НА ИЗЛЕТЕ, или В брызгах космической струи. Книга вторая

Мазо он откровенно недолюбливал еще с тех пор, как тот был его подчиненным. Сейчас же они были на равных, соперничая во всех сферах жизни отдела. В системе соцсоревнования, за первое место реально боролись только эти два сектора. Причем Меди постоянно подозревал Бродского в необъективности и неприкрытой поддержке Мазо.

В день своего избрания Меди буквально сокрушил своего соперника. И хотя партийное собрание было закрытым, сенсационная информация все же просочилась. Вначале стало известным, что собрание отказало в приеме в партию Мазо и Гарбузову. Постепенно дошли и подробности того знаменательного события.

Собрание готовил Мозговой, и результаты его были предрешены. Но оно сразу пошло не по намеченному сценарию. Собрание не одобрило деятельность Мозгового и предложило переизбрать секретаря парторганизации. Избранный секретарем Меди тоже не жаждал революции. Она произошла стихийно.

Невольным инициатором оказался кандидат в члены партии Гарбузов. На простой вопрос, есть ли у него идеал, которому он хотел бы подражать, кандидат ответил:

– Мой идеал Юрий Константинович Разумовский… Он может взять даже там, где взять невозможно.

Столь безнравственный ответ молодого человека, желавшего вступить в партию, вызвал бурю возмущения коммунистов. К тому же он задел честь уважаемого человека, избрав его своим идеалом за весьма сомнительные качества, которые теперь требовалось или доказать, или опровергнуть. Чья-то попытка спасти положение оказалась безрезультатной. На вопрос, что же все-таки так активно «берет» его идеал – ценности духовные или ценности материальные, кандидат, не раздумывая, ответил:

– Разумеется, материальные. Коммунисты – материалисты и предпочитают ценности материальные любому духовному бреду.

Поднявшийся шум был прерван краткой речью Мазо, вступившегося за своего подчиненного:

– Товарищи! Мы должны оценить искренность высказываний кандидата. Он говорит, что думает… Все мы так думаем, но обычно говорим противоположное.

– И вы так думаете, как ваш подчиненный, товарищ Мазо? – в наступившей тишине спросил кто-то из коммунистов.

– Разумеется! – запальчиво выкрикнул Мазо.

– И вы с такими взглядами собрались в партию? Интересно, кто же из коммунистов дал вам рекомендацию?

– Обоих кандидатов рекомендовал коммунист Бродский, – дал справку Меди.

– С кандидатами все ясно, – вдруг решительно заявил наш правдолюб Нуждин, – Есть вопрос к коммунисту Бродскому… Как вас зовут, Эмиль Борисович? – под дружный смех спросил он Бродского.

– Ты же знаешь, – ответил Бродский.

– Я-то знаю, а вот знают ли коммунисты, кто состоит в партии под фамилией Бродский? – загадал загадку Нуждин и сам же ответил, – Юридически такого человека просто нет. А потому обе рекомендации недействительны.

– Требуем разъяснений, – зашумели коммунисты, пораженные странной информацией об известном человеке.

– Тише! Тише, товарищи! – попытался навести порядок Меди. Его не слушали. Но все тут же затихли, когда Нуждин поднял руку, прося тишины.

– Я сам удивлен, – продолжил он в наступившей тишине, – Как председатель ревизионной комиссии я проверял учетные документы коммунистов и обнаружил, что некто Бродский, коммунист с сорок первого года, является фантомом, поскольку нет документов, подтверждающих его существование… С другой стороны, Бродский Эмиль Борисович, чьи паспортные данные там указаны, это юридически другой человек. Я не понимаю, Эмиль Борисович, почему вы вступили в партию под чужим именем? И вы ли вступали в партию в сорок первом году?

Бродский сидел молча, всем видом демонстрируя, что не собирается отвечать на заданные вопросы. Поднявшийся шум снова был прерван поднятой рукой Нуждина.

– Этим делом уже занимается партком предприятия… А пока ситуация такова, что Эмиль Борисович Бродский юридически беспартийный, а потому не может присутствовать на нашем закрытом партийном собрании и давать рекомендации таким же беспартийным товарищам… Эмиль Борисович, сдайте чужой партбилет и покиньте собрание, – заявил он в наступившей тишине.

