Как нам живётся, свободным? Размышления и выводы

«Не массы сознали… мысль о достоинстве личности…» Или: «Гордое требование признания рыцарских прав было почвою, на которой выросло сознание права и достоинства человека вообще». Так мог утверждать только историк, усвоивший прошлое с удобного для него начала, то есть – как своеобразную схему, куда втискиваются отдельные явления и события.

Ведь именно в массах, в человечестве зрело и формировалось представление о достоинстве. Стало быть, и о чести, и о других составляющих всеобщей этики. Где уконцентрирован опыт различения качества любых действий и помышлений всех и каждого индивидуума. Хранимый всеми и каждым и неизменно передаваемый в поколениях.

Первым да и последующим рыцарям было естественно равняться на эти ценности, по-новому осознавая только процесс приобщения к ним – к тому, что по разным причинам утрачивалось. Бесспорно, многое тут смещалось. Опыт прошлого виделся слишком тусклым, и будто бы требовалось его оставить, пренебречь им. Но – без него рыцари никуда бы не двинулись…

В целом их идеализация могла приводить к тому, что становилось карикатурой или обратной стороной их действительного «статусного» положения. В качестве примера, когда настоящий облик рыцарства выражался во всём его неприемлемом виде, сошлёмся на широко известную повесть Николая Гоголя «Тарас Бульба».

Талантливый писатель, ввиду его неумеренного русофильского патриотизма, рисует Запорожскую Сечь – объединение казаков – как средоточие высшей национальной правды и справедливости. Этому соответствует и характер одиозного старшины – главаря вольного казачества и само это сообщество, каждый член в нём.

На рыцарские ордена́, какие возникали в западной Европе, оно, казачество Запорожья, не походило тем, что было неоднородным: к нему примыкали представители самых разных сословий, а рыцари и монахи если в нём и оказывались, то в виде очень редкого исключения. Гоголь, по крайней мере, об этом не сообщает. Однако сам старшина, полковник Бульба и подчинённые ему казаки едва ли не на каждом шагу, как то заметно по тексту повествования, норовили изображать из себя рыцарей и называть себя этим хорошо ими усвоенным словом, а казачество в целом – «рыцарством».

Его звучание приобретало особенную степень восторженности и умиления в речах и умах каждого в войске по причине того, что Запорожской Сечью исповедовался принцип безграничного и безотчётного услужения Руси и православию в ней, принципа, который избирался ею добровольно и не был скреплён строгим договором ни с какими государствами, в том числе – с Русским. Соответствовали тому и всяческие движения по возвеличиванию казачьего долга и якобы образцового русского духа в нём.

Фрагменты произведения, при их внимательном и беспристрастном рассмотрении, вовсе не подтверждают образцовость этого духа, а прямо взывают к тому, чтобы в таком виде его вообще нигде и никогда не было даже в помине.

Трудно не перейти на столь радикальную точку зрения, знакомясь, например, с повадками запорожцев, неожиданно устроивших совершенно ни на чём не обоснованную кровавую резню евреев (или, по терминологии казачества, запечатлённой автором повести, да и – его самого, – жидов), проживавших в предместьях Сечи и торговавших в ней съестными товарами, оружием и выпивкой.

Как сообщает писатель, их, бедолаг, любого, кто попадал под руку взъярившимся «рыцарям» и не успевал спрятаться, убивали на берегу Днепра, бросали в его воды и топили, то же делали с разысканными, прятавшимися, при этом насмехаясь над ними и услаждаясь такой своей русской удалью.

Не менее зловещим выглядело казачье войско, когда оно отправлялось в чужие края мстить, как это преподносилось самим Бульбой и его приспешниками, «за поругание Русской земли». Вот как об этом записано в повести:

…часто в тех местах, где менее всего могли ожидать их, они появлялись вдруг – и всё тогда прощалось с жизнью. Пожары охватывали деревни; скот и лошади, которые не угонялись за войском, были избиваемы тут же на месте. Казалось, больше пировали они, чем совершали поход свой. Дыбом стал бы ныне волос от тех страшных знаков свирепства полудикого века, которые пронесли везде запорожцы. Избитые младенцы, обрезанные груди у женщин, содранная кожа с ног по колена у выпущенных на свободу…

  (Из главы V. – Данная часть текста, как и размещённые ниже, приводится в сокращениях).

