– Спасен… – и, так и не договорив, переключился от нее уже на свои черные мешковатые спортивные штаны. Проверяя их на предмет опавшего и дотлевающего пепла с нее же и на них. А может, уже и в них, – …ы!

И удостоверившись, все же опустил к ним все ту же свою левую руку. Но и будто бы лишь для того, чтобы вытереть предплечье о них, а не стряхнуть невидимую даже его глазу пыль или сигарету. Тем более – крутануть браслет несколько раз так, чтобы крылья его оказались с внутренней стороны предплечья, как и сам же браслет с бусинами у кисти, ближе к запястью и затих уже окончательно. Но и все же сделал это. Да еще и так исхитрился, чтобы они не закрывали собой «тату» – черную змею. Расположившуюся на как раз таки внешней стороне предплечья. С переходом-переползанием на кисть. И подползанием же к среднему пальцу. Похожую на ужа. Но только чуть больше и длиннее. И без отличительных знаков. Разве что с бусинами вместо его же полоски. Но и скорее просто черная змея. С какой-то кожистой и даже глянцевой подоплекой чешуек. Была бы она выполнена в цвете, как вполне себе есть и ее же живой оригинал, была бы не столько черной, сколько иссиня-черной. За счет имеющихся у нее же от природы голубых чешуек. С коричневыми пятнами в зоне носа и глаз. И окрашенной в красный цвет брюшной полостью. Но она, как и все же «тату» на нем, была выполнена в ч/б формате и на бледной же коже – пряча все свои цвета в себе. Покрывая и скрывая, накрывая синий, как и красный цвет, собой же. Причем как свой, так и хозяина. И собой же, как «кожа к коже» и на коже поверх. И только когда убедился в успехе сего действа – поднял руку сверху на руль, перед этим вернув никотиновую трубочку обратно в рот, глубоко ей затянувшись.

Последним же пунктом, не по значению, а по значимости, нет, порядку, конечно, осмотрел скрепленные степлером в левом верхнем углу, порезанные надвое слегка мятые и надорванные кое-где по краям белые листы. С черным мелким печатным текстом на них. Что так и продолжали лежать на сером кожаном чехле руля, фиксированные и придерживаемые, как и он же сам до и после, его же правой кистью снизу.

– Сойдет… А мятыми от скручивания в тубус, только лишь для удобства их ношения с собой, и рваными от того же самого ношения их, чтобы только ничего не мешало и не увеличивало их в размере и объеме, без файла и обложки, они были и до этого. Не сожжены же пеплом в строках и межстрочии – и ладно. Не дочитал же еще! А это – самое главное…

И важное же. Судя еще и по тому же его все еще хмурому и сосредоточенному лицу грушевидной, в противовес же треугольной, что по вертикали и слегка вытянута, формы. Со сведенными на узком и низком лбу, и сосредоточенными у переносицы курносого носа, широкими черными бровями. Как и по сощуренным и все еще что-то ищущим по тексту янтарным глазам. С вкраплениями теплого светло-желтого и такого же темно-коричневого цвета, превращающими их на свету как сейчас в светло-желто-коричневые. Под мелкими и изредка трепещущими короткими черными ресницами. И по самому же их взгляду, бегающему от текста к дороге и обратно, дольше же задерживаясь на первом. Как и его же левая рука, временами продолжающая бегать и сбегать, но уже и от руля к голове и обратно. Лишь на мгновение поднимаясь к рыжим коротко стриженным на висках при довольно длинной челке и таком же затылке волосам. Только отдаленно напоминающим стрижку «Андеркат». Ведь вечно находились в творческом беспорядке на голове и без пробора. Чтобы вновь отбросить мешающиеся пряди с лица к затылку. И тут же вернуться к массивному приподнятому подбородку – за счет тяжелой и закругленной нижней челюсти. Вместе с поджатыми и сделавшимися еще у́же губами.

