Долина

Вот и Саныч

КСС. За следующие несколько дней была налажена переправа через Живинку, выкопаны ямы для мусора и туалетов, поставлены жилые и технические палатки, сложены очаги, повешены тенты для кухни и столовой, и сделано еще многое другое.

* * *

Через три дня подошли Саныч с основной группой. Туда же, в Предбанник, вышли Высокий, Крис, Ледокол. Много тут было всякой суматохи, рассказов, упаковки, перевязки и перекладки грузов. Особенно много проблем было с мобильной лабораторией, которую надо было аккуратно распределить по рюкзакам. Больше распоряжался Высокий, а Саныч много внимания уделял Ежику, который неважно себя чувствовал из-за акклиматизации и высоты.

Вновь пришедших, альпинистов и специалистов, провожали в Долину группами по три-четыре человека люди из группы Высокого. Особо внимательно сопровождали и в Козленке, и вниз, в Долину, Ежика, в спецрюкзаке Саныча, под конвоем трех человек. Эльвира шла позади мужа, все время подбадривая сына.

– Смотри, малыш, этот путь нам показал один маленький козленок. Папа и Высокий его видели. У него болела ножка, но он ее вылечил.

– Мам, а почему темно? Я боюсь!

– Не бойся, малыш, мама и папа с тобой. Мы идем в одно чудное место. Будем собирать землянику.

Но Ежик боялся необычной темноты и все время плакал. Однако когда вышли в Долину, он перестал плакать и с интересом стал озираться вокруг.

– Смотри, малыш, смотри, зайчик побежал!

– Зайка! Мама, зайка!

Когда спустились, очень уставший ребенок тут же заснул. Палатка для него и Эльвиры была уже готова, и она тут же унесла Ежика в нее.

– Так, народ, – выступил Саныч, – распределяйтесь по палаткам и устраивайтесь. Завтра же все химики, ботаники и прочие наукообразные начинают свою работу. Времени терять нельзя. А альпинисты завтра обустраивают лагерь. Перебазироваться не будем.

* * *

Поздно вечером у костра, когда большинство уже спало, остались лишь несколько человек.

– Саныч, смотри на запястье! – Высокий протянул руку.

И что такого в твоем запястье?

– Не видишь?

– Ну, не вижу, и что?

– Вот эта узенькая полоска?

– Ну, полоска, еле видна, и что? Слушай, хорош уже тут ребусы мне…

– Это же прекрасно, что ты ничего не видишь! Помнишь Ледоколову царапину? Так вот, четыре дня назад я резанул здесь ножом. А теперь уже ничего нет. У меня давно похожий же шрам был, так он пять лет уходил.

– Ага! А ты еще по шее полоснуть не пробовал?

– Дуралей! – засмеялся Высокий. – Кстати, а где Крис? Кристо, как твой ожог?

Подошел Крис, размотал бинт.

– Во, глядите! Чисто розовая кожа!

– Ладно, но обязательно оба покажете потом доктору.

Некоторое время все молчали, только потрескивание веток в костре нарушало тишину.

* * *

– Братцы, у меня к вам одна необычная просьба, – начал Высокий каким-то странным голосом. – Пять минут все сидим и слушаем молча, а потом все независимо скажем, что слышали. Пожалуйста, без вопросов. Просто тишина.

Молчание продолжалось несколько минут.

– Ну, что, парни?

– Можете надо мной сколько угодно смеяться, – неуверенно произнес Ледокол, – но мне два раза послышался, ну… как будто бы… детский смех, откуда-то издалека.

– А мне тоже, только один раз, а еще звон колокольчиков, – сказал Крис.

– С ума можно сойти, – добавил Саныч, – я точно слышал далекий детский смех. Нескольких детей. Как будто где-то далеко детский сад гуляет. С ума сойти…

– Вот, а я это уже третий раз слышу здесь. Вот, говорят, можно вечно слушать журчание ручья, шум прибоя, еще там что-то. А по мне, так можно вечно слушать шум детских голосов на площадке детсада, – продолжил Высокий.

– А вот что это, коллективная галлюцинация?

– Нет, брат, нет, – решительно произнес Саныч. – Это не галлюцинация.

– А что?

– Это – Долина.

– Да, ты прав, – сказал Высокий после паузы, – это Долина. Ее голос. И, мне кажется, она нам рада.