Жестокости чинились и при осаде крупных поселений, о чём рассказано, в частности, в связи с подготовкой штурма крепости Дубно:

Войско, обступив, облегло весь город и от нечего делать занялось опустошеньем окрестностей, выжигая окружные деревни, скирды неубранного хлеба и напуская табуны коней на нивы, ещё не тронутые серпом, где, как нарочно, колебались тучные колосья, плод необыкновенного урожая, наградившего в ту пору щедро всех земледельцев.

     (Также из главы V).

А вот какой случилась ночь, когда в осаждённый вражеский бастион тайно сбегает младший сын Бульбы Андрий; она точно срисована кистью художника; и здесь опять следы той же отупелой беспощадности и бесчеловечности:

…были зарева вдали догоравших окрестностей. В одном месте пламя спокойно и величественно стлалось по небу; в другом, встретив что-то горючее и вдруг вырвавшись вихрем, оно свистело и летело вверх, под самые звёзды, и оторванные охлопья его гаснули под самыми дальними небесами. Там обгорелый чёрный монастырь, как суровый картезианский монах, стоял грозно, выказывая при каждом отблеске мрачное своё величие. Там горел монастырский сад. Казалось, слышно было, как деревья шипели, обвиваясь дымом, и когда выскакивал огонь, он вдруг освещал фосфорическим, лилово-огненным светом спелые гроздия слив или обращал в червонное золото там и там желтевшие груши, и тут же среди их чернело висевшее на стене здания или на древесном суку тело бедного жида или монаха, погибавшее вместе с строением в огне.

     (Также из главы V).

Наконец в той же тональности повествуется о злодеяниях полка Тараса, отделившегося от запорожского войска, когда он, ожесточаясь мщением, в том числе под влиянием увиденной им самим сцены с невероятно жестокой физической казнью его старшего сына Остапа, устремился на запад от границ Украйны:

…Тарас гулял по всей Польше… Много избил он всякой шляхты, разграбил богатейшие земли и лучшие замки; распечатали и поразливали по земле козаки вековые мёды и вина, сохранно сберегавшиеся в панских погребах; изрубили и пережгли дорогие сукна, одежды и утвари, находимые в кладовых. «Ничего не жалейте!» – повторял только Тарас. Не уважали козаки чернобровых панянок, белогрудых, светлоликих девиц; у самых алтарей не могли спастись они: зажигал их Тарас вместе с алтарями. Не одни белоснежные руки подымались из огнистого пламени к небесам, сопровождаемые жалкими криками, от которых подвигнулась бы самая сырая земля и степовая трава поникла бы от жалости долу. Но не внимали ничему жестокие козаки и, поднимая копьями с улиц младенцев их, кидали к ним же в пламя.

     (Из главы XII).

Легко представить, что по таким же звериным, бесчеловечным сценариям должны были развиваться события и в местах, куда заносило армии и ордена средневековых крестоносцев.

Их последователям из Малороссии, может, было свойственно вести себя как разбойникам и отъявленным убийцам только в условиях походов или пребывания в Сечи? Не умягчались ли их сердца, когда им доводилось отвлекаться от войсковых сборов и навещать родные земли и поселения?

Как бы не так!

В той же повести Гоголь искренне опечаливается участью жены Тараса, матери их сыновей, в полной мере испытавшей неуравновешенность и бездушие этого, с позволения сказать, рыцаря.

Подтверждая то, что чёрствым и бесчеловечным он проявлял себя всюду и всегда и соболезнуя Тарасовой супруге, литератор пишет:

…она была жалка, как всякая женщина того удалого века. Она миг только жила любовью, только в первую горячку страсти, в первую горячку юности, – и уже суровый прельститель её покидал её для сабли, для товарищей, для бражничества. Она видела мужа в год два-три дня, и потом несколько лет о нём не бывало слуху. Да и когда виделась с ним, когда они жили вместе, что за жизнь её была? Она терпела оскорбления, даже побои; она видела из милости только оказываемые ласки, она была какое-то странное существо в этом сборище безжённых рыцарей, на которых разгульное Запорожье набрасывало суровый колорит свой. Молодость без наслаждения мелькнула перед нею, и её прекрасные свежие щёки и перси без лобзаний отцвели и покрылись преждевременными морщинами. Вся любовь, все чувства, всё, что есть нежного и страстного в женщине, всё обратилось у ней в одно материнское чувство. Она с жаром, с страстью, с слезами, как степная чайка, вилась над детьми своими.