В этот момент ничто в теле и голове, как и в душе, а уж тем более – на лице не оставалось равнодушным и ходило ходуном. Равно как и некогда четко выделенные скулы, заплывшие сейчас желваками от уже появившейся злости, но и еще только зарождающейся ярости. Где даже его черные «тату» на левой стороне лица. В виде контурной розы со стеблем и шипами на лбу и по линии роста волос. Контурного пистолета с дымом из дула – на скуле. И черной капли – у угла глаза. Будто бы обрели второе дыхание и вторую же жизнь, устав на этой стороне, и потянулись, с желанием уже и прямо перебраться, ближе к правой стороне. Решив вдруг «полностью раскрыться и заблагоухать», «пострелять» и «покатиться» к такому же углу и на той же стороне, правда, уже и ниже губ.

– Глупая человеческая девчонка! – Шикнул парень и сжал челюсти сильнее, уже готовый не только прокусить и откусить ими фильтр, но и стереть же их в порошок вместе с ним. Как на глаза ему попался нужный, оборванный ею же абзац. И все в нем, как и, казалось, снаружи его выдохнуло. Вместе с начавшей уже трещать под побелевшими пальцами кожей чехла руля. – Перебегать на живом кольце, чтобы попасть на мертвый круг… Второй пояс… Лес самоубийц… Гарпии… М-м-м! Было бы весьма поэтично, коль не было бы так иронично и глупо. Да и, чего уж там, тупо! Они ж не переносят темненьких… Сами такой цвет и такие же волосы только и имея. И вот тут уже те самые ирония и глупость!

Посмеявшись в одиночестве над почти что и собственноручно сочиненной же шуткой от души с минуты две-три, он откашлялся и наконец выбросил докуренный бычок через форточку. С легкой левой руки. И такого нажатия указательным пальцем одной из кнопок серой пластиковой панели двери, слегка приоткрыв окно сверху. И тут же закрыл его. Правой же в это самое время опустил стопку листов ненадолго на колени. И изъял из-под ворота длинной белой футболки уже давно холодившую кожу, но так и не вернувшуюся на свое прежнее место – на одежду, во время движения и с общей занятостью рук, оставленную на потом и до окончательной же остановки, толстую черную короткую цепь. С тем, что было так близко его сердцу, сейчас и буквально, и ему же самому, в принципе. С такой же зажигалкой-подвеской и с гравировкой сзади: А. И с действующей, вопреки всему же и всем. Но и по желанию самого же хозяина – иметь всегда под рукой и буквально же подо ртом то, с чего можно было в момент прикурить, не обыскивая все карманы разом. Отвернув ее буквой к себе и в грудь, он сменил одну руку на другую на посту, и теперь уже полноценно прокручивал руль, маневрируя и петляя между впереди идущими машинами, время от времени. Правой же вновь поднял и придержал, но уже и на весу, стопку все тех же самых листов. Стараясь вновь погрузиться и проникнуться, но уже и так, чтобы больше не отвлекаться, в мир юного дарования. А по совместительству – и той, кого ему так еще и не представили. Но и зато о которой так много говорили и писали, не показывая совсем. Даже видео. Тем более фото!

Почему? Не хотели! А он вот хотел? Хотел! И более того – желал. Почти что и требовал. И не потому совсем не знал: ни ее ни их. Наоборот – знал: и ту и других. Оттого и больше, сильнее всего выпендривался с личным знакомством и представлением. Приседая не только на уши, но и топчась же на нервах, пытаясь вывести из себя и заодно же на чистую воду, доказав же их собственную неправоту. Ведь пусть и не знал пока истинной причины этих пряток. По исключительно же их каким-то своим соображениям. Но определенно догадывался, что, возможно, и по тем же причинам, связанным с прошлым. А если и нет, то просто из-за обиды. Банальной обиды на его же молчанку с ними и отсутствие хоть какой-то конкретики. Вот тебе и козырь на вальта – прятки на молчанку. Да и на двух! Два козыря и два вальта – ровно. Те, кто согласились молчать, против тех, кто отказались, но и замолчали же, только уже со всеми и для всех. Не только же и с ней. Это-то единственное и радовало – не он один был в этом. С таким же, как и он сам, вторым счастливчиком, кто до сих пор блуждал, не имея возможности вернуться. Вернуться раньше! Но как и он же сам и в скором же времени должен был так же появиться, дабы дособрать наконец весь пазл целиком. А там уже и к уголкам можно было бы переходить. Чтобы опоясать и замкнуть всю картину.

