Водители

Глава третья

Управляющий Автотрестом Канунников обычно сидел в своем кабинете до полуночи, пока не расходилось областное начальство, – это давало ему право приходить на работу в полдень.

Кабинет был большой, просторный, оклеен коричневыми обоями, с ковром на полу, шеренгой мягких стульев у одной стены, диваном у другой и двумя низкими тяжелыми креслами у огромного письменного стола. На третьем кресле, еще более массивном, чем остальные, по-хозяйски грузно и основательно сидел сам Канунников. Казалось, и хозяин этого кабинета, и мебель всем своим видом говорили: «А ну, попробуйте сдвиньте нас».

Канунников был директором-профессионалом. Заведование чем-нибудь стало его специальностью. Был он и председателем правления деревообделочной артели, и заместителем председателя райисполкома, заведовал горкомхозом, директорствовал на крахмало-паточном и ликеро-водочном заводах, работал в аппарате облисполкома. В конце концов он, по местному выражению, «присох» в Автотресте.

Он был неглуп, изворотлив, успел кое-чего нахвататься, «хотя и не специалист, но опытный хозяйственник». К тому же он был «свой», «здешний», «на наших глазах вырос». Почему-то все были уверены, что он, Канунников, «дело вытянет».

Руководители, подобные Канунникову, забывают свою первую профессию и не приобретают никакой другой. Их девиз краток: «Начальство должно быть довольно». В случае же «чего-нибудь» начальство должно быть убеждено, что виноваты не они, а кто-то другой. Если же свалить свои ошибки на кого-то другого не удается, они разводят руками, сокрушенно вздыхают: «Конь о четырех ногах, и тот спотыкается». Этот конь хоть и спотыкается, но всегда их вывозит.

Канунников понимал, что, не давая машин Стройтресту и Тракторсбыту, Поляков ставит себя под удар, но закон на его стороне, возить в долг запрещено. Достанется же ему, Канунникову: он ни слова не сказал о задолженности и тем самым ввел всех в заблуждение.

Нужно выкручиваться. Он снова поднял трубку и попросил соединить с управляющим Стройтрестом Грифцовым.

– Грифцов! Здорово, друг! Извини, что беспокою… Ну раз ничего, то ладно. Почему я не сплю? Да вот сижу, все о вчерашнем заседании думаю.

Он сочувственно почмокал губами:

– Вот так и живем. Хорош, хорош, а случись что – все на тебя навалятся. Хотел я сказануть, да зачем масло в огонь подливать? Привык, говоришь? Хе-хе… Это верно, нам не привыкать, за битого двух небитых дают. – Лицо его расплылось в добродушной улыбке, потом вдруг стало озабоченным. – Да, слушай, Грифцов! Ведь ты и меня в дурацкое положение поставил. Ей-богу. Деньги-то ты не платишь. Знаешь, сколько за тобой? Правильно, сто восемнадцать тысяч. Вот и получается: не могу я тебе машин выделить, не имею права. Верно, на облисполкоме я молчал, но сидел как на горячих углях. Думаю: откажусь дать машины – еще больше тебя колотить начнут, соглашусь – меня министерство стукнет за то, что должникам вожу. Думал, думал и решил: о задолженности не говорить, выручить тебя, а потом столковаться с тобой – ты мне немного деньжонок подбросишь, и все будет в порядке. Сегодня я тебя выручил, завтра – ты меня. Денег нет? Надо найти. Ты войди в мое положение: мой главбух в министерство такую петицию накатает… Ничего не можешь поделать… Гм… Тогда извини, машин я тоже не могу дать.

Потом он с сердитым видом, нервно крутя в руке карандаш, слушал длинную тираду Грифцова.

Грифцов уверял, что на расчетном счете денег у него нет. Дней через пять, возможно, он рассчитается. Канунников не даст машин? Об этом следовало заявить на исполкоме.

– В общем, ясно, – перебил его Канунников, – за то, что я тебя выручил, ты меня теперь под монастырь подводишь, спасибо.

Да нет, Грифцов вовсе не хочет подводить его, но денег-то нет. Канунникову следовало сказать на исполкоме о задолженности: семь бед – один ответ. Исполком бы увидел, в каких условиях он, Грифцов, работает.