     (Из главы I).

Поистине, геройствовавший казацкий старшина был и в отношении к своей, самой близкой женщине таким же аморальным, каким являл себя перед врагами, наделяя себя правом быть наверху всех, правом выступать самозваным охранителем русской земли! – Нельзя в нём разглядеть хотя бы искры, хотя бы чего-то скрытого, непроизвольного, что держалось бы в нём «от» «настоящего», идеального образа рыцаря, как то широко и ярко представлено в доне Кихоте.

Традиция, которою «предусматривалось» неумеренное почитание рыцарства и идеального в нём, продолжалась и много позже написания «Тараса Бульбы».

Вот как оно было представлено Буниным в ХХ веке в упомянутой выше его повести «Жизнь Арсеньева. Юность»:

Дон-Кихот, по которому я учился читать… и рассказы… о рыцарских временах… свели меня с ума. У меня не выходили из головы замки, зубчатые стены и башни, подъёмные мосты, латы, забрала, мечи и самострелы, битвы и турниры. Мечтая о посвящении в рыцари, о роковом, как первое причастие, ударе палашом по плечу коленопреклонённого юноши с распущенными волосами, я чувствовал, как у меня мурашки бегут по телу. …Я… не раз дивился: как мог я, будучи ребёнком… глядя на книжные картинки… так верно чувствовать древнюю жизнь этих замков и так точно рисовать их себе? …я когда-то к этому миру принадлежал. И даже был пламенным католиком.

 

     (Книга первая, XIV. – Текст приведён в сокращениях).

Можно удовольствоваться тонкостью и талантливостью изложения чувственности наивного молодого романтика. Но оправданно ли подходить с такою меркою к теме о рыцарстве, о его непосредственной сути? Насколько верно то, что когда-то персонаж повести будто бы к его миру принадлежал?

Пожалуй, не будет ошибкой сказать, что тут всего лишь рисовка, манерничанье, порыв ностальгии по давно утраченному – для представителя скомпрометировавшего себя дворянства.

Несмотря на очевидную нелепость таких восприятий, не только Бунину приходило в голову опереться на кодекс былого рыцарства. Достаточно сослаться на повесть Александра Куприна «Поединок», где вскрыта вся немыслимая подноготная дуэли, уже совершенно неуместной в изменившемся времени.

Здесь заставляют обратить на себя внимание те последствия, какие вытекают из переиначивания понятий «рыцарь» и «рыцарство». Они широко используются до нынешних дней и не только номинально, как лингвистический балласт. Им придаются знаки некоего особого признавания и возвышения той или иной личности, уже, как правило, чем-то известной; а манипулируют такими «бирками» как от лица неопределённой по составу публики, так и – различных инстанций и даже персон официального уровня.

Во мнении поклонников званием «рыцарь культуры» отмечен, в частности, живописец Никас Сафронов – за вклад в современное российское изобразительное искусство. Ранее был у нас и «рыцарь революции». Так полагалось величать Феликса Дзержинского, руководителя государственного органа, повинного в массовых безосновательных и безжалостных репрессиях в СССР в прошлом веке.

Своё место в этом неуклюжем поветрии занимают специальные «крестовые» ордена и другие отличия. Едва ли не на высшую ступень человеческого достоинства призвано указывать престижное рыцарское звание «сэр», учреждённое в Англии. Елизавета II, королева этой страны удостаивала им тех, кто по её выбору оказывался в национальной элите преданных ей интеллектуалов.

Забыли оглянуться на бедовую суть порочного явления в истории Европы и выходцы из неё, переселившиеся на американский континент. Известна позолоченная статуэтка с изображением во весь рост атлетической фигуры мужчины, стоящего на катушке с киноплёнкой, с мечом в руках. Это – рыцарь.

Статуэтку в 1927 году изготовил скульптор Джордж Стэнли, и она вручается Американской академией киноискусства как награда за лучшие фильмы. В 1943 году её была удостоена лента «Москва наносит ответный удар» – американская версия фильма «Разгром немецко-фашистских войск под Москвой», где советские документалисты средствами кино прямо с передовой рассказывали о сокрушительном поражении гитлеровских орд у стен столицы СССР.