Правда, чем ближе он подъезжал, тем все сильнее и сильнее, с каждым километром, а там – и метром становилась чуйка на подвох и чей-то косяк. И не столько на них самих, сколько на продуманность и выверенность шагов кого-то извне. Кого-то, кто были же и повязаны вместе с ними, но почему-то не собирались играть по правилам. Решив играть на два фронта: за своих и за чужих. На пару шагов – так точно. А десятков или сотен – стоило узнать уже самому и по месту. Время ведь подошло еще вчера, а никто же ни сном ни духом. Должны же были уже собраться и открыться. Как и дать же знать об этом и ему. Хотя бы и отписать. Ждали ли его? А их обоих? Ждут ли еще? Могли бы и не ждать уж. Или вскрылись, но молчат, обидевшись окончательно. Но уже и на то, что обижались зря? Но если б только знали раньше то, что только узнали! Если узнали, конечно. Он бы и сам сделал это. Не с радостью, так раньше. Все бы рассказал, что знал, как то, что не знали они. Но в выборе между правдой и договором. Чуть ли и не на крови! Не на его и их, по крайней мере. И не тогда! Поэтому – и чуть ли. Выбор падал не на нее. К сожалению ли, радости? Но Совет прямо дал понять о запрете на любую раннюю самодеятельность. Да и куда уж прямее заказанной дороги в небытие, куда они если не скопом пойдут, то частями? Так или иначе же связанные со всем произошедшим и привязанные к нему же. Пугали или нет? А хотелось ли рисковать и проверять в таком-то случае? Точно нет! Ведь не зря же говорят, что был бы человек, в его случае существо, а статья бы нашлась. Собственно, как и каждый, даже самый чистый и невинный ангел, а там и грязный и повинный во всех смертных грехах демон знает, за что и на сколько, порой и навсегда, его могут судить. Кликать не хотелось, как и тыкать в этот высший улей, лишний раз.

Но что куда интереснее из того, что ему говорили и что он слышал, так это то, что даже его старший братишка переобулся и переметнулся. И куда, казалось бы? К кому? К ней же – девчонке! Как и они все – стал же помешанным. Но если еще с ними всеми термин еще был выбран почти правильно. И то почти, потому что не все за его команду и лагерь были. Не за его и правду! То в случае же со старшим – правильно и еще как! Но, как ни странно, по той же самой правде. Будто от противного и обратного. Знали-то одно, но понимали разное – каждый и свое. Да и стоило ли делать ему акцент на нем? Однозначно! Он ведь давеча только расстался с одной после трех да и почти что четырех лет отношений, а уже переметнулся и тоже запал на другую. Что и добило-то по итогу! И не только потому что как ни крути они с ним не только ближе всего и из всех общались. Но и одну лямку тянули еще же и от той какое-то время назад. Пусть каждый на своем плече и горбу, конечно. Но одну! Но еще и потому что тот же примешивал и своего. Свои обиды, боль и ненависть. Девчонка же, по мнению среднего и с легкой руки старшего, от тех же его помешательства и западения должна была уже отхватить за весь север и юг! Как за себя и того. Только – и ту! И только сейчас лишь, но уже и по мнению среднего же, рыжего же, прийти в адекватность и более-менее отпустить. Отчего педаль газа почти равнялась с полом и вот-вот была готова вылететь через него на дорогу. Но все еще держалась «на плаву», слегка лишь и иногда подтапливаемая высокой темно-коричневой кроссовкой правой ноги.