– Парни, а вы тут все не чокнулись разом? Вы же инженеры, физики, так вашу мать! – удивленно сказал Крис. – И вы говорите о ней так, как будто она вправду, как… какое-то живое существо!

– А вдруг и вправду? Мы же еще далеко не все понимаем в природе, – сказал Саныч.

– Еще не все понимаем? Ну ты даешь, брат! – воскликнул Высокий. – Скажи лучше – очень мало, что понимаем. А вдруг это действительно какой-то иной тип живых существ? Громадный кусок ландшафта со всем, что там растет и живет, с травой, деревьями, живностью, почвой, воздухом, почему-то обладающий чем-то вроде разума. Вот кто, например, знает, что там скрывается в пещерах внутри окрестных хребтов? А? И, кстати, ведь были такие гипотезы, что вся планета Земля – живая, не помню, у кого.

– А вот у древних, причем это у очень многих народов, все реки, озера, моря, горы, долины и прочее – имели своих духов или богов, а иногда отождествлялись с ними, то есть считались живыми, – вступил Крис, отчасти даже противореча своему предыдущему высказыванию. – Вот у эллинов, например, была богиня Земли Деметра, или, если произнести по-другому, Зем-Метра, то есть Земля-Матерь. Она же – Земля, и она же живая, и она же богиня древнегреческого пантеона. Это все было едино. И древних греков заявление, что Долина – живая, ничуть бы не удивило. Скорее, их бы удивило, как можно думать иначе.

– Слушайте, но ведь, тогда имя «Живая Долина» приобретает новый смысл, – неожиданно вступил Ледокол. – Не только «Долина Живого», и не только «долина, спасающая жизнь», но просто, буквально, живая долина. Язык сам подсказывает.

– А хорошо ты сказал, Ледок! – восхитился Крис. – Это давно замечено, что язык нередко бывает умнее нас. Вот, например, все думают, что Высокий – это просто кличка такая. А ведь если внимательно присмотреться, так ведь он же и вправду высокого роста! – Раздался хохот.

– А кстати, и наш язык, ну, то есть речь, тоже, может быть, живое существо… в каком-то особом смысле, – вдруг неожиданно добавил Крис.

– Твой язык – это точно живое, и довольно ядовитое, – вставил Ледокол под общий смех.

– Не, ну серьезно, я вправду так думаю.

– Ну, ты скажешь тоже, чушь какая-то, – удивился Саныч.

– Лучше не спорь с филологом, себе дороже будет, – засмеялся Высокий, – слова – это же его оружие. Проще сразу дать ему по башке. Но, к сожалению, вот конкретно этому дать по башке будет сложно.

– Не обижайте филолога, люди, – нарочито обиженно сопя носом, сказал Крис, – во-первых, он хороший. А во-вторых, – голос его стал стальным, – он может и сдачи дать, – Крис демонстративно поплевал на свой кулак. Снова смех. – И вообще, я, можно сказать, сама доброта, а вы вечно меня рисуете каким-то злодеем.

– Да, жизнь показала, как ни странно, – сказал Саныч, вспомнив по ассоциации что-то из своего прошлого и посмеиваясь, – что иногда хороший прямой в челюсть является отличным аргументом в борьбе за Истину. Нет, ну, конечно, не всегда, но изредка. А вот, кстати, знает ли об этом мировая философия?

– Еще как знает! – авторитетно выступил крупный эксперт по мировой философии Крис. – У нас в зале был один аспирант с философского, раздолбай редкостный, но махался он – будьте-нате! «Вертушку» делал классно, что твоя мельница!

– Парни, парни, – прервал всех Высокий, – мы, как всегда, уехали в сторону от главной темы. У меня есть предложение. Живая наша Долина или нет – это будет вечная тема для споров. Но вот относиться к ней лучше всего, как к реально живой, то есть уважительно и даже, можно сказать, нежно. С любовью. Как будто мы – ее дети, внуки или правнуки. Мы сейчас у нее дома, мы у нее в гостях. Она открыла нам дверь и впустила нас. И мы должны вести себя достойно. Как будто она все время смотрит на нас. И надо эту мысль донести до всей экспедиции.

С Высоким согласились все. Да и что тут возразишь?

* * *

Из дневника Высокого

«…этот детский смех все слышат. Значит, у меня – не галлюцинация. Но тогда что это? Это не то чтобы пугает, но ощущение такое, как будто я стою перед невидимой Джомолунгмой…»

В Долине

Зиманика

Ежик капризничал весь следующий день, у него повысилась температура. Эльвира очень нервничала.