Вовсе не могли быть увязаны с разбойными деяниями былого рыцарства подвиги воинов и мирных граждан Советского Союза, одержавших тогда первую крупную победу над сильным и беспощадным врагом!

Очень мрачная аналогия!

Заключённая в статуэтке символика, скорее, отражала ностальгию по безрассудному средневековому варварству. Действия немецких войск с их жестокостями и свирепствами будто бы надо было приветствовать и оправдывать.

Она была тем более неуместна, если помнить, что в то суровое время от лица Германии, куда после уносили ноги самонадеянные завоеватели, крестом, символизировавшим католическое рыцарство, награждались отъявленные фашистские вояки и палачи…

5. «ОСВОБОЖДЕНИЕ» «ДО КОНЦА»

Пределы свободы, как мы уже отмечали, могут на практике пониматься по-разному, и во многих случаях они понимаются слишком зауженно и безответственно. При таком уровне её «использования» неизбежен весьма значительный вред, заходит ли речь о свободе в представлениях обывательских или в сферах интеллектуальных, включая сюда государственное и международное законотворчество.

Говорить об этой очень важной проблеме лишено смысла, не затрагивая существа свободы в её крайних значениях, но – исходящих из самых обычных умозаключений и примет, лежащих на поверхности нашего мира.

Уже в рассуждениях о свободе слова было сказано о сложности этой псевдоправовой формулы. В ней нет ничего ясного. К нему теперь никто и не стремится. Есть фетиш, якобы призванный служить добру. Если же его отрицают, не миновать споров и негодований на предмет умыкания демократии. О чём это может говорить? О полнейшем безразличии в отношении к существенному.

Понятие свободы слова при этом лишают определённости, конкретности, или иначе – формы. В таком «виде» из понятия (при манипулировании им) постоянно выпадают и тут же исчезают смысловые мельчинки. Наш разум не в силах удерживать их вместе. И без того неопределённый термин окончательно «рассыпается».

На эту особенность безликой формы указывал ещё Аристотель. Он писал:

Сущее, когда оно берётся без уточнения, имеет несколько значений…

     (Аристотель. «Метафизика», книга шестая, глава вторая. По изданию: «Выдающиеся мыслители». В переводе А. Кубицкого. «Феникс», Ростов-на-Дону, 1999 г., стр. 158).

Выхолощенное содержание понятия, к большому сожалению, не становится поводом отойти от него, расстаться с ним. Происходит всё наоборот. Ведь фетиш будто бы служит добру. А раз так, отношение к нему устанавливается терпимое или даже благосклонное. Для массового сознания он привлекателен.

В результате свобода слова, как целое, принимается в «пользование» в виде некоего благодатного символа или, лучше сказать, – идеи. Хлопот с нею не возникает, из-за чего, как уже говорилось, заканчивают тем, что принимают её на веру – как абсолютную величину.

Идеей подобного ассортимента может быть самая расхожая мысль или утверждение, и они оказываются в поле зрения каждого, хотя каждому не обязательно фиксировать на них своё строгое внимание.

Если мы и сталкиваемся с ними, то чаще – по́ходя, между разными делами или в состоянии своей рассеянности или расслабленности. Докапываться до сути особой охоты ни у кого нет. Ведь «этого» всегда много. Однако, будучи усвоено как абсолютное, оно очень коварно, так как способно ввести в большой обман.

К примеру, вы в очередной раз слышите фразу: «свобода слова» и у вас нет необходимости или простого желания задерживаться на ней. Фраза остаётся не тронутой знанием с вашей стороны. Вы соглашаетесь на своё равнодушие или безразличие к ней. Почти так же поведут себя многие.

 Её ценность или скрытая в ней ложь должны определяться не иначе как скрупулёзным и точным исследованием, в чём, как я полагаю, мы с вами уже в некоторой доле преуспели.

Или взять такое же знакомое для всех утверждение: «спорт – это здоровье». Нередко оно выражается и в бо́льшей конкретике: «спорт – это здоровье нации».

Само по себе оно благозвучно. Опровергать его – задача сомнительная, поскольку полемика легко может увести в отрицание спорта как такового, а на это многим атлетам, как и энтузиастам и болельщикам, а также, разумеется, политикам, нашлось бы что возразить, притом ещё и не обязательно в ровной, спокойной интонации.

Тем не менее возникает вопрос.

Кто мог бы с достаточным основанием утверждать, что у спортсменов и тренеров какое-то особенное здоровье, что их жизнь, обусловленная профессией, более продолжительна, чем у людей «обычных»?