Но Канунников твердил одно: за доброе отношение ему платят черной неблагодарностью, вместо того чтобы найти выход, его делают козлом отпущения. Он говорил, говорил, пока не вырвал у Грифцова обещания связаться с управляющим банком и сделать все возможное.

Через полчаса Грифцов позвонил. Завтра автобазе переведут семьдесят тысяч в счет задолженности. Он делает это ради их добрых отношений, но наживает новые неприятности: будет грандиозный скандал с поставщиками.

– Ничего, ничего, – в радостном возбуждении успокаивал его Канунников, – все обойдется. Только вот что, скажи своему бухгалтеру, пусть платежное поручение выпишет сейчас, сегодняшним числом. Банк закрыт? Ну и что: выписали, да опоздали в банк. Зачем мне это нужно? На случай ревизии: знал, мол, что вы уже выписали поручение, и дал машины. Ну, спасибо, бывай, спи.

Он положил трубку и с удовлетворением потер руки: «Ну, Поляков, узнаешь теперь, как не выполнять моих приказаний».

Глава четвертая

Все произошло именно так, как и предполагал Канунников.

Утром позвонил заместитель председателя облисполкома Иванов и спросил, почему не выделены машины Стройтресту и Тракторсбыту.

– Директор автобазы Поляков не выполнил моего приказания, – ответил Канунников.

Потом, ерзая на стуле, он выслушал строгие внушения Иванова.

Почему он распустил людей? Сам он для мебели, что ли? До каких пор Поляков будет самоуправствовать?!

Канунников начал твердо защищаться. Насчет Тракторсбыта он не в курсе дела, разберется – доложит. О Стройтресте он дал ясный приказ: выделить машины! Он не может работать за каждого директора базы, у него их восемь. А в отношении Полякова что же делать? Не так-то просто подыскать директора. Все же инженер, на этой базе с шоферов начинал, демобилизованный офицер.

Иванов сердито оборвал его.

Зачем он рассказывает биографию Полякова? Не биография нужна, а работа. Хватит! Извольте со своим Поляковым немедленно явиться в облисполком!

Канунников тут же позвонил Полякову:

– Достукались, Михаил Григорьевич! Звонил Иванов, вызывает нас. Предупреждал тебя! Теперь не знаю, как отбрехиваться будем.

Когда Поляков явился в облисполком, все уже были в сборе.

Управляющий Стройтрестом Грифцов и управляющий Тракторсбытом Кудрявцев сидели за длинным столом, вполголоса переговариваясь. Канунников с видом человека, ожидающего несправедливого наказания, пристроился у стены, положив на колени блестящую коричневую папку.

Иванов сидел во главе стола. Поляков не был с ним знаком: Канунников не допускал своих подчиненных к вышестоящему начальству. У Иванова было длинное морщинистое лицо, лохматые седые брови нависли над глубоко сидящими глазами. Желтый чесучовый пиджак придавал ему несколько старомодный вид.

Кончив подписывать бумаги, Иванов неприязненно посмотрел на Полякова:

– Доложите, почему не выделены машины!

Поляков встал и коротко доложил:

– Позавчера по вине Тракторсбыта шесть машин прошли порожняком до Спасска сто шестьдесят километров. Из-за этого не был вывезен срочный груз потребительской кооперации. Что касается Стройтреста, то за ним задолженность сто восемнадцать тысяч рублей, а перевозки в долг запрещены.

– Вы получили приказ выделить машины Стройтресту?

– Да.

– Почему не выполнили?

– Этот приказ нарушает закон.

Некоторое время Иванов сидел молча, потом обратился к Кудрявцеву:

– Почему не загрузили машины?

– Все, что говорил здесь Поляков, – клевета! – объявил Кудрявцев. – Ни одного слова правды. Как это я не дал загрузить машины? Смешно! Что я их, за колеса держал? Но они сами не хотят. Им выгоднее ехать порожняком: вон сколько баб с мешками на дорогах! Непонятно: автобаза для клиентов или клиенты для автобазы? Поляков вытворяет, что его левая нога хочет. Этому пора положить конец.

Поляков протянул Иванову акт:

– Вот акт, подписанный не только шоферами и представителем кооперации, но и агентом Тракторсбыта.