– Не пойму я, что с ним, – недоумевал доктор Док. – Просто акклиматизация, по-моему, маленький же он еще. Не надо в него сейчас ничего вливать, думаю. Вот разве что дам я ему ложечку женьшеня для повышения иммунитета.

Но уже на следующий день Ежик повеселел, и Эля отнесла его на земляничную поляну. Он сидел на одеяле в траве, с восторгом смотрел вокруг, собирал и ел ягоды, немножко пробовал ползать, опираясь на руки, и то и дело оглядывался на мать сияющими глазами.

– Мама, тут ягодки! – он протягивал ей ладонь с ягодами. – Зиманика. Мама, кусай ягодки. – А где зайка зивет?

– Вот ты начнешь ходить, и мы пойдем искать зайкин домик.

– А я буду ходить, мама?

– Конечно, малыш! Папа тебя сюда и принес для этого.

В сердце Эльвиры постоянно чередовались надежда и тревога. Пока побеждала надежда.

Исследование Долины

КСС. Все последующие дни продолжалось интенсивное исследование Долины и обустройство главного лагеря База-1.

* * *

Погода стояла, мягко говоря, замечательная. Настроение у всех было приподнятое, а открытия следовали одно за другим.

Завтракали в семь утра, а в восемь уже расходились группами по своим делам, сбор в лагере назначался напять вечера, в шесть уже начинало смеркаться. В реальности, конечно, расписание соблюдалось не очень строго.

Как правило, Высокий с кем-нибудь занимался топографической съемкой, Крис и Солдат ходили с геологами Гошей и Кварцем – и вместе, и порознь, и по долине, и вверх по склонам. Ледокол и Лесник, любители всех растений, уходили с ботаником Синичкой, биохимик Афина и химик Титан хозяйничали в мобильной аналитической лаборатории. Кроме того, всем было приказано всяческие необычные растения и минералы тащить в лагерь, аккуратно упаковав, заметив и записав место находки.

Доктор Док, он же Айболит, категорически требовал все раны и царапины показывать ему.

– Вы все – мои подопытные, то есть, я имею в виду – пациенты, – говорил Док. – Я, может, на ваших кровавых ранах свою докторскую сделаю.

– Абсурд какой-то, – удивлялся народ. – Зачем это доктору докторская, если он и так уже доктор? Не парься ты, Док, вернемся – купим тебе этой колбасы сорок кило, лопай – не хочу.

В 7 вечера, уже в сумерках, все обедали, а затем, попозже, был вечерний чай с бурным и веселым обсуждением всех событий и находок.

* * *

Из дневника Высокого

«Оказывается, в местном воздухе увеличенное содержание кислорода, радона, закиси азота и еще много всякой химической мутоты. В этом Титан и Афина сейчас разбираются. То-то мы все такие бодрые и веселимся – это, оказывается, из-за закиси азота. Но при этом химический состав воздуха нестабилен и несколько меняется со дня на день. Это что, газовые выбросы из окрестных хребтов или что-то другое?»

«Кварц говорит, тут какая-то сказочная коллекция руд ценных металлов. Ну, этого следовало ожидать, радиосвязи-то нет. Свинец, индий, цинк, висмут, молибден, ванадий и еще несколько, которые я забыл. Он постоянно бормочет: малахит, пирит, халкопирит, смитсонит какой-то дурацкий – никогда про него не слышал. Штуку малахита он вчера нарыл где-то. Красивая, ничего не скажешь.

Хорошо, хоть золота не нашли, а то сюда ринутся черт те кто. Вот только нам здесь приисков и шахт не хватало! Нет, нет, только санаторий!»

«По поводу радиации здесь. Титан говорит, что она тут заметно повышенная, но это не опасно, а вот спектр пока непонятный. Он что-то все время говорит про ряды урана и тория, актиноуран какой-то, калий-40. Ладно, это я не очень понимаю, потом разберемся».

* * *

Так прошло две недели…

Ежик!

Эльвира была в экспедиции поварихой, что позволяло ей всегда присматривать за Ежиком, а с ней обычно оставался дежурный – кто-то из парней. Ежик ползал между палаток и играл во что придется. Все приносили ему какие-то необычные листики, ягоды, камушки, шишки, смешные природные фигурки из дерева, и он им так радовался! Особенно часто с ним играл Алеша, сын Премьера, и Ежик даже стал называть его батик, ну, то есть, братик.

