– А ведь я, Степан Матвеевич, о том же подумываю. Ковид Ковидыч мешает, но я же вижу, какие решения пошли. Экономический пульс бьётся иначе. Национальному ядру бизнеса дышать намного легче, медведевская удавка слабеет. Раньше-то в экономике он погоду делал. Верно Макс Вебер сказал: «Нет отсталых стран, есть отсталые системы госуправления». Путин, наконец, за управление и взялся, переходит к активной промышленной политике. На ум не идёт, чего он так долго Медведева премьером держал? Застоем за тандем расплачивался? Не слишком ли дорого? Он-то, похоже, считает, что экономика и идеология друг от друга мало зависят, на чём Медведев его и прихватил. Но я тайно, под рукой узнавал, и вроде бы Путин с ним уже не в ладах, калибры у них разные. А кабы светил России транзит власти, «ласковый Миша» попытался бы вернуться. Вернее сказать, его попытались бы вернуть. Уж ежели они за Тихановскую схватились, это – маркёр. Я по шрамам на своей шкуре знаком с неразберихой, какую создавал он в экономике. Свиней солью кормил.
– Ты о чём?
– Да это старый базарный трюк. Перед продажей зададут хряку соли не в меру, он ведра три-четыре воды и выпьет. Разбухнет и видом и весом, первой руки товар. А когда опростится, – одни рёбра… В Священном Писании что сказано? Прощать врагов. А о прощении друзей – ни слова. Вам-то ясно, о чём я говорю. Как бы нового сговора не случилось… Кстати, о чём эта Богодухова говорила, имеет к экономике прямое отношение. Думаю, Мишустин с Белоусовым в реализации планов упрутся именно в идеологию и кое-что Путину разобъяснят.
– Это что ж? Заградить уста несогласных?
– Несогласные – это мы с вами, Донцов, Остапчук. А речь о тех, кто намеренно мешает.
– Далеко мы с тобой, Иван, от генерала Устоева укатили. Лучше-то всех его поняла эта Вера, которая об опасностях культурной бездуховности говорила. Умная женщина, наддала жару. И не сочла нужным на людях упоминать о пятой колонне – сказала о пяти процентах. И все всё поняли.
Помолчали. Но Степан Матвеевич вдруг встрепенулся:
– Иван, на твоей фазенде гортензия произрастает?
– Гортензия?.. Нет, Клавдия считает её простушкой, простолюдинкой по сравнению с царственными розами.
– А пусть-ка посадит куст. Осенью гортензия чудеса кажет. Лист желтеет, мякоть распадается, и он становится прозрачным, как папиросная бумага, прожилки проглядывают, словно скелет, прочные, крепко лист держат, он до-олго не падает.
– С чего это, Степан Матвеич, вы в ботанику углубились?
– А с того, что я тоже словно лист гортензии. Всё чаще начинаю вспоминать паровозный дым детства. Паровозы! Как гудели, как пыхтели! Романтический символ той эпохи. А ещё пластинки «Май мастер войс» – голос моего хозяина. У нас был патефон этой марки, отец с испанской войны привёз, до сих пор в ушах мелодия «Рио, Рио». И вот я прошёл свой путь от романтизма до ревматизма. Глубокая осень. На закате. Мясо убывает, постепенно тощаю, скоро останутся кожа да кости. Но держат они прочно. Чувствую, ключарь небес не торопится меня на довольствие ставить. И надеюсь дожить, увидеть до вечного сна возрождение России. Засыпать буду с радостью, что не зря жизнь прожил.
– Вы всегда философом были…
– И останусь…
Уже стемнело. Было тихо, безветренно. Зажглись фонари на садовых дорожках. Через полуоткрытые высокие окна врывались чарующие смешанные ароматы розария. На веранде в плетёных креслах-качалках сидели два человека праведной, но нелёгкой жизни – один пожилой, другой глубоко пожилой – и словно пилигримы, с твёрдой верой идущие в будущее, беседовали о грядущих судьбах России.
Глава 16
Когда ударила вторая волна пандемии, Донцов решил проведать родителей и наметил съездить в Малоярославец.
Веру и Ярика он к тому времени снова эвакуировал в Поворотиху, где опять ввели самостийный карантин. А сам при содействии Добычина и Простова приноровился каждые три дня проходить в Думе тест на ковид – Виктор всё ещё числился экспертом. С Верой они держали плотную связь по телефону и по скайпу. Донцов скрупулёзно соблюдал санитарные правила, настроился переждать вспышку мерзкой хвори до начала массовой вакцинации.
Но поплёвывать в потолок не приходилось, дел было невпроворот. Ростовский завод попал в финансовые жернова, всё там шло трудно, со скрипом, даже со скрежетом. Однако не погрязнуть намертво, по грудь в трясине кредитов и долгов помогло то, что правительство Мишустина всерьёз взялось за станкостроение, подбросив ему большие деньги. В СССР станкостроение было вторым в мире – вот они, «калоши»! – поэтому в злодейские девяностые его сразу взяли в оборот, изничтожали неутомимо, решая две задачи. Убрали с рынка конкурента и превратили Россию в рыбака без удочки: оборудование только импортное, какие станки позволительно иметь стране, решали за кордоном. Кланяться приходилось даже за поставку запчастей.