Кудрявцев обрушил кулаки на стол:

– Этот агент такой же жулик, как и ваши шоферы! На пару работают. Его подписи грош цена.

Иванов постучал по столу карандашом, и Кудрявцев затих

Слово получил Грифцов.

– Да, действительно задолженность автобазе сто восемнадцать тысяч рублей. Однако Стройтрест принимает меры к ее погашению, семьдесят тысяч уже переведено. – Он вынул из портфеля и положил перед Ивановым копию поручения. – Остальные будут переведены в ближайшие дни. Об этом достигнута полная договоренность с Ильей Порфирьевичем. – Он обернулся к Канунникову, тот утвердительно кивнул. – Я вполне понимаю товарища Полякова как хозяйственника, но должен заметить, что юридически…

– Минутку, – перебил его Иванов, рассматривая копию поручения. – Вы что ж, – он обратился к Полякову, – не знали, что вам переведено семьдесят тысяч?

– Не знал. По-видимому, деньги переведены только сегодня.

– Сегодня шестое. Здесь написано: пятое.

– Поручение выписано вчера, – пояснил Грифцов, – но деньги переведены только сегодня.

– Странно, – заметил Поляков, – вчера, товарищ Грифцов, вы мне сказали, что раньше десятого денег не будет.

Грифцов покраснел и посмотрел на Канунникова. Тот сидел, прикрыв глаза.

– Ну и что же, – сказал Иванов, – Грифцов думал рассчитаться десятого, а сумел раньше. Сумел, о чем и сообщил Канунникову. Канунников дал вам распоряжение. Вы его не выполнили. Деньги у вас на счету, а машин нет.

Поглядывая на Канунникова, Грифцов, волнуясь, сказал:

– О переводе денег договоренность с банком достигнута только поздно ночью. Товарищ Поляков действительно не мог предполагать, что деньги к нему поступят сегодня.

– Его дело – не предполагать, а выполнять, – недовольно сказал Иванов. – А зачем вы поручение выписываете, если не знаете, сумеете ли перевести деньги?

Грифцов молчал.

– Как же это получается? – продолжал Иванов. – Полякову вы заявляете, что денег нет, с банком еще не договорились, а поручение, оказывается, уже выписано.

– Поручение было выписано ночью по просьбе Ильи Порфирьевнча, – сказал Грифцов.

Иванов повернулся к Канунникову:

– А вам зачем это потребовалось?

Канунников, не проронивший еще ни слова, посмотрел на него невинно-простодушным взглядом.

– Я считал, что если они заранее выпишут поручение, то наверняка переведут деньги. – И, не давая никому опомниться, продолжал: – А в отношении товарища Кудрявцева нужно прямо сказать: не дает он загружать машины, не дает. Чуть что – применяет санкции. Например, просим запчастей к «Победе» – он не дает, хотя знает, что мы ремонтируем машины облисполкома. – Канунников искоса посмотрел на Иванова. – Вот вашу, например, машину, Андрей Васильевич, мы почему в ремонте задержали? Не давал Кудрявцев запчастей, а ведь знал, что машины облисполкома.

Разговор снова завертелся вокруг Тракторсбыта, как того и хотел Канунников. Зазвонил телефон. Иванов долго разговаривал с районом, потом встал и сказал:

– Ответственные люди, а не можете договориться. Кудрявцев не дает загружать порожние машины, гоняет их вхолостую. Он выигрывает на этом минуты, а государство теряет тысячи. Разве это не преступление, товарищ Кудрявцев?

Кудрявцев пробормотал в ответ что-то невнятное.

Иванов продолжал:

– Грифцов тоже хорош, поддается на какие-то странные, больше того – подозрительные манипуляции с выпиской поручения. Зачем это надо? Кого вы собирались обмануть, товарищ Канунников? Это не к лицу вам обоим.

Канунников встал, прижал руки к груди.

– Я же вам докладывал, Андрей Васильевич. Никакого обмана здесь нет.

– Хорошо, хорошо, – перебил его Иванов, – тем лучше, что без обмана, а еще бы лучше без заднего числа.

Он повернулся к Полякову:

– Никто не оспаривает ваших директорских прав, но хозяйство-то у нас плановое. «Не дам машин» – это проще всего. Но этим вы дезорганизуете работу других предприятий. Куда это годится?