Ну не мог брат, по его же мнению, так просто и без проблем, прежде всего для нее же самой, откинуть прошлое и перекинуться на настоящее и будущее. А если и да, то должна была быть веская причина для этого. Куда более веская, чем само же прошлое и его безуспешные попытки от него сбежать. Но и вполне себе насущная, как сама прошлая, причина. Хоть и самим западением, как и помешательством это было бы весьма сильно назвать. Разве – обозвать. Да и как минимум! А уж странно – как максимум! Сестра все-таки пусть и какая-никакая. Пусть не родная и не единокровная. Пусть и только названная! Как и племянница, крестница да и тем более дочь его же и их отца. Но кто и как с ума не сходит? Да и не мог он что-то решать сейчас за них. Как и за него и нее по отдельности. Но в чем уж был уверен – незаслуженно все это, что бы он там себе ни придумал и вследствие чего ни творил. Пусть и не видел все еще же и сам. Но уже был уверен – сам бы за себя на его месте такого для нее не хотел и не позволил.

Зато младший как всегда отличился! И в отличие от него, того и всех. Брал все от нее. В том числе и творческий потенциал. Ее потенциал! Той, которая и автором-то не была указана. Хоть это и был черновик, но себя-то, не поскупился, написал черной гелиевой ручкой у правого верхнего угла. Случайна ли такая очередная шутка юмора в виде такого допуще-упущения? Нет. Имя-то он уже знал, пока же опять же не найдя его в тексте. И да, для него лично. Кому уж как не ему своим-то «в курсе» блистать. Особенно когда собеседник напротив не в курсе. Нарочно ли? Определенно! Он безбожно присваивал и пользовал ее, пусть и указывая себя в соавторах, но зато не указывая никак ее. И пользовался ею самой и в своих же целях. Дьявольский одуванчик просто, а не брат!

– Акробат! – Цокнул водитель, вновь прибирая чтиво левой рукой в тень. Правой же опуская серую кожаную шторку от солнца с потолка. – Пизди́т как дышит. Так еще и пи́здит без зазрения совести! – И тут же умолк, чтобы затем разразиться еще большим хохотом в сравнении с прошлым разом. Оценив свою сегодняшнюю занятную и чего уж там поразительную как никогда, нигде да и для него же самого игру слов. Во вращении ударными и, сначала второй, потом первой в одном и том же слове, словно и бензопилами. – Ты ли это, Ники?

Бросив очередной быстрый взгляд по сторонам и в зеркало заднего вида, он вернулся к чтению. Перечитывая из-за приставучих мыслей один и тот же абзац уже не по второму да и не по третьему кругу. И вновь оставляя в поле зрения лишь текст и лобовое стекло. С последним же – чисто для проформы и будто «не плевать». Ничего ж не изменилось с того не перехода. Не первого и не последнего такого же да и не такого на его пути. Отношение же все то же. Но скорее для перестраховки себя и своей «красотки». Или «ласточки», как он еще и сам же любил называть свою машину. Ведь если повзаимодействовать с прохожими, как и с водителями, как-либо он был еще готов. То отдать машину им и им же на поруки? Нет! Тот же ответ был и на вопрос внутреннего голоса: об истинной причине его такой пусть и мельком, но и проверки. И не смотрел ли он куда-то кроме дороги? Врал! Безбожно. Но то, что особого значения не придал, как и всему, собственно, было правдой. Да, он глянул на само серое кожаное сиденье. Но не из-за этого бы врал, а после и сознался, что именно на него, чем на то, что на нем стояло. Слишком много чести и одной ей – картине без стекла! Что стояла вертикально и была завешана черной плотной тканью, прикрывающей и перекрывающей весь обзор на нее, как и на ее темную позолоченную деревянную прямоугольную раму. Да и смотрел он на нее так. Чтобы только проверить – не спала ли ткань и не упала ли сама картина, треснув сама и рамой? Не хотел видеть же ее в принципе. И дольше обычного в поле своего зрения, в общем. Как саму картину, так и ту, что была изображена на ней. Зачем же возил, если так неприятно, что даже завешивал ее? Хороший вопрос. Кому, для кого и не для себя ли? Еще лучше! Но ответом всегда было: надо и хотел. А вот так ли надо и так ли хотел? Уже оставалось без ответа. Противоречил сам себе, но не мог по-другому. Время работало не на него. И если настоящее с будущим как-то еще барахтались в предсмертных конвульсиях и адской агонии. То прошлое висело тяжким грузом. Висело! Теперь же стояло позади и ждало своего часа. Чтобы вскоре вновь повиснуть и висеть опять же и на своем же законном и излюбленном месте. В кои-то веки вернулась! В которые – точнее. И снова! И с ним же.