Бродский, очевидно уже готовый к подобному развитию событий, молча встал и направился к выходу.

– А партбилет! – выкрикнул Меди.

– Я его оставил дома, – на ходу ответил Бродский и вышел, хлопнув дверью.

Попросили выйти и кандидатов, которым отказали в приеме в партию. Именно отказали, а не отложили из-за недействительной рекомендации Бродского. Это была серьезная формулировка. С такой формулировкой повторное рассмотрение их заявлений о приеме в партию было практически невозможным.

Все это рассказал Кузнецову Миша Бычков. Заинтригованный, я тут же вызвал Мишу в коридор, и он с удовольствием пересказал мне все в лицах и с обилием деталей.

– Миша, откуда ты все знаешь? Такое впечатление, что ты сам там побывал.

– Да мне кое-что Олег рассказал. А в деталях сам Гарбузов. Ему теперь скрывать нечего. Он в партию уже вряд ли попадет. Ну и выложил все в подробностях про всех, кроме себя. А о нем я у Мозгового выспросил, а потом у Нуждина… Нуждин просто поражен его цинизмом. Ну, говорит, взгляды Мазо мне давно известны, а вот Гарбузов удивил. Впрочем, говорит, чему удивляться. Кого еще может воспитать Мазо?.. Ну, а Бродский всех удивил… Вот тебе и коммунисты, – тихо смеялся Миша.

Он всегда мне казался странным человеком. Золотой медалист, при Пескареве Миша был уважаемой личностью. Бессменный секретарь комсомольской организации, он быстро дорос до должности старшего инженера. С приходом Мазо общественное и иное положение Бычкова резко изменилось. Сначала он стал предметом постоянных насмешек нового начальника сектора. Миша сносил их молча, по-философски, не обращая внимания. А Мазо, не встречая сопротивления объекта своего самоутверждения, постепенно наглел. Когда же Бычков случайно попал в вытрезвитель, он тут же навсегда попал в когорту беспробудных пьяниц и бесперспективных сотрудников. На служебной карьере Бычкова был поставлен жирный крест.

Миша покинул комсомол по возрасту, но с тех пор избегал любой общественной деятельности. Он даже не пытался вступить в партию, но проявлял нездоровый интерес к ее деятельности. Еще с комсомольских времен он постоянно выписывал газету «Правда», но в отличие от многих читал ее от корки до корки. Затем вырезал некоторые заинтересовавшие его материалы и складывал в специальные папки. Весь его стол был забит такими папками. Иногда он доставал какую-нибудь из них, просматривал старые материалы и часто неизвестно чему тихо смеялся…

Иногда он перехватывал меня в коридоре. Быстро рассказывал политический анекдот, часто совсем неинтересный или очень старый. И смеясь, тут же отходил, не дав мне опомниться от изумления… Странный человек…

Где-то уже в конце лета в самом начале рабочего дня ко мне подошел Кузнецов.

– Толя, что ты делаешь сегодня вечером?

– Как всегда. А что?

– Приглашаю в шашлычную. Разопьем бутылочку коньячка.

– Коньячок это замечательно… Только предупрежу Татьяну… А повод? Что ей сказать?

– Мои проводы, Толя… Все… С завтрашнего дня работаю в Службе.

– Да вы что?.. Поздравляю, Владимир Александрович.

– Ладно-ладно, поздравишь в шашлычной. А пока не надо. Не хочу, чтобы кто-нибудь узнал. Уйду по-английски, не прощаясь… Да и не с кем, кроме тебя… Вот с тобой действительно хочу попрощаться.

– Спасибо, Владимир Александрович… Мне без вас будет плохо.