Поляков пожал плечами: мол, делать так не годится, но делать по-другому у меня нет возможности.

Иванов пристально посмотрел на него, потом обратился к Грифцову:

– Вы когда погасите задолженность?

– К десятому.

– Посмотрим. – Иванов перелистал настольный календарь. – Двенадцатого мая, товарищ Поляков, доложите мне о расчетах с Грифцовым.

Глава пятая

Максимов притормозил автобус, оглянулся, но Валя уже спрыгнула с подножки и побежала сдавать выручку. В тускло освещенной двери конторы мелькнула ее тонкая фигура в черной кондукторской куртке, с сумкой на боку. Максимов включил скорость и повел машину в гараж. Полагается промыть автобус. Да ведь пока провозишься – Валя уйдет. Одну ночь и немытый постоит.

Поставив автобус на стоянку, он вылез из кабины и огляделся, разыскивая глазами механика – путевку подписать. В гараже пахло бензином. Синий дымок отработанных газов стелился по закопченному потолку с побитой штукатуркой. Равномерно хлопал на сшивке приводной ремень компрессора. Слесари ночной бригады возились у машин. Длинные шнуры переносных ламп волочились за ними по цементному полу, цепляясь за колеса и буфера тесно стоявших автомобилей.

Черный кожаный комбинезон с застежками «молния» делал высокую фигуру Максимова чуть неуклюжей. Из-под сдвинутой на затылок военной фуражки с пятиконечным пятном на околыше выбивались русые волосы. Голубоглазое, с едва заметными следами оспы лицо неизменно сохраняло выражение добродушного лукавства.

– Эй, шплинт! – окликнул Максимов слесаря-подростка Пашку Севастьянова. – Где механик?

Пашка закреплял дверцу соседнего автобуса. Посапывая и наваливаясь грудью, он обеими руками с силой вращал отвертку. Замасленная телогрейка доходила ему до колен, длинные рукава опускались на ладони.

– У тебя спрашивают: где механик? – повторил Максимов.

Пашка довернул шуруп, провел рукой по накладке, открыл и закрыл дверцу, проверяя, хорошо ли действует замок, потом положил отвертку на крыло, вытер руки о ветошь и, ни к кому не обращаясь, произнес баском:

– Перекурим это дело.

Посмеиваясь, Максимов вынул из портсигара папиросу. Пашка взял, покатал ее между пальцев, прикурил от протянутой Максимовым спички и, затянувшись, сказал:

– В токарной, у Тимошина.

Закашлялся, глубоко перевел дыхание:

– Крепка-а-я…

Токарной называлась комната с низким сводчатым потолком и двумя широкими, в частых переплетах, окнами: перед каждым стояло по токарному станку. Над одним станком горела лампочка под круглым металлическим абажуром, конус яркого света серебрил стальную стружку. Она вилась из-под резца, свисая и падая в железный ящик.

Несколько мгновений Максимов смотрел на увлеченного работой Тимошина. Первый рационализатор на базе, и парторг, и в журналах печатается, и все такое прочее, а все же дружок, из одной миски щи хлебали.

– Здорово, Прокофий! – окликнул Тимошина Максимов. – Механика не видал?

– А, Петро!.. – Тимошин перевел станок на холостой ход и выпрямился, худощавый, сутуловатый. – В кузницу старик пошел, сейчас вернется.

Максимов скосил глаза на станок:

– Ну, как оно?

– Скажу «хорошо» – не поверишь, скажу «плохо» – не поможешь.

Тимошин подошел к висевшему на стене шкафчику, выбрал резец.

– Значит, скоро в лауреаты? – протянул Максимов с насмешливой уважительностью.

Тимошин с силой затянул в патроне деталь.

– Ага!

– На все сто тысяч?

– Не меньше.

– Значит, выпьем?

– Кто-нибудь выпьет.

Он потянул рукой ремень, включил рубильник. Станок снова зажурчал и погнал стружку.

В цех, неся в клещах раскаленную болванку, вошел механик Потапов, кинул болванку на обитый железом верстак, положил рядом клещи, обычным угрюмым взглядом поверх железных очков посмотрел на Максимова, протянувшего ему путевку.

– Подписывай, Иван Акимыч, полчаса дожидаюсь.