Оздоровительные и лечебные учреждения, опекающие спортсменов, располагают массой данных о заболеваниях, травмах и срывах здоровья и самочувствия, вызываемых их интенсивными тренировками и участием в соревнованиях. Ведь подчас перегрузки на таких мероприятиях просто непосильны.

Людям более приемлемо заниматься физкультурой, посещать любительские секции, когда перегрузки и возможные длительные перерывы в занятиях исключены или минимальны и не приводят к разрушительным последствиям для организма. Физкультура к тому же способствует оживлённому человеческому общению, помогает выработке добротных коллективистских интересов и вкусов, а в конечном счёте благотворно сказывается и на здоровье, и на духовном развитии каждого участника.

В продолжение этого скажем, что совсем уж абсурдной выглядит всемировая погоня за медалями и зачётными «очками».

Здесь любого атлета ждёт неизбежный надрыв, так как нормальные физиологические возможности человека во многих видах спорта на текущее время уже практически полностью исчерпаны, а введённые новые держатся в значительной части на рисковых значениях, прямо угрожая здоровью.

Тут можно упомянуть соревнования по спортивной ходьбе на «заоблачные» дистанции, которые следовало бы считать просто издевательскими. В 2002 году международный марафон с такой программой состоялся во французском городе Рубэ. Победивший там польский стайер Клапе за 28 часов прошёл 248 километров.

Раззадоренные призами, спортсмены вознамеривались было подвергнуть себя ещё более трудным испытаниям.

В той же Франции, в департаменте Верхний Рейн организаторы соглашались на проведение марафона, где его участникам предстояло помериться выносливостью на 500-километровой (!) дистанции. То есть – на ней надо было бы «торчать» свыше двух суток. Надо ли говорить, что даже для хорошо натренированных это могло обернуться плачевными «итогами», – не только ввиду проигрышей, но и по причине крайнего, трудно устранимого истощения организма…

Ещё пример бытования идеи, перерастающей саму себя: «Пушкин – это «наше всё». Знатокам, должно быть, известно, что столь высокую оценку выдающемуся имперскому поэту дал Аполлон Григорьев, тоже поэт, но уже более позднего поколения.

Предложенная им трактовка явно претендует на абсолютную истину, однако было бы ошибкой согласиться с нею.

Склоняться к этому заставляют ровные, искренние замечания о творчестве Александра Пушкина многих других мастеров словесности и культуры. Так, Салтыков-Щедрин, упоминая о его романе в стихах «Евгений Онегин», который критик Белинский называл «энциклопедией русской жизни», имел иное мнение.

Да, считал он, эта вещь производила большое впечатление на современников поэта – ввиду лёгкости стиха, но

…истинный смысл поэмы едва ли был кому доступен.

          («Пошехонская старина»).

Ему вторил Василий Розанов, начинавший свою беллетристическую деятельность в конце ХIX века. Он писал:

В пору моих гимназических лет о Пушкине даже не вспоминали – не то чтобы его читать.

         («Уединённое»).

Пусть не покажутся эти откровения напускными или сделанными необдуманно, в запале. Для них были серьёзные основания.

 Многие пушкинские произведения под влиянием времени потеряли привлекательность и актуальность.

Сомнительной сказкой со счастливым концом воспринимается ныне повесть «Капитанская дочка». Мистической – поэма «Медный всадник». Излишне романтической – «Руслан и Людмила». В лирике много мест, которых мы просто должны бы стыдиться.

Чего стоит хотя бы «презренный еврей» из его стихотворения «Чёрная шаль». А в «Скупом рыцаре» еврея Соломона автор оскорбляет не меньше, обзывая его жидом (ещё до Гоголя), причём не один раз и при этом оставаясь как бы в неведении по части допускаемого им неприличия.

Русские литераторы имперской эпохи, с её признанными шедеврами, постоянно находили поводы к изображению положительности поступков и чувственности персонажей произведений художественной литературы в той странной манере, когда они становились рупором государственной политики, средством, укреплявшим верхнесословный российский патриотизм и шовинизм.

Отсюда исходили те притязания, которые кругами расходились далеко вовне, охватывая не только реальные пространства, но и – сказочные:

                   Там русский дух… Там Русью пахнет!

                   (А. Пушкин. «Руслан и Людмила»).