После работы мы заняли столик и просидели весь вечер, вспоминая нашу совместную работу в Казахстане и здесь в Подлипках. Мне было грустно, словно потерял не только наставника, но и друга. И хотя Кузнецов никуда не уезжал, я понимал, что те отношения, которые сложились между нами за долгие часы, дни, месяцы и годы, которые мы провели рядом, постепенно растают. У нас уже не будет возможности часами обсуждать все, что ни придет кому-нибудь из нас в голову, но окажется интересным нам обоим настолько, что готовы отдавать этому прорву бесценного времени, состязаясь в мудрости и красноречии… Это время ушло безвозвратно…

– Спасибо тебе, Толя, – поблагодарил он меня, подняв очередную рюмку, – Ты научил меня работать с литературой. Всю жизнь работал по шаблону. Теперь уже не смогу.

– И вам спасибо, Владимир Александрович, – ответил, чокаясь с наставником, – До встречи с вами работа в КБ мне представлялась каким-то таинством за семью печатями, которое творят особые, избранные люди. С вами понял, что дело делают тысячи муравьев, каждый из которых функционирует на своем уровне и имеет кучу достоинств и недостатков, присущих обычным людям, а не небожителям.

– Ну, Толя, ты разошелся. Мы так и не выпьем, обмениваясь любезностями, – прервал меня хозяин нашего праздника. Мы выпили и снова налили.

– Знаете, Владимир Александрович, два года со мной в училище учился некто Юра Осипов. Очень странный паренек. Он никак не подходил для военной службы. Даже внешне. Огромная голова и ноги сорок шестого размера. И все это при росте метр шестьдесят восемь. Вдобавок буйная шевелюра необыкновенно густых быстрорастущих, жестких, как проволока, волос. Не поверите, но я несколько зубьев машинки сломал, когда его стриг.

– Почему не поверю? Поверю. Сам не раз наблюдал подобное в парикмахерской.

– Все это к слову, Владимир Александрович. Просто вспомнил интересного человека. А Юра действительно интересный человек… Учился средне, хотя способности потрясающие. Как-то раз готовились к экзамену по теормеху… Учим теорию, решаем задачки. А Юра сидит и смеется… Посмотрит в учебник и снова смеется… Ну и предмет, говорит. Мути много, а любую задачку можно решить, зная лишь теорему Пифагора… Да ты что, удивился я, не может быть… Так он на мой выбор сходу решил несколько задач своим методом… Главное, говорит, увидеть ключевой треугольник… В общем-то, полная чушь, но, как ни странно, все результаты совпали с ответами… По-моему, шарлатанство. Он просто помнил все ответы во всем задачнике, а остальное – подгонка. Потому что стороны его треугольников были иногда в разных единицах измерения… Тем не менее, ответ во всех случаях правильный. Сам проверял.

– Бывает, – рассмеялся Кузнецов, – Действительно способный паренек. Типичный шульман, – добавил он со смехом.

– Так вот, он считал, что нам преподают лишь простые предметы. Вот, говорит, в Бауманском училище это да… Там все ко второму курсу от учебы становятся лысыми. Вот, говорит, мой друг из Бауманского… Облысел, спрашиваю. Почему облысел? Каким был, таким, говорит, остался… Мы покатились… Да и наши из Бауманского… Ни Миша Бычков, ни Емельянов не облысели. А легенда ходит.

– Это точно, – подтвердил Кузнецов.

– А вот вы, Владимир Александрович, прирожденный проектант. И Бауманка вам не нужна. У меня на глазах вы спрогнозировали развитие событий с новым изделием. И так, как не смогла Служба и даже сам Генеральный.

– Ну, ты, Толя, скажешь… Генеральный, мне кажется, понимал, что делал.

– Не уверен, Владимир Александрович… Я бы на его месте изначально запретил вариант компоновки «Шаттла». И многоразовые носители не предлагал… Оставил бы лишь модульный принцип. А многоразовый корабль поставил бы «на жирную семерку» сверху, а не сбоку… У американцев такая компоновка «Шаттла» вынужденная. А у нас центральный блок полноценный… Поверьте, не было бы в предложениях Правительству варианта «Шаттла», военные приняли бы всю программу. Она была логичной. Мне кажется, именно в этом ошибка Глушко. А вы ее увидели сразу, Владимир Александрович.