– Не торопись, – сказал Тимошин, не отрывая глаз от детали. – Валя не убежит.

– Как машина? – Потапов вытащил из кармана огрызок карандаша, прижал путевку к тискам, подписал.

– Порядок!

– Промыл?

– Вопрос! – не моргнув глазом, соврал Максимов.

Деревянные домики, прижимаясь к земле, притаились за длинными заборами. Блестки лунного света расплескались на булыжниках мостовой. Ночь, еще прохладная, уже хранила в себе волнующие запахи майского дня, теплые ароматы весеннего солнца и пробуждающейся земли.

Максимов и Валя шли молча, испытывая неловкость, которая предшествует решительному объяснению.

Наконец Максимов заговорил.

Зачем ей понадобилось переходить на линейный пункт? Приятно мыкаться в такую даль на попутных машинах? И чем плохо на автобусе? Конечно, кондукторская должность незаметная, да что толку в этой заметности, когда диспетчер сидит на одной ставке, а кондуктор на премии: заработок вдвое больше и ответственности никакой.

– Работа интереснее, – нехотя ответила Валя.

Максимов пожал плечами.

– «Работа интереснее»… Наше дело: крути баранку, рви билеты, получай двугривенные.

Валя молчала, и он добавил:

– А потом, ведь ты учиться собиралась.

Он прибег к этому аргументу только потому, что искал убедительных доказательств. А учиться? Пусть и не думает! Зачем ей? На жизнь он не заработает?!

В окнах облисполкома на Советской улице еще горели огни. Прохожих на улице не было. За решетчатой изгородью городского сада светилась пустая веранда ресторана с голыми, без скатертей, столиками. Максимов смотрел на песчаные дорожки, и ему казалось, что сад наполнится сейчас шумом гуляющей толпы и в верхушках неподвижных деревьев задрожат звуки оркестра. Здесь проводил он вечера, встречался с девушками, которые его любили, и товарищами, которых растерял. Неужели он теряет и Валю?! Он искоса посмотрел на нее. Она была почти одного с ним роста. Волосы, спадающие на воротник куртки, казались черными. На самом деле они светло-каштановые, тонкие и волнистые.

Что же произошло? Почему все разладилось? «Работа интереснее». Это ведь для отвода глаз. Из-за него уходит Валя с автобуса. А что он ей плохого сделал?

Он заговорил с необычной для него горячностью. Разве она знает, что такое диспетчерский пункт на линии? Там такое бывает – ни за что в неприятность попадешь.

И зачем ей работу менять, если она в институт поступает?

– Тебя моя учеба интересует? Вот уж никогда не думала, – сказала вдруг Валя.

Насупившись, он пробормотал:

– Сама говорила, что учиться собираешься. Вот я и сказал.

– Ах, если так… – ответила Валя.

Они подошли к ее домику. Прощаясь, Максимов задержал Валину руку:

– Постоим.

Она прислонилась к ограде палисадника, устремив мимо Максимова безразличный взгляд.

Раньше Максимов не знал неудач в любви – он никогда не добивался ее. Его чувства были ограничены понятиями: нравится, не нравится. Он не слишком увлекался в первом случае и никогда не горевал во втором. Снисходительная шутливость была его обычной манерой в обращении с девушками. Теперь впервые он убедился, что его присутствие кого-то тяготит.

Сначала он решил прекратить бессмысленное ухаживание. «Это не про нас, нам что-нибудь попроще», – говорил он себе, укрепляясь в принятом решении. Но не мог порвать с Валей. И сейчас он не знал, что сказать ей. Он боялся и не хотел услышать ответ, который заранее предчувствовал.

– О чем будем говорить? – спросила Валя, продолжая смотреть мимо Максимова.

Он сказал:

– Может, ты не хочешь, чтобы я тебя провожал?

Она вскинула брови:

– Это никому не запрещено.

– Всякий может?

– Всякий меня не провожает. – Она поморщилась. – И потом, знаешь, поздно уже. Спокойной ночи.

– Ведь завтра опять в вечернюю.

– Нет, пора.

Она кивнула ему едва заметно, взбежала на крыльцо и скрылась за дверью.

На следующее утро Максимов проснулся поздно. Спешить некуда: сегодня ему во вторую смену.