Приметив взглядом нужный поворот и его же как съезд с дороги и на парковку, парень бросил четвертую и пятую попытки не то что дочитать, а дочитать хотя бы до точки и понять. И закрыл книгу, запахнув листы, с небольшой закладкой – подвернутым верхним правым углом листа с абзацем, на котором остановился. И таким образом вернул им их почти что и прежний вид – под полупустым титулом с несколькими черными каракулями от руки соавтора. Провел по ним большим пальцем правой руки, чуть смазав стержень, и злорадно усмехнулся, покачав головой:

– Ай-яй-яй! Как жалко… Но полно! Поздно плакать, милый друг… У всего в этом мире есть своя цена и всем воздастся по заслугам. Тебе ли не знать, дорогой братец!

Отшвырнув «томик мертвой души» в сторону переднего серого кожаного пассажирского сиденья, он взял обеими руками руль. И достигнув своей цели – дома, в котором жил. Темно-синего, почти черного стеклянного небоскреба. Состоящего будто бы из неровно стоящих друг на друге кубов. В серой стальной квадратной «сетке» как обертке, отделяющей будто только лишь тонированные окна друг от друга. С семьюдесятью девятью этажами внутри. Начал съезжать на его подземную парковку. Открыв предварительно и у въезда в нее же серую пластиковую дверь-штору с небольшого серого пластикового пульта дистанционного управления «воротами» с одной кнопкой на ключах, и проехал внутрь нее. Находясь все так же, только уже и поверх, в окружении таких же стеклянных, но сравнительно ниже и светлее высоток: в виде синей спирали, голубого усеченного конуса, серого цилиндра, зеленой шестиугольной призмы и желтого неровного сталагмита. Чтобы, будучи полностью ею поглощенным, со щелчком челюстей же двери позади себя. И пропущенным в глубокое темно-серое помещение. Под почти что гулкую и мертвую, отчего и по ощущениям какую-то холодную и морозную тишину. Прерываемую разве что шуршанием и потрескиванием мелкой гальки под колесами. Дать увезти себя все дальше и дальше от любопытных глаз. И оказаться в самом ее конце. Заняв свое «коронное место» – в самом дальнем углу от въезда и выезда. Почти что и у самого лифта с его серыми металлическими створками. Вне зоны видимости, слепой зоне, серых пластиковых камер с черным окуляром – «глазом». Расположенных по всему периметру и на каждой же серой крашеной стене. И почти что у самого побеленного потолка. С серыми металлическими плафонами, белым светом и датчиками, реагирующими на движение.

В который раз же вернулся? Но в этот раз надеясь да и точно уже зная на подольше. Если не навсегда! Ведь другие как раз явно надеются на обратное. А он не привык соответствовать ничьим ожиданиям. Разве что своим! Явно противоречащим чужим.