– Пожалуй, ты прав, Толя… Вот только мое видение ты сильно преувеличил. Критиковал – да. А вот увидел только сейчас, когда ты мне все растолковал… Знаешь, пожалуй, верно растолковал. Ребятам из Службы расскажу, ахнут.

– Ахать поздно. Теперь будем делать советский «Шаттл»… В указанные вами сроки… Здесь, мне кажется, вы тоже правы. Раньше восемьдесят шестого ничего не будет… А если еще годик на разгильдяйство прибавить, получится восемьдесят седьмой, а не восемьдесят первый. Вы и это вашим коллегам из Службы расскажите.

Мы еще долго обсуждали возможное развитие событий, понимая, что делаем это в последний раз. С завтрашнего дня у меня не будет наставника, и все решения придется принимать одному, не советуясь ни с кем, потому что уже давно не видел рядом с собой ни одного человека, равновеликого Кузнецову…

Кузнецова хватились лишь через неделю.

– Афанасич, а где твой друг?.. Болеет?.. Что ему в табель ставить? – спросил Гурьев, заполняя документ.

– Хватился, Прокопыч… Он у нас уже неделю не работает, – ответил ему.

– Как так? Уволился?

– Нет. В Службу Главного перевелся.

– Да ты что. Надо же. А почему никто не знает?

– Не знаю, Прокопыч. Я думал, все знают.

– А когда переход обмывать будем?

– Это вы у него спросите, – посоветовал своему потенциальному начальнику.

Глава 15. Оттохондроз

С уходом Кузнецова в комнате установилась гнетущая атмосфера. Теперь некому было осадить Мазо, когда, разговаривая по телефону, он буквально сотрясал воздух, подобно мощной звуковой установке, включенной на полную громкость. А его энергичные броски телефонной трубки после каждого такого разговора стали совсем небрежными. Все чаще многострадальная трубка падала на пол, а не на свое законное место. И Мазо чертыхаясь, вынужден был ее понимать, нередко сшибая с тумбочки свои телефонные аппараты.

Почти ежедневно вольно или невольно все должны были выслушивать одни и те же плоские шуточки о ком-то неизвестном, кто почему-то «упал намоченный», и о прочих подобных героях его ограниченного мирка. Шутки, повторяемые им многократно, как для тупых, превращались в свою противоположность и многими уже воспринимались откровенным издевательством.

Но едва Мазо утихал, наступала звенящая тишина. Все, уткнувшись в документы, старательно исполняли роль добросовестных работников. И всякий раз, стоило ему выйти из комнаты, раздавался всеобщий вздох облегчения. Люди невольно расслаблялись, сбрасывая психологическое напряжение, и этот вздох зачастую не только чувствовался, но и был слышен.

– Фу-у-ух, – невольно произносили вслух сразу несколько сотрудников «облегченной» от Мазо комнаты.

– Прокопыч, ты бы хоть увел его куда-нибудь на совещание, – часто обращалась к Гурьеву Вера Журавлева, – Ну, нет уже никаких сил так маяться.

– Хитрая ты, Вера, – добродушно улыбался Прокопыч, – Я и сам хочу отдохнуть от него… Да и не нужен мне больше «переводчик», – добавлял он.

Это давно заметили все, кроме Мазо. После моего памятного выступления в поддержку Гурьева, когда я разъяснил причину его языковых затруднений, люди стали относиться к нему терпимей. Почувствовав это, Прокопыч стал меньше волноваться при выступлениях, и его речь заметно улучшилась. А дальше, как цепная реакция, процесс совершенствования речи пошел настолько стремительно, что однажды Прокопыч взбунтовался. И когда Мазо, демонстративно не замечавший этих перемен, привычно заявил свое традиционное «перевожу», Гурьев резко оборвал его:

– Надоело!.. Нашелся переводчик с русского на русский… Говори сам, раз такой умник, – сказал он и сел.

Все смотрели на Мазо, который настолько опешил от неожиданного отпора своего покорного вассала, что от эмоционального стресса не мог произнести ни слова. Мгновенно покраснев от напряжения, он лишь судорожно глотал воздух перекошенным ртом. Наконец все-таки с шумом вдохнул полной грудью и тут же выдохнул одним словом:

– Наглец!!!