Привычным движением он протянул руку к стулу, нащупал под одеждой часы.

Половина двенадцатого! Он скинул одеяло, сел на кровати, закурил.

Неслышный ветер раскачивал за окном гибкие верхушки тополей, их листья трепетали на солнце. Большая муха билась о стекло. За деревьями переливалась дальняя голубая лента Оки и чернело шоссе, ведущее на пристань.

Максимов вспомнил вчерашний разговор с Валей, поднялся, выбросил руки, потянулся, но обычного ощущения утренней бодрости не было.

Он оделся, собрал посуду и понес ее на кухню, где возле двух шипевших друг на друга примусов хлопотала Мария Федоровна, жена Тимошина.

Скрыв за громогласным приветствием некоторое смущение, Максимов открыл кран и поставил посуду под струю. Брызги полетели во все стороны.

Мария Федоровна легонько оттолкнула его от крана:

– Пусти уж, судомойка!

Он прислонился к окну, наблюдая за быстрыми движениями ее полных белых рук. Густые черные волосы, блестящие, гладко зачесанные, большим тугим узлом опускались на затылок. Она была в том среднем возрасте, когда полнота придает фигуре стройную пышность, а морщинки вокруг глаз, черных и живых, кажутся образованными задорной и лукавой усмешкой, не сходящей с миловидного и все еще привлекательного лица.

– И откуда столько посуды? За год, что ли, насбирал? Скажи, когда на свадьбе гулять будем?

– Как с Прокофием разведешься – тут же.

– Упустишь девку!

– Другую найдем.

– Такую не скоро сыщешь.

Она обернулась, с любопытством посмотрела на него:

– Был разговор?

– Не было.

– А что было?

– Ничего.

Она рассердилась:

– Смеешься надо мной?

– Она и разговора никакого не хочет, – сказал Максимов. – В университет метит, до шоферов ли здесь?

Мария Федоровна покачала головой:

– Нет, Валя девушка простая.

Они помолчали, потом Максимов спросил:

– Хозяин спит?

– На работе.

– Он же в ночь работал?

– Вот так и работаем, день и ночь, изобретаем.

– За Прокофия не беспокойся, он свое возьмет, будьте уверены! – успокоил ее Максимов.

Она вздохнула:

– Так-то так… Здоровьем только плох, да и ребята от рук отбились: отца никогда дома нет.

Пришел на обеденный перерыв Тимошин.

Вымыв руки в тазу с горячей водой, он мыл теперь под краном лицо, перешучиваясь со стоявшим у окна Максимовым:

– Всю ночь гуляли, до утра?

– Довольно языком болтать! – вмешалась Мария Федоровна. – Кушать садитесь.

– Успеем. – Тимошин передал жене полотенце и, задрав голову, застегивал ворот гимнастерки. – Так, значит, до утра?

– Вот заладил! – Мария Федоровна загрохотала табуретками. – Кушать садись, Петр.

Максимов отказался:

– Нет, спасибо.

– Спасибо потом скажешь. – Тимошин потянул его за рукав. – Садись!

– Своя картошка, – хвасталась Мария Федоровна, – на всю зиму хватило. И огурчики свои, такие сейчас на базаре рубль штука.

– Так уж рубль? – поддразнил ее Тимошин.

– Сходи да приценись, узнаешь тогда: выгодно свой огород иметь? Прошлый год восемь мешков картошки собрали, огурцов кадку засолили, капуста своя, помидоры только-только кончились.

– Заводи, Петро, огород, – сказал Тимошин, – забот мало, доходу много.

– Это тебе мало! – вскинулась Мария Федоровна. – Поверь, Петя, ни разу на огороде не был, ни разу! Все я с ребятами. Ничего по хозяйству не хочет делать.

– А дрова забыла?

– Разве что…

– К такой закусочке только сто грамм, – сказал Максимов.

Мария Федоровна вздохнула:

– Кусаются нынче сто грамм.

– Скоро с Прокофьевой премии выпьем.

– Дай бог! – снова вздохнула Мария Федоровна и принялась разливать чай.

Тимошин заговорил о том, что Москва разрешила строить мастерские. Дальше никак нельзя без мастерских. А их нужно за один сезон отгрохать.