– Ежик, – говорил Алеша, – смотри, это ягодка как раз для тебя, называется ежевика.

– Зевика!

– Вкусно?

– Кусно!

Особенно Ежику полюбился широкий и низкий, метра полтора, торчавший из земли камень, с одной стороны очень отлогий, с других – покруче. И вот на этот теплый шероховатый камень он старательно забирался с отлогой стороны на одних руках, немного стараясь помогать коленями. А потом сползал или там же, или, чаще, с другой стороны, но его колени всегда подгибались, и он падал на мягкую землю. Сначала плакал от досады, потом привык и даже стал смеяться от падений. Эльвира смотрела на него, закусив губы, но подбадривала:

– Давай, мое солнышко, старайся, станешь сильным, как папа.

– Мам, а я стану апинистом, как папа?

– Станешь, мой хороший.

– А мои нозки будут ходить?

– Будут, мальчик, будут, – и отворачивалась.

Пацан окреп, поздоровел, стал веселее, его руки и плечи стали сильнее, Долина делала свое прекрасное дело. Но тоненькие ножки по-прежнему подгибались, не держали его.

* * *

Это случилось, кажется, на пятнадцатый день экспедиции.

В тот день дежурил с Эльвирой Арамис, ее давний верный друг и поклонник. Эля в хозпалатке искала канистру с растительным маслом, как вдруг услышала снаружи взволнованный голос Арамиса:

– Эля, Эля, выйди!

– Что-то с Ежиком? – она вылетела из палатки.

– Тсс! – он приложил палец к губам и поманил ее за собой.

Обогнув палатку, Эля увидела Ежика, сползавшего с камня с его крутой стороны. Он, как всегда, сползал с камня на руках. Но когда его ножки коснулись земли и затем, как обычно, должны были бы подогнуться, и тогда он должен был бы очередной раз упасть, они, эти худенькие ножки, на несколько секунд остались прямыми. Он стоял. Стоял! Секунд через пять его ножки подогнулись, и он упал, но тут же бодро пополз вокруг камня забираться на него снова.

Эльвира закрыла рот рукой, чтоб не закричать. Арамис взял ее под локоть:

– Спокойно, Эля, спокойно.

Через минуту мальчик снова сползал в том же месте, и снова встал на ножки, и снова стоял. И тогда он оторвал левую руку от камня и стоял несколько секунд, держась за камень только правой рукой, потом стал поворачивать медленно голову налево, увидел мать, просиял, взмахнул левой рукой, и от этого снова упал назад. Эльвира тигрицей бросилась к нему, подняла, прижала к себе, стала целовать:

– Ежик, мой мальчик, ты чудо! Ты стоял! Мальчик мой, мальчик, мальчик…

Арамис ладонью вытер глаза.

* * *

В тот вечер Саныч и Ледокол возвращались к вечернему костру последними. Они прошли тогда километров на пятнадцать выше по течению на предмет поиска удобных мест для новых баз, за день отмахали прилично и возвращались очень усталые, предвкушая обед и вечерний чай.

– Ну, Саныч, не слабо я умотался сегодня. А ты – как огурчик!

– Ничего, Ледок, пробьемся. Давай-ка, брат, нашу старую! – и они запели вместе в ритме шагов.

Вскоре у костра услышали их доносившиеся издалека голоса:

 
…Помнишь, как ответил
с ревом автомат,
Помнишь, как вернулись
мы с тобой в отряд…
 

И тогда раздался многоголосый и нестройный радостный крик:

– Саныч, Саныч!

Ледокол даже слегка насупился – а ему-то что ж, не рады?

– Саныч, иди сюда, смотри! – все расступались перед Санычем живым коридором, а в конце этого коридора стояла Эльвира, держа на руках сына. И когда Саныч подошел к ней, не доходя метров четырех, он остановился в некотором удивлении. Эльвира стояла перед ним какая-то другая, необычная, с торжественным и светлым лицом, как Пресвятая Мадонна.

– Саныч, смотри, – крикнула она неожиданно звонким голосом, опустившись на одно колено, поставила сына на землю и чуть-чуть развела руки в стороны. Ежик стоял, покачиваясь на тоненьких ножках, как стебелек, но стоял! А перед ним стоял его громадный отец и ничего не говорил – какой-то спазм схватил горло.