Отдышавшись, Мазо устало добавил, изображая глубокое разочарование:

– Хочешь помочь ущербному человеку, а он, – и, не закончив фразу, артистически взмахнул рукой.

– Сам ты ущербный! – в свою очередь взорвался Гурьев и от волнения прокричал еще что-то не по-русски.

– Товарищи! Успокойтесь, – вмешался кто-то из участников совещания, – Мы собрались решать технические вопросы, а не морально-нравственные. Давайте прервемся на пять минут. Решите, кто будет выступать, и продолжим совещание.

После перерыва Мазо исчез, а Гурьев продолжил свое выступление.

Оказалось, Мазо, как обычно, не был готов к совещанию, а уж тем более к выступлению по малознакомому вопросу…

– Афанасич, – подозвал как-то Гурьев, – Мазо сказал, ты теперь в моей группе… Что будем делать? – попытался он, судя по всему, договориться.

Я понимал, что с уходом Кузнецова нечто подобное рано или поздно должно было случиться. Но причем здесь несуществующая группа Гурьева?.. Причем здесь сам Гурьев, который ни дня не работал по новой тематике?.. Почему Мазо принял решение, не советуясь со мной? И почему, наконец, он лично не сообщил мне о своем решении?

Мне казалось, что разумнее всего было определить меня в группу Мухаммеда. Но, похоже, Мазо все еще не расстался с мыслью легализовать группу Гурьева. А для этого требовался определенный состав специалистов и соответствующий объем работы.

Чем же располагала мнимая группа Гурьева? Лишь двумя инженерами и тремя техниками. Мнимым был и объем работ, закрепленный за группой – она переиздавала документацию разгонного блока Д.

«А, пожалуй, Гурьев – не самый худший вариант», – взвесив все «за» и «против», подумал я.

– Ну, так как, Афанасич? – снова спросил Прокопыч. Надо было что-то отвечать. Что ж, из Толи я, похоже, превратился в «Афанасича». Именно так, без мягкого знака. Ну, а Прокопыч уже давно был «Прокопычем».

– Прокопыч, с твоими инженерами все ясно. Захаров – твой оруженосец. Носильщик документации… Мокшина еще с полигона знаю… А чем заняты твои техники?

– Да ими Жарова командует. Набивают перфокарты, а потом по графикам из ВЦ отбирают параметры.

– А почему они за телеметристов работают?

– Не знаю, Афанасич. У Мазо какая-то задумка есть. Они с Жаровой у Меди работали.

– Я знаю… Но в группе, Прокопыч, не Мазо, а ты должен командовать… Ну, и как будем делить работу?

– Да я уже прикидывал, – неуверенно начал Прокопыч, – Угощайся, фирменные, – пододвинул он горсть карамелек.

– Спасибо, Прокопыч, я такие не ем.

– Да ты попробуй. Мне с полигона привезли в подарок. Мои фирменные, – повторил он.

Я глянул на карамельки и невольно рассмеялся. Так и есть – «Чебурашка», производства Казалинского кирпичного завода…

Прокопыча уже давно за глаза все звали Чебурашкой за его большие оттопыренные уши. Оказывается, он не только наслышан о своем прозвище, но и относится к нему с юмором. «Надо же – мои фирменные», – подумал я. Что ж, с таким человеком можно работать.

– Ну, и как же ты прикидывал? – спросил, дегустируя фирменную продукцию производителей кирпича.

– Ты будешь заниматься носителем и «Бураном» в целом, а блоки раздадим ребятам. Центральный – Мокшину, боковушку – Захарову, а стыковочный – Жаровой. Идет?

– А Жарова тут причем? Она же техник.

– Да нет… Ее Мазо перевел в инженеры. Она вроде бы с год училась в каком-то институте.

– Надо же. И опять втихаря. Ну и Мазо… Ладно, инженер так инженер. Да и блок так себе. Думаю, справится. А Журавлева с Кабулиной?

– На подхвате… Они девушки добросовестные.

– Только, Прокопыч, пусть они заканчивают с перфокартами. Не наше это дело.