– С возвращением домой, милая! – Поздравил, будто бы и «в пустоту» и для других, на деле же «своего нечеловека» и для себя, нараспев и громко он, притормозив, и сразу же покинул салон, закрыв за собой легко и мягко, почти что и нежно, дверь с легким хлопком. Любуясь теперь со стороны своей милой «красавицей» в свете же ламп-софитов. Но и, конечно, не забыв о себе – в ней, как в зеркале.

Пробежав взглядом по своему отражению, слегка размытому и мутному, что на двери машины, что и в ее тонированном черном стекле, он оправил ворот все той же футболки, но уже и с цепью поверх. И спустился руками по телу и ткани вниз, разгладив ее как мог руками. Ведь за длинную и весьма долгую дорогу вещь успела не то что изрядно смяться, но и свернуться на нем в гармошку. Теперь лишь топорщившуюся во все стороны. И обтянув между делом тело же не там, где надо. Парень же старался таким нехитрым способом вернуть все назад и как было, как того и требовала сама вещь. Прикрывая параллельно ей и верхнюю часть до середины бедра штанов.

Сказать из всего этого, что он был критичным к себе, ничего не сказать. И еще же недоговорить. Да и вовсе соврать. Более того соврать в наглую, как и он же сам себе ранее – безбожно. Весьма критичен! И это же угадывалось невооруженным глазом по той же отражаемой и отзеркаленной от вида и действий к самому же себе, недовольной и оттого еще больше корчившейся и скрючивающейся мимике его же лица. Даже и излишне критичен! Хоть при росте в метр восемьдесят он и обладал достойной физической формой. Но все продолжал искать себя и идеал самого же себя – идеальное себя понимание. Будучи уже худым и высоким, почти что и поджарым, он, как вновь же просматривалось, не останавливался ни перед чем. Тем более на достигнутом. И хоть жира в нем как не было, так и нет. Все же и из того телосложения. Как и почти что мышц. Он, что и было опять-таки понятно, тренировался, занимался спортом дополнительно – для поддержки имеющегося на момент. А статус демона как ни крути никак не мог ему помочь: ни прибавить, а уже тем более ни отбавить кубиков пресса к имеющимся и от имеющихся же шести. Что было знатным упущением и существенной недоработкой, как по нему же самому. То-то он и оттягивал ткань футболки все ниже и ниже в попытках отвести взгляд от этого недоразумения. Как и от худых, пусть и слегка подкачанных, но и все же плеч и грудной клетки. От такого же торса и узкого таза. А уж про худые и длинные ноги, как и руки с длинными и тонкими музыкально-инструментальными пальцами, вообще стоило бы промолчать. Если бы! Если бы он стеснялся их так же, как и пресса. Более-менее. Но и не его же отсутствия! Но если последних он и стеснялся, то определенно чуть меньше всего остального. Смотря по той же футболке с подвернутыми, казалось бы, никакими, но и все же рукавами. То вот уже ноги чаще старался паковать в широкие и безразмерные, мешковатые штаны. И покрывать их еще же и сверху чем-то. Как и что было опять же видно сейчас.

Пару раз же присев в них и растянув ткань, он попрыгал на месте дабы размять заодно и стопы, затекшие в кроссовках. И уже бы наверняка сопревшие, если бы не его способность, а точнее и не способность: не чувствовать температуры окружающего мира. Она никак не влияла на его собственную, имеющуюся стабильной и стандартной изначально. Что и больше была скорее для проформы – как отсутствие же отличий как таковых. Как и у всех обращенных существ. Есть и есть! Он не мерз и не парился. Не разменивался на мурашки и пятна пота. Обходясь и легкой одеждой во все сезоны. Что нижней, что и верхней.