Малыш удивился, он был уверен, что папа обрадуется, и не понимал его молчания.

– Папа, смотли, я узе стою на нозках!

Потрясенный Саныч молчал.

– Ну, папа, ну, я узе стою на нозках!

Саныч молча опустился на колени и протянул сыну руки. И Ежик тоже протянул руки к отцу и вдруг, к удивлению всех, даже матери, сам сделал маленький шажок. А на втором шажке он уже падал вперед, но могучие руки отца подхватили его и взметнули вверх.

– Ежик, Ежик, сынок, – он прижал сына. – Эля, девочка моя! Это случилось! Эля, это случилось!

Они стояли, Эля и Саныч, обняв друг друга и своего ненаглядного сына, сидевшего на руках отца, и молчали. Все стояли вокруг них тихо, понимая, что сейчас произошло что-то невероятное. У женщин повлажнели глаза. Случилось то самое чудо, ради которого они и шли сюда!

А потом все стали хлопать, раздались крики:

– Ура! Поздравляем! Победа! Ребята, победа!

И все потонуло в безумном крике:

– Победа! Победа! По-бе-е-еда-а-а!

Вдруг Саныч замахал руками, призывая всех к молчанию. Народ затих, несколько удивленно, и смотрел на Саныча.

Саныч повернулся спиной к костру, а лицом к темной спящей долине, и закричал:

– Спасибо тебе, Долина-а-а! Спа-си-и-бо-о-о! Ты прекрасна! Ты чудо! – и он поклонился Долине. И все тоже стали кричать: – Спасибо, Доли-и-и-на-а-а! Спаси-и-и-бо-о-о!

И Долина отвечала им восхитительным эхом!

Та безумная ночь!

 
…Только не в песнях
дело тут моих,
Мне просто нравится,
как слушаешь ты их…
 

(Из А. Якушевой)

О, мой добрый читатель, если спросить тебя, как ты понимаешь счастье, ты, верно, вспомнишь лучшие мгновения своей жизни. Но возможно, что ни ты, ни твой покорный слуга автор, – мы не знаем настоящего счастья, а знаем лишь только приближение к нему. А по-настоящему знают его лишь люди, бывшие тогда в Долине. Они рассказывали потом: то, что они испытали в ту ночь, невозможно сравнить ни с чем, ни до, ни после этого. И что это была самая прекрасная ночь в их жизни. Так говорили и Саныч, и Высокий, и Крис, и Ледокол, и Арамис, и Эльвира, и другие, разными словами, но одно и то же, по сути. И никакие слова не будут слишком пышными для этого.

То была ночь абсолютного, невозможного счастья. Как будто Ежик был сыном для них всех, и вот он выздоровел! Как будто они все тогда не ходили, а летали! И это единственное, о чем сожалеет автор в своей жизни, – то, что его не было тогда с ними.

* * *

Все сели ужинать и пить чай, громко и весело переговариваясь. Постоянно звучали шутки, хохот не смолкал. Малыш устал за день, расплакался, и мать унесла его в палатку укладывать. А народ дружно стал требовать от доктора спирт. Док упирался, говоря, что спирт предназначен только для аварийных ситуаций и что они и так уже почти на головах ходят, а если еще спирту налить, так вообще тройное сальто будут делать, с неизбежными тяжелыми травмами.

Но видно было, что доктор нынче не стоек. Саныч на взгляды доктора, обращенные к нему с мольбой о поддержке, отводил глаза в звездное волшебное небо и улыбался до ушей. А потом он громко сказал:

– Ребята, а вы знаете, что наш Док – это лучший доктор в мире? Ура доктору! Качай его!

Док, летая вверх и вниз, бормотал, улыбаясь:

– Какие же вы все гнусные гады, отпустите меня, ну, дайте, пойду сейчас, поищу этот чертов спирт, да ведь он у меня еще укупорен как следует, а в темноте трудно…

– Да ты только принеси, мы тебе его в два счета раскупорим!

Доктор на четвереньках выполз из палатки с бутылкой в руке.

– Нате вам, альпинисты, алкозавры хреновы!

– Спасибо, Док, и мы тебя тоже очень любим!

– Не больше двадцати грамм на рыло! Понятно?

– Конечно, Док, максимум пятьдесят!