– Понял, Афанасич… И еще… Мазо сказал, что Бродский поручил тебе разработку отраслевого стандарта на огневые технологические испытания. Ты в курсе?

– Как всегда, нет, – ответил ему, невольно радуясь, что между мной и Мазо все-таки будет хоть какая-то прокладка в лице Гурьева, поскольку даже не представлял себе, как смогу бесконфликтно работать с ним напрямую…

Проект стандарта разработал неожиданно быстро. Собственно, основные соображения по огневым технологическим испытаниям блоков были изложены еще в нашем томе предложений Правительству. Оставалось лишь скомпоновать материал так, чтобы он приобрел качества нормативного документа. Кажется, это удалось. Не получив никаких замечаний руководства, разослал проект заинтересованным организациям и собрался в отпуск.

Впервые мы с женой решили провести его на нейтральной территории. Ехать в Харьков по известным причинам не хотелось, да и негативный опыт домашнего «отдыха» уже имели. К тому же наш отпуск пришелся на сентябрь. Лето кончилось, а тепла так и не увидели. И захотелось продлить то лето, оказавшись на морском побережье под нежарким ласковым солнышком. Даже не помню, как возникла бредовая идея поездки на юг «дикарями», да еще с четырехлетним ребенком. Странным по прошествии времени кажется и наш выбор места отдыха – ни много, ни мало город-курорт Сочи.

И вот мы приобрели билеты туда и обратно и вскоре двинулись в неизвестность, так и не ответив на многочисленные вопросы типа, где жить, как питаться, сколько надо денег и тому подобные. В Сочи, потолкавшись по агентствам, лишь убедились, что нас здесь не ждали. Самостоятельные поиски тоже ни к чему не привели. Нам демонстрировали жалкие коморки за бешеные деньги. Татьяна была в ужасе. Вернулись на вокзал, решив отъехать чуть подальше от этого слишком дорогого города. На вокзале увидели толпу людей, большая часть которых искала жилье, а меньшая – предлагала. Прислушавшись, поняли уровень цен. Он был ниже всего того, с чем сталкивались до сих пор, но все равно был для нас разорительным.

Растерянные и уставшие, мы стояли в стороне от ажиотажа. Сказывались десять часов, проведенные на ногах – с четырех утра, когда мы вышли из вагона московского поезда на платформу сочинского вокзала и до момента, когда снова оказались там же – в исходной точке наших поисков.

Ранним утром, сдав багаж в камеру хранения, полные радужных планов, отправились бродить по безлюдному городу. Было необычно тепло. Прямо на улицах росли пальмы, причем не в кадках, а в земле, как обычные деревья. Даже я, прошедший побережье Крымского полуострова пешком, видел подобное лишь в ботаническом саду. Что же говорить о жене и дочери, ни разу не видавших южных морей. Светланка с удивлением разглядывала «меховые ноги» пальм и их роскошные «прически» в виде пучков узких и длинных зеленых листьев.

– А где море? – спросила дочь.

– Скорей всего там, – показал я в сторону чернильной тьмы в полнеба, где кроме звездного неба не просматривалось ни огонька.

– Пошли к морю, – нетерпеливо предложила она, и мы двинулись в выбранном направлении.

Мы вышли к морю на рассвете. Меня разочаровали сочинские пляжи, покрытые галькой и разделенные на секции нелепыми бетонными стенками. Жена и дочь еще не осознали подвоха и обе радовались от души. Им просто не с чем было сравнивать. Ну и хорошо…

– Вы ни квартиру ищете? – вдруг обратилась к нам молодая женщина.

– Квартиру. Вот только как ее найти? – равнодушно ответил ей.

– Могу предложить… Мне кажется, вам должно подойти. Маленькая комната с койкой для вас и кроваткой для ребенка. Но все удобства на улице и далеко от центра, – сообщила она.

Нас в нашем состоянии уже устраивало все, что только подходило по цене.

И через полчаса неспешной поездки на автобусе мы добрались до наших коек, где уснули до утра…

Утро встретило нас ярким солнышком и погожим днем. Наш приют, похоже, располагался в самой высокой точке города. Неподалеку виднелась телевышка. А весь город был, как на ладони. И, конечно же, во всей красе перед нами расстилалось море.