«Мелочей» подобного рода пушкиноведы всегда старались не замечать. В хрестоматиях по русской литературе их составители тоже придерживались такого зыбкого уклона. Почему?

Крупного и чрезвычайно талантливого поэта уже вскоре после завершения им жизненного пути взялись искусственно возвеличивать вследствие неумеренной опеки над его именем со стороны российской императорской власти. В результате незаслуженно принижалась роль ряда других стихотворцев, хотя и не равных гению, но тоже достойных доброй читательской памяти.

Традиция неумеренной официальной популяризации перекинулась из ХIX века в последующее время. Как известно, многие горячо этому возражали. Писателя Андрея Платонова, огорчало, в частности, огосударствленное шумное обеспечение славы поэту на мероприятиях по случаю 100-летия его гибели на дуэли с дˈАнтесом.

История с прославлением по инициативе государства в очередной раз повторилась в 1999 году, когда в стране отмечали 200-летие со дня рождения Пушкина.

Как многие ещё не забыли, пошлую эйфорию в тот срок пропаганда сумела внушить не только обывателям. Ей поддались широкая филологическая общественность, учёные от культуры.

Насколько это было им не к лицу, говорил тот факт, что с указанным юбилеем в тот год совпало 250-летие со дня рождения Гёте, признаваемого великим не только в Германии, на его родине. В России, вернувшейся в капитализм и не перестававшей утверждать о своей приверженности общечеловеческим ценностям, о нём тогда сумели произнести лишь редкие, скупые слова…

Вот так в «невинных» на неискушённый взгляд «прикрытиях» возникают и сопровождают нас идеи-пустышки. Встретиться с ними можно едва ли не на каждом шагу. А с этим связано то, что обозначенное в них можно показывать бо́льшим, чем оно есть.

Теперь конкретное, определённое как бы сникает перед абсолютным, и закономерно, что это последнее претендует на неоспоримость. Как водится, в таких обстоятельствах не может не быть пострадавших.

Верните из памяти одно лишь высказывание Платона – о превалировании свободного в поведении учеников, когда они могли очень легко третировать своего учителя, а он вынуждался приспосабливаться к их разболтанности и незрелым, завышенным амбициям, заискивал перед ними или даже боялся их.

Разве мы не слышали о таком прискорбном явлении, имеющем место в современных нам общеобразовательных школах? О том, что нередко оно оборачивается настоящей бедовостью – как для отдельных наставников, так и – целых педагогических коллективов? Впрочем, не только в школах.

Спекуляций на абсолютном хватает и в правовых нишах. Амбиции, построенные на призрачных свободах, если такие свободы оказывались в «огранке» государственных законов, всегда брались под защиту неадекватными официальными властями. Ещё в древности первым о таком явлении сообщал опять же Платон.

Любопытны его замечания по поводу того, что к управленцам в государственных и административных органах могли применяться наказания – за недостаточное содействие в обеспечении широких свобод гражданам по самым разным направлениям их практической деятельности.

Здесь бросается в глаза очевидное в таком процессе устремление взятой как бы из добрых побуждений идеи-пустышки к абсурду.

Для того, чтобы не допустить его, этого устремления, нужны немалые усилия, чаще всего их никто не предпринимает. Рассчитывать можно лишь на естественную убыль «ценности» самих идей – по мере того, как устаревают или совершенно исчерпывают себя порождающие их причины или – они сами.

Множество порожних идей, хотя абсурдное в них бывает различимым не обязательно сразу, отвлекает наше сознание от общепринятого в этом мире – даже если кому-то кажется, что непосредственно о свободе речь тут не заходит. Да, действительно: имеет место лишь преувеличение. Но преувеличенное, будучи вовлечено в мыслительный процесс, не лишается «роста» – в сторону закрайнего обобщения, до абсолютной «величины».

То же, кстати, происходит при форматировании понятий, когда мы не отказываемся от ощутимой выгоды в этом процессе – в свою пользу. Ведь любое понятие «укреплено» в своём «абсолюте», пусть и в условном, и нам не составляет особого труда выбрать «оттуда» необходимое – уже в виде слова, где понятие тесно увязывается с чем-то конкретным – вещественным или духовным.