Но даже и двадцать граммов, смешанные с колдовским воздухом Долины в сумасшедший коктейль, дали самые роскошные результаты.

Сначала всех удивил Крис, легко продемонстрировав обратное сальто с места – аплодисменты! Ура Крису! Потом Арамис ловко жонглировал пятью камушками и всех удивил – ура Арамису! Потом Ледокол пообещал номер еще круче – жонглировать тремя горящими головнями.

Высокий опасливо пробормотал:

– Ахтунг, ахтунг, Айсбрехер ин дер люфт! – и отодвинулся подальше.

Но в итоге почти никто не пострадал. После трех секунд жонглирования одна головня упала на голову самому Ледоколу, опалив ему волосы, а отнее отскочила в котел с чаем. Услышав шипение и увидев клубы пара, человек пятнадцать с хохотом повалились на землю и катались пару минут:

– Ледокоша, ну ты даешь!

Когда смех наконец затих, Крис встал и начал:

– Слушайте новый анекдот: приходит как-то Ледокол к врачу…

Он не успел сказать ничего больше. Трудно объяснить, что было такого смешного в этих простых словах, но раздался новый взрыв смеха. Хохотали уже все до единого, минут пять, наверное, катаясь по траве. Высокий стоял на четвереньках и мотал головой, не в силах разговаривать, но это никого не удивляло. Собственно, анекдот так никто и не услышал.

Вскоре уже все дошли до того, что начинали хохотать от каждого пустяка, и от каждой шутки, и от любого слова, и от звяканья уроненной ложки, и все совершенно от этого обессилели.

А Эльвира тем временем все время бегала в палатку посмотреть, спит ли Ежик.

* * *

Пока заваривали новый чай, Арамис с Высоким настраивали гитару, и начались песни.

– Для каждого будет исполнена песня по желанию! – объявил Арамис. – Эля?

– Ну, ты же сам знаешь, Арик!

Эля сидела, прижавшись к могучей груди Саныча, со счастливой улыбкой, и все звезды мира сияли в ее глазах.

 
Слушай, на время время позабудь,
Лучше тебе спою я что-нибудь,
Чтобы теплели строгие глаза
И не оглядывался больше ты назад…
 

Пели все, очень нестройно, ощущая при этом какую-то удивительную теплоту друг к другу. Но то был совсем особенный день, а точнее ночь, и никто не стеснялся добрых чувств, которых все так стесняются в обычной жизни.

И тут Высокий посмотрел на свои командирские часы:

– Слушайте, ребята, а ведь это как раз сейчас и есть. Ровнёхонько полночь. Я что хочу сказать… На время время остановилось, ребята. На эту вот ночь.

Все вдруг замолчали. И он подумал: «на время время позабудь…» – это же звучит, как какое-то колдовское заклинание. Скажи его – а вдруг и вправду время остановится?

– Саныч, тебе? – На его широкой груди покоилась голова Эльвиры. Он погладил ее:

 
Нету другой такой
ни за какой рекой.
Нет за туманами,
дальними странами…
 

Ну, что тут еще добавишь?

Потом:

– Ледокоша, как твоя головушка?

– Не дождетесь, гады!

– Ледокоша, живи вечно, родной! Что тебе исполнить?

 
Там, где сосны,
Где дом родной,
Есть озера
С живой водой.
Ты не печалься,
И не прощайся, –
Все впереди у нас с тобой…
 

Простая хрустальная красота. Вели Арамис и Эльвира, а подпевали все вместе.

– Крис?

Крис вскочил и заорал ненатуральным голосом, пригнувшись и растопырив пальцы:

 
С одесского кичмана
Бежали два уркана,
Бежали два уркана
В дальний путь…
 

Народ заржал.

– Ну, Кристо, ну хорош уже паясничать!

– А чо, хорошая песня! Ну, ладно! – он изменил тон мгновенно. – Арик, «Снегопад»!

 
Но тогда еще был снегопад, снегопад,
И свобода писать на снегу,
И большие снежинки, и град
Он губами хватал на бегу…
 

Непростой был человек Крис, ох непростой…

– Высокий?

 
Посажу я по земле сады весенние,
Зашумят они по всей стране,
А когда придет пора цветения,
Пусть они тебе расскажут обо мне
 

«Нет, – думал Саныч, искоса глядя на друга, – не услышит она шум твоих садов. Давно уже живет в другой стране. А тебе, мой дорогой, похоже, выпала судьба родиться однолюбом».