Тут же вспомнив о последней детали своего образа на сегодня, он перевел взгляд на заднее сиденье машины. И с тяжким выдохом открыл заднюю дверь, изъяв из салона свою светло-коричневую кожаную куртку. Лишь слегка зацепив картину правым плечом, когда лез за одеждой и вылезал с ней обратно. Будто и в назидание почти проигнорировав ту. Но зато не писк датчика серой пластиковой приборной панели, среагировавшего на открытую, точнее, незакрытую дверь. Показав тем самым, что они не на одном уровне важности для него. И почти сразу же закрыл дверь вновь, но и уже заднюю и все так же ведь мягко и легко, как и свою же до этого переднюю. Затем облачился в верхнюю одежду, не застегнув. Лишь оттянув ее вниз и закатав рукава на три четверти. Выудил из-под левого ее рукава все тот же свой браслет. И только тогда вернулся уже за рамой и за рукописью. В обратном же порядке. Дернул последнюю не последней с переднего пассажирского сиденья правой рукой, вновь ненадолго вернувшись в салон, но и не сев, все под то же «музыкальное сопровождение». Пока же левой быстро изымал ключи из зажигания и сунул их в передний левый же карман штанов. Скрутил листы все в тот же самый тубус, вернув им их прежний вид, и спрятал его во внутренний правый карман куртки. После чего протиснулся между передних сидений, взял обеими руками картину, протянул ее так же между сидений к себе, не на руках же и над головой ее нести как «знамя» или к груди прижимая со словами «моя вы дорогая…», в самом деле и наконец вылез, закрыв уже ее, как и все двери, за собой окончательно. Во всех же смыслах. Но только уже толкнув ее своим левым боком. Так как держал полотно все еще в двух занятых своих руках и перед собой. Будто и набедокурившего с его же одеждой ребенка или нагадившего в его же обувь кота. В желании сразу не убить – за «красивые пуговицы» или некрасивые черкаши. А еще и какое-то время помучить. Чуть облокотив и на дверь с крышей машины, чтоб не сбежали раньше времени. Но и кроме шуток – чтобы откинуть край ткани с правого верхнего угла и проверить один раз, целиком и прямо. И быстро. Лишь на сохранность и целостность холста. Не присматриваясь и не приглядываясь.

– С возвращением и тебе, блудная дочерь! – Сгримасничал парень, поджав губы и сморщив нос. – Вот… Каждый же раз клянусь, что в последний раз тебя куда-либо беру с собой. И каждый же раз себя кляну, что привожу обратно. Все! Этот – последний! Бурлак замахался наконец и сам! – И чуть ли не плюнув в лицо изображенной своей как никогда же ставшей ядовитой слюной, он вновь запечатал картину и сжал ее правой подмышкой. Затем пролез левой кистью вновь к ключам в карман по левой же стороне своего туловища и оттуда уже, не извлекая их, с легкого нажатия одной из уже «памятных» кнопок на сером пластиковом пульте уже дистанционного управления машиной и писка, как и одновременного щелчка закрытия всех дверей в ответ же на действие, закрыл машину, ставя ее еще и на сигнализацию. – Подышали, и хватит! Нас ждут великие дела…

И, повернувшись на пятках, зашагал в сторону лифта. Продолжая дебаты с самим собой и усмехаясь же «идущим» за ним по пятам фонарям:

– …и приятное времяпрепровождение, само собой. В обществе же нашей некогда прекрасной, но и до сих пор любимой как и любящей же нас с тобой семьи… В большущих кавычках, надо сказать! Но это и взаимно – обижаться не стоит. Воду не возили, да… Но и тебя же вполне хватило… Мне! И почему я один-то мучаюсь? Чье творение – тому и тапки? Брось! – С губ янтарноглазого сорвался хриплый смешок. Возникший так неожиданно и громко, что даже и одновременно глухо и глубоко. Будто утробно и из недр самой души. Что даже и прогремел, будто выстрел. Послуживший залпом для уголков губ, позволив разойтись им по своим сторонам как в море корабли. Под щелчок же и серой металлической кнопки на такой же панели у двери лифта с легкого нажатия не менее же свободного мужского левого пальца. И тут же погрузиться вместе со всей кистью в левый же передний карман штанов, вторя правой. – Разве что белые… Творили-то вместе! Больше пусть и вытворяя, конечно… Но и не суть! Ему-то ты не сдалась! А мне? Мне сдалась, что ли? Я что, рыжий? – И только правая его темная бровь хотела саркастично взметнуться над левой, уже и приготовившись к этому. Как серая же металлическая дверь раскрылась, отъехав, и явила зеркальное нутро кабины. Вместе с фигурой же парня и рыжей же его шевелюрой в отражении. – А! Ну да. Но… Ну и что! – Фыркнув и сплюнув куда-то на пол и себе же под ноги, он вошел внутрь и еще раз осмотрел себя. – Не поэтому все это. И не поэтому сдалась! Хоть я и продолжаю с тобой говорить, зная, что ты рисунок! Схожу ли я с ума? – Откинув левой рукой челку назад, он хмыкнул сам же себе и на себя и развернулся спиной к зеркалу, опираясь на него спиной. – Или сошел? Так… не… надо. Вот бы второе! Но и не с тобой. Да. С самим собой ведя беседы праздные… А чего и нет? Более приятного же человека для общения и не найти. Как и не. Нечеловека. А вот менее, хоть человека, хоть нет вся квартира. И все же мое окружение вместе взятое. Выбирай… Не хочу! Куда ни плюнь… Попал!

Притормозив свою речь ненадолго, чтобы набрать побольше воздуха в легкие, а заодно и проследить закрывание двери с тихим шуршанием и позвякиванием. Он вновь засмотрелся на фонари, что теперь не «отсчитывали» его шаги, вторя им же, а погружали парковку во тьму. И только когда она полностью затемнилась, а дверь закрылась со своеобразным писком, он ненадолго отлип от своего места и нажал на кнопку, точно повторяющую кнопку вызова с той стороны, как и сама же панель, нужного последнего этажа:

– Поехали!

И вернулся на свое место как-то грузно выдыхая, под тихий шорох и шум только начавшей подниматься кабины:

– Софа-Софа… И ведь зря же тебя прячут. От кого-кого вот… Но от меня?! А от меня ли надо? Но для чего же, спрашивается, еще мы здесь? Чтобы выяснить это и пояснить за него же! Как, впрочем, и за все. Ей же двадцать два года. Почти что и двадцать три! Пора и честь знать… Пора бы и в принципе все знать!.. потерять, конечно, поздно… Но! Кто бы ни отказался? – Ядовитая усмешка вновь прошлась по его губам, точно змея в поползновении, и тут же пропала, казалось, только же начав змеиться. – Точно не я! Но уже поздно. Шутка! Достаточно попрятали и замолчали! И это я не только про вещи и какие-то детали… В принципе. И про все! И всех. Кем бы я был, если бы вернулся не как блудный сын и не к блудной… – нахмурившись, парень глянул на свое отражение справа и цокнул языком. Будто хотел разглядеть ответ там, а увидел лишь «волны» морщин на лбу. И «две тектонические плиты» или «льдины». Почти что и «сведенные и соединенные мосты в Питере». Брови. Опустившиеся и почти столкнувшиеся же у переносицы, – …дочери. Второй?! Не! Тогда уж – девушке. Да! Надо ж вас как-то различать, правда? Пусть ты и дочерь не дочерь. Но и она же дочь не дочь. – Вернув вновь свой взгляд на дверь, он едко прыснул и покачал головой. – Крипово и криво звучит, не спорю. Но… как есть. Пока так. Что для меня, что и для… всех! Короче, кем бы я был, если бы вернулся только за семейной идиллией и воссоединением? Да еще и войдя через парадный вход, правда?! Но так и быть… С последнего вызова стекольщиков, еще же со мной и при мне, они вряд ли когда-то и кого-то еще сюда пошлют. Те ж так вроде еще и не вернулись… Чинить самому? Лень. Напрячь других чинить за мной? Повторяться – так не в этом точно… Но ужин удался в прошлый раз: ни дать ни взять!