Не вдаваясь в тонкости сложной технологии мышления, люди, видящие себя свободными, не прочь освободиться ещё больше. Таков принцип освобождения. Начавшись, оно не обязательно заканчивается на чём-нибудь и всегда предрасположено уйти в собственное продолжение, дальше, к абсолюту, «истрачивая» свой «ресурс» полностью – «до конца».

 Приобретая право на свободу в том его «измерении», когда оно сопряжено с понятием вообще, человек, стало быть, рискует потерять всякие ориентиры в его действиях и помышлениях или, что также не менее прискорбно, – сделать недостойный выбор, в частности, в сторону того худшего, что может содержать в себе естественное право. Не только корпоративное. Худшее, на что мы уже указывали, может найтись и в общечеловеческом.

Ведь нельзя было бы закрыть глаза на то, что люди, постоянно, от начала времён «просеивая» свой житейский опыт, выбрасывая из него не оправдавшее себя, неудачное, какую-то часть этого неудачного выбросить не сумели или не решились, поскольку не нашлось эффективного способа «разобраться» с ним или что-то предложить ему взамен.

Хотя есть прекрасные общечеловеческие идеалы, но есть и такие нежелательные явление, как месть или круговая порука. С первым из них мы уже ознакомились более-менее основательно. И отдельные люди, и корпорации принимают худшее в себя, заимствуя его из общечеловеческой кладези. И от этого факта никуда не уйти.

Наличие этой опасной чёрной помехи не могло не учитываться уже отдельными древнейшими обществами или их ячейками, когда им понадобилось заняться назревшей и подходящей для их стойкого выживания «точечной» урегулированностью отношений между людьми, – создавая для этого структуры в виде государственных образований и вводя государственное, публичное право при них.

 Теперь мы с удовлетворением отмечаем, что месть, круговая порука и проч. из нежелательного арсенала общего естественного права никогда не проникали в государственные кодексы или в отдельные законы и не закреплялись в них. Не закреплены они там и не афишируются до сих пор.

Время, однако, вносило и вносит сюда свои, шокирующие поправки.

Мы узнали, что на разных этапах человеческой истории исключительно вредное, отторгавшееся не напрочь, а лишь по умолчанию, всё же использовалось людьми и корпорациями. Эта мрачная традиция сохраняется по настоящее время.

Особую тревогу вызывают государства, хотя и принявшие эстафету общественного развития на началах либеральной демократии и продекларировавшие всемерную заботу о гражданах и обережение национальных и мировых культурных ценностей, но при этом намеренно пе́стующие низменное и преступное.

Это по их лекалам шло взращивание фашизма в Европе в первой половине ХХ века, а когда ему был нанесён ощутимый урон, продолжили поддерживать его уже в его новых жестоких обличьях, как то видно по событиям на Украине, особенно с 2014 года, после государственного переворота в этой стране, поставляя ей в огромных количествах вооружение, боеприпасы, военных специалистов, инструкторов и наёмников и тем самым подогревая в ней агрессивные амбиции в отношении соседних юго-восточных и восточных территорий.

Не чем иным как неуёмной злобной местью являются экономические, финансовые и другие санкции западных «демократических» стран против России, предпринявшей специальную военную операцию на Украине с целью воспрепятствовать укреплению неонацистского режима в этом государстве.

Месть так слепа, что санкционеры готовы бесконечно твердить об этой акции (специальной военной операции) как преступлении, постоянно упирая на защиту ими свобод и замалчивая многолетние безжалостные обстрелы украинскими военными городских и сельских поселений Донбасса, в то время как день ото дня множилось число жертв этих обстрелов среди тамошних беззащитных граждан, мирных жителей.

 В деятельности сил по поддержанию и укреплению фашизма хорошо просматриваются также все признаки «живой» круговой поруки.

Её следствием, хотя о ней никто не говорит, является образование специальных межгосударственных блоков и коалиций, призванных объединять ресурсы стран «лучшей демократии» для указанной военной поддержки неонацизма и налагать всевозможные санкции на несогласных с такой политикой.

Вопреки хвалёной свободе слова устанавливается принцип обязательного, то есть, выражаясь проще и точнее: принудительного согласования действий каждого такого игрока. Также для них становится обязательным единое, «правильное» мнение по вопросам противодействия России.

Очень странное в этой вакханалии выкручивания рук и наказаний есть то, что возомнившие себя вершителями судеб мира подстрекатели последышей былого, гитлеровского фашизма, будто в упор не замечают, на какие грабли они наступают.