– Док?

 
Рвусь из сил – и из всех сухожилий,
Но сегодня – не так, как вчера:
Обложили меня, обложили –
Но остались ни с чем егеря!
 

Это орали все, вразнобой, но страстно.

– Алеша?

 
Как вечным огнем, сверкает днем
Вершина изумрудным льдом –
Которую ты так и не покорил.
 

Эта песня почему-то на самых молодых сильно действовала…

– Синичка, тебе?

 
Ты – мое дыхание,
Утро мое ты раннее,
Ты и солнце жгучее,
И дожди…
 

И тоже ведь колдовство… Ах, как же хотелось ей, чтоб кто-то услышал, а вот что-то не слышит он…

– Солдат?

 
Выстрел грянет,
Ворон кружит…
Твой дружок в бурьяне
Неживой лежит…
 

Слушая эту песню, он как будто каменел. И всем тоже взгрустнулось.

Два слова курсивом. Солдат

Солдату довелось повоевать в Далеких Горах, и друзей своих он не в бурьяне терял. До службы в десантных частях он как-то не очень интересовался альпинизмом, но после службы стал все время стремиться в горы, как будто что-то хотел себе доказать. Или что-то из прожитого переиграть заново. Видимо, было нечто такое в его боевом прошлом, о чем другим, не воевавшим, не расскажешь. Да если даже и расскажешь – не поймут. Это у многих фронтовиков такое бывает.

* * *

– Арик, – крикнула Эльвира, – ну, а свою-то любимую?

Арамис улыбнулся и понимающе кивнул.

Сумерки. Природа. Флейты голос нервный. Позднее катанье.

На передней лошади едет император в голубом кафтане.

Белая кобыла с карими глазами, с челкой вороною.

Красная попона. Крылья за спиною, как перед войною.

Вот оно, чудо-то…

А потом, счастливые, с нова все вместе пели, или, скорее, кричали:

 
Что такое осень? Это ветер
Вновь играет рваными цепями.
Осень, доползем ли,
долетим ли до ответа
Что же будет с Родиной и с нами?
 

И еще, и еще, и еще звучали в ту ночь песни, которых раньше никогда не слышала Долина. Но Арамис, казалось, не уставал, только пил крепкий чай иногда.

Уже было почти три часа ночи, а спать совсем никому не хотелось. Сумасшедший воздух Долины сносил всем головы, как наркотик.

– Ребята, гуляем, завтра выходной! – заорал Саныч.

– Ура-а-а!

– А теперь – дискотека!

– А что, революция уже была? – и хохот.

И тут начались импровизированные танцы. Танцевали все самозабвенно, но неважно, постоянно сталкиваясь и смеясь, и поэтому опять на всех напал хохотунчик, а за ним и аппетит, и решили сварить макароны с тушенкой. Самое подходящее для этого время было – полчетвертого.

Примерно за час до этого Эльвира встала, пошепталась с Арамисом, потом с Синичкой, и они обе исчезли в палатке и что-то там вдвоем творили. А потом Эльвира вышла из палатки. На ней была наспех сооруженная из какой-то тряпки юбка. Она вышла с небольшим свертком и снова стала шептаться с Арамисом, обнимая его за шею.

Несколько слов курсивом. Арамис

Все знали, что Эльвира и Арамис – старые друзья. Когда-то они вместе занимались в школе характерных танцев. Арамис считал себя бардом, поэтом, музыкантом, и знающие люди говорили, что талант у него действительно имелся, хотя какой-то очень уж неровный. Он был романтически влюблен в Эльвиру, пробовал даже написать музыку и поставить с ней танец в испанском стиле. Но потом он по неосторожности познакомил с ней Саныча, и могучий альпинист мгновенно покорил сердце Эльвиры. Тем не менее она всегда говорила ему:

– Саныч, ты мой единственный мужчина, но Арамис – мой старый друг. Не вздумай ревновать. Никогда!

– Да конечно, он классный парень!

Саныч был не слишком музыкален, а вот Эльвиру и Арамиса связывали какие-то незримые музыкальные нити. Иногда на вечеринках они прекрасно пели дуэтом, обсуждали какие-то события в искусстве, что было не слишком интересно Санычу. Конечно, болезнь Ежика все это отодвинула вбок.

И когда Эльвира иногда обнимала Арамиса, Саныч не волновался. То было другое.