Сентябрь в том году выдался на славу. По ночам гремели грозы. Мощные громовые раскаты, усиленные горным эхом, поначалу пугали, не давая уснуть. Но вскоре стали привычными, и мы, уставшие за пляжный день, уже ничего не замечали. Зато каждое утро было точно таким же, как и памятное первое.

Лишь однажды пришли на пляж и не узнали знакомых мест. Море штормило, и пляж был пуст. А вся толпа, обычно равномерно по нему распределенная, сгрудилась у самой дороги. Огромные волны с шипением прокатывались почти через весь пляж. Купаться было нельзя, и отдыхающие в основном загорали и любовались картинами разбушевавшейся стихии.

Постепенно море успокаивалось и отступало, а покидаемую его волнами территорию тут же осваивали наиболее смелые. Вскоре море вернуло людям половину пляжа, и мы расположились у самой границы, куда добирались волны. Светланка с интересом наблюдала, как приходит и уходит вода, оставляя на границе пену и мелкий мусор. И чего только ни выносило море – дочь уже набрала себе гору всякой всячины.

Неожиданно какая-то волна выбилась из общего ритма и стремительно ринулась за пенную границу. Мы с Таней мгновенно вскочили на ноги, чтобы нас не накрыло взбесившейся волной.

– Вещи спасайте! Вещи! – крикнула Светланка, которую волна едва ни сшибла с ног, пройдя на уровне ее пояса. Мы глянули и рассмеялись – свои вещи она уже держала, подняв над головой. Только они и остались сухими. Наши оказались в воде.

– Вот тебе и ребенок, – смеялись вокруг люди, которые, как и мы, не уследили за морем. Многие даже не успели вскочить, – Такая маленькая, и такая хозяйственная. Вещи, кричит, спасайте… Молодец, свои спасла… И о других побеспокоилась… Ну и ну, – удивлялись они…

И вот мы уже едем в обратный путь вдоль морского берега. Мы видели его впервые, поскольку, направляясь в Сочи, ехали здесь ночью. С грустью прощались с морем, подарившим незабываемые впечатления и чудесный загар. Вот оно мелькнуло в последний раз и скрылось до следующей с ним встречи. Плавная езда сменилась крутыми виражами под пронзительный визг колес, жестоко фрезерующих рельсы. Мы втягивались в горы.

Харьков проехали ранним утром. Я вышел на перрон родного города. После южного тепла здесь было заметно холодней. Я никого и ничего не ждал. Было грустно. Когда еще попаду сюда? Или так и буду проезжать мимо, словно это маленькая станция Покатиловка?

Москва встретила пронизывающим ледяным ветром, несущим заряды снега вперемешку с дождем. Кошмар. Погремели последней мелочью. Денег осталось лишь на метро и автобус. Фу-у-ух! Уложились…

– Афанасич, тут тебя завалили замечаниями по стандарту, – вместо приветствия сходу озадачил Гурьев, – Плохо работаешь, – тут же дал оценку моей «стандартной» работе. «Надо же. Уже Чебурашке не угодил. Быстро», – подумал я.

– Прокопыч, а ты сам замечания смотрел?

– А мне зачем?

– Ну, и как же ты можешь судить мою работу? Бред какой-то, – возмутился я.

Замечаний было действительно много, но лишь потому, что исходили из множества организаций. Реально их оказалось не больше полусотни. Половина из них отметалась с порога, с десяток были неплохими предложениями, а оставшиеся полтора десятка – просто спорными. Уже к концу рабочего дня доложил Бродскому результаты анализа замечаний.

– Прекрасно, Зарецкий. Хорошо, ты вышел из отпуска, а то я уже у Шабарова на контроле по этому стандарту. Пойду, доложу.

Через час Бродский вызвал к себе.

– Собирайся в командировку в Днепропетровск. Разработку стандарта передали им. А пока проведешь вместе с ними согласительное совещание по всем замечаниям организаций.

Что называется, с места в карьер.

– Куда ты поедешь? – узнав мою новость, недовольно спросила Таня, – Мы же только с дороги. Хоть бы отдохнуть дали.

