и в Койске!»

– Проваливайте! – продолжала Вика.

– Я не к тебе приехал.

– Вы уже достаточно на Галю посмотрели.

– Ещё чуть-чуть провожу вас и пойду на вокзал.

– Так, Галя, где там у нас телефон полиции?

Вика перескакивала с одних манипуляций на другие. Из наседки она превратилась в маму двоечника: «Так, где там у нас ремень?» Шишликов поражался серьёзности, с которой Виктория хваталась за очередную глупость: «Неужели Вика думает, что с ним так можно? Что он ей, ребёнок?» Галя решила подыграть сестре и тоже превратилась в маму.

– Этот? – она выставила на обозрение дисплей телефона, на весь экран которого сверкала эмблема полиции.

– Нет, другой! – погрузилась в свой телефон Вика.

Поиски номера затянулись на пару минут, возникла долгая неловкая пауза, и Шишликов предложил разрядить обстановку:

– Ладно, я, пожалуй, пойду.

– Ха! – подмигнула Галя сестре: – Смотри, как заторопился. Испугался!

– Вовсе не испугался! – стал оправдываться Шишликов: – Просто вас тоже задержат, а вы торопитесь.

– А нас за что? – возразила Вика.

– Как свидетелей. Вы же должны будете дать показания, объяснить полицейским, что я натворил.

– Да нам ничего рассказывать не придётся, вас уже и так все знают! – ухмыльнулась Вика.

Галя насмешливо поддакивала сестре:

– Да. Поверьте, про вас там все всё уже знают.

– Хорошо. Тогда остаюсь. Подожду! – согласился Шишликов.

Снова повисла неудобная пауза. Вика замялась:

– Дело в том, что только через две недели.

– Что через две недели?

– Закон в силу вступит.

– Какой закон?

– Такой – вам тогда ничего нельзя будет.

– А сейчас всё можно, что ли?

Абсурдность разговора становилась настолько явной, что сёстры замолчали. Шишликов запаясничал:

– Что же вы сразу не сказали?

Непривычно серьёзным тоном Галя сообщила:

– Вас скоро оштрафуют. На приличную сумму, между прочим.

Шишликова смутила восторженность, с которой она всё это говорила. Неужели она видит в нём врага, жаждет наказать, привлечь к ответу?

– Галя, я всегда хотел обеспечивать тебя. Какая разница как. Пусть в виде штрафа. Мне это в радость.

– Ха! – она гордо покачала головой: – Штраф вам придётся выплачивать полиции, а не мне. Деньги пойдут государству, так что зря радуетесь.

Вика снова вспыхнула и перешла на ругань:

– Дьявола кусок, уйдите!

– Не истери! – одёрнул её Шишликов и обратился к Гале: – А в церковь ты теперь не часто ходишь. Потому что далеко?

Вика не унималась:

– Вы же Божий человек. Как вы себя ведёте? Галя же вас ненавидит.

– Неправда.

– Это правда! – сказала Галя, смотря куда-то в сторону.

Цвет её глаз в этот момент был синим и матовым: блеска совсем не было. Шишликов видел, что она врёт. Поэтому и глаза отводит – мучится говорить неправду и думает, что так будет лучше для всех. Ему хотелось её обнять: «Нет, Галя, лучше от этого не будет. У тебя нет ко мне ненависти. Ты наигрываешь!»

– Нет, ты не можешь ненавидеть.

– Я вас буду ненавидеть всю жизнь! – настаивала Галя на своём, но тут же оговорилась: – Если исчезнете теперь навсегда.

Шишликов не стал её поправлять. Такой ответ его устраивал. Так было правильней, и он не ослышался.

– Уезжайте! – из последних сил попросила Вика.

Битва подошла к концу. Сёстры, взмыленные и вымотанные, стояли к нему вполоборота. На висках у румяной Вики взмокли волосы. На конце улицы виднелся угол музыкальной школы. Обессилевшая Галя уставилась на саквояж Шишликова и попыталась пошутить:

– И забирайте ваших кошечек, собачек.

Он заулыбался её узнаваемому чувству юмора, её непосредственности:

– Я теперь только в феврале приеду. Книгу привезу. До этого не побеспокою.

Сёстры отвернулись и осторожно двинулись в направлении школы. Он долго смотрел им в след.

– До свиданья, Галя.