И вот снова еду мимо Харькова. «Ну, здравствуй», – мысленно приветствую родной город, прогуливаясь по перрону его вокзала глухой ночью.

В Днепропетровск попал впервые. От города не в восторге, а вот Днепр произвел впечатление. Пять дней мне показались пятнадцатью. В основном, из-за неприкаянных вечеров. Через день уже вполне ориентировался в городе. Ранняя осень не давала разгуляться. И я с нетерпением ждал пятницу, потому что давно купил билет на автобус до Харькова.

Он довез меня почти до дома, высадив в самом начале улицы, на которой жили родители. Пятнадцать минут пешком, и я на месте. Радость встречи через полтора года разлуки. Вопросы, вопросы, вопросы…

И как три года назад ранним утром отправился на кладбище навестить мою любимую Людочку… Лучше бы этого не делал в тот мой короткий приезд…

Моя святыня была разорена. Кладбище разделили надвое какой-то скоростной трассой, причем она прошла по кварталу, в котором была могилка Людочки. «Где ты теперь, любимая?.. Тебе и после смерти не дают покоя… Как же я отыщу тебя, милая моя?» – безнадежно метался по дорожкам изуродованного погоста.

Лишь в десять открыли справочную кладбища. И тут выяснилось, что захоронение перенесено на другое кладбище.

– На какое такое другое? – попытался узнать у администратора.

– В документе не указано, – ответил он.

– Почему, интересно, не указано? Обязаны указывать, – возмутился я.

– Указываем, когда останки перемещают на харьковские кладбища. А когда, по просьбе родственников, за город, не обязаны.

Говорить о чем-то еще было бесполезно. Не теряя времени, отправился к маме Людочки. Как же я забыл об этом? Конечно же, она все знает.

Я летел, как на крыльях. Сколько же лет не видел маму любимой? В последний раз мы виделись, когда еще учился в училище. Тогда, в годовщину смерти Людочки, я пришел в квартиру, где когда-то жила моя невеста. Был накрыт стол. За столом увидел много незнакомых людей. Едва вошел, мама, взглянув на меня, горько расплакалась. Ее увели в комнату Людочки и еле успокоили, отпаивая валерьянкой. Я чувствовал себя виновником того, что случилось. Ведь именно я так и не смог спасти ее дочь.

За столом «царил» отчим Людочки, которого она не переносила еще с детских лет. Где же он был все то время, пока она болела?.. Весь вечер он крутился возле меня, расспрашивая о делах и пытаясь угодить во всем. Может, он был неплохим человеком, не знаю, но я, как и Людочка, испытывал к нему лишь неприязнь. Похоже, на поминках в основном были его «гости». Насколько понял, многие из них никогда не видели Людочку. Вскоре поминки стали напоминать заурядную пьянку. И я ушел по-английски, не прощаясь.

Перед уходом хотел, было, зайти к маме, которая так больше и не села за тот стол, но не решился, опасаясь ее невольных слез… Я навестил ее через неделю, и мы с ней и Светланкой тогда съездили на кладбище к Людочке…

Увы… Простояв под дверью больше двух часов, так никого не дождался… Домой попал лишь ближе к вечеру. Меня давно ждали и уже беспокоились, куда пропал. Мы отметили мой приезд. Много говорили, но я почти ничего не воспринимал, удрученный своей новостью, которой не с кем было даже поделиться…

Мы долго сидели на кухне с младшим братом. Он непрерывно курил и как всегда морочил голову рассказами о художниках. Я его почти не слушал, занятый своими мыслями. «Где же теперь твой последний приют, Людочка?.. Кто за ним ухаживает?.. И ухаживает ли?» – задавал себе вопросы и мучился, не в силах на них ответить…

Вторая неделя в Днепропетровске прошла незаметно. Я намеренно изматывал себя на работе с тем, чтобы не тяготиться свободными вечерами. Ко мне подселили двух командированных – больших поклонников Бахуса. И вскоре свободных вечеров, по сути, не стало. И хотя в моральном плане это почти не помогало, зато убивало время…