Каждый раз, спотыкаясь об эту надоедную, но репейную тему, Донцов злым словом поминал сладкоречивого Медведева – кока с соком! – который долго тормозил, а потом выхолостил, свёл на нет его ни весть какую робкую попытку привлечь к станкостроению внимание верхов. «Цирк с медведями уехал», – мысленно хихикал теперь Власыч по поводу своего детского малоярославецкого огорчения. В шапито были медведи и в какой-то день их увезли. «Но клоуны остались!» – горько додумывал Виктор в трудные для Ростовского завода времена.
А Мишустин, этот, по мнению Донцова, цифровой Столыпин, – полгода не прошло, пандемия! – сразу взялся поднимать базовую отрасль. До Ростовского завода средства, понятно, ещё не дошли, но свет в конце тоннеля замаячил. Потому Власыч, словно ему фитиль в задницу вставили, и метался по ведомственным инстанциям, напоминая о своём бренном существовании, чтобы при дележе бюджетных средств урвать свою малую долю.
В тот день Донцов встал пораньше и навестил «Азбуку вкуса», чтобы забить багажник продуктами: незачем маме и отцу в разгар пандемии шастать по магазинам, даже в масках, пусть-ка лучше сидят дома. Потом долго выбирался из стиснутой пробками, не в меру, вдвое разросшейся Москвы, – опять медведевская нерасчётливость. Свободно поехал, пожалуй, только после Троицка. Погоды стояли уже прохладные, однако сухие, трасса была отличная, ехалось легко да и думалось необременительно. А на длинном плече Донцов обожал шевелить мозгами.
Вспомнил почему-то рассказ Синягина о «Косыге», как Иван Максимыч называл проваленную косыгинскую реформу, которая, по его мнению, могла дать импульс развитию. И получалось, что причины экономического провала полувековой давности в принципе мало отличались от бед медведевских лет. Диктатура бюрократии – пагубный вирус любой власти. А ещё, по словам Синягина, – отсутствие политических преобразований. Их не было в России целое десятилетие, до 15 января 2020-го, дата, которая, по его убеждению, когда-то станет красным днём календаря. Очень уж значительным для российских судеб стал тот решительный шаг Путина.
Впрочем, Синягин копал глубже. За полстолетия в мире изменилось слишком многое. Рыночники-постмодернисты скумекали, что «крутить деньги» гораздо выгоднее, чем извлекать прибыль из производства, и переседлались, запрягли другую лошадь. Властелином стал финансовый капитал. Кейнсианство, идеологическая база послевоенного подъёма Европы, уступило место радикальному либерализму. Донцов помнил, как в студенческие годы особо продвинутые сокурсники рвали из рук эссе Хайека «Дорога к рабству», полстипендии готовы были выложить. Эта лохматая публика вскоре и вдарила либерализмом по демократии, за пять лет вернув симпатии многих к социализму и коммунякам.
Донцов, как всегда, мчал по левой полосе, соблюдая скоростной режим. Но время от времени на пятки наседали любители жать педаль газа в пол и выжимать из моторов полную мощность. Гудели, мигали фарами, сокращали дистанцию до метра – и это на скорости свыше ста! – ехали чуть ли не бампер в бампер. Мозги набекрень, недоумки! Власыч уходил вправо, чтобы пропустить безумцев. Потом снова возвращался в привычный ряд. Такие манёвры сбивали с мысли, и каждый раз думалось о чём-то новом. Хотя шарики-ролики вращались вокруг одной темы, так или иначе связанной с бизнесом.
По этой части великим учителем для него стал Синягин. И Власыч вспомнил любопытный пассаж из его рассуждений. В СССР серьёзные технократы, даже занимавшие солидные посты в партийной иерархии, в глубине души были, грешным делом, рыночниками, скрывавшими свои взгляды под маской экономической нейтральности. В России сейчас всё с точностью до наоборот: технократы, не дутые, не накачанные карьерными стероидами в кириенковских «Лидерах России», а настоящие, стали государственниками. Синягин приводил в пример самого себя и не только.
Помнится, в этой же связи Иван Максимович, не стесняясь изысканных лексических вывертов, шумел о том, что ещё в 2016 году Путин потребовал выйти из серверов США, чтобы избавиться от зарубежной цензуры. Так нет же, Медведев заканителил это важное дело – не исключено, намеренно притормаживал? – и вот за океаном нагло, за здорово живёшь отключили наш интернет-канал «Царьград», рупор альтернативной не грефо-набиуллинской экономики.
После очередного манёвра в голове зашевелилась мысль о крестном пути русского предпринимателя, которым идёт он, Донцов. Перебирая в памяти последние двадцать лет, ужаснулся: боже-боже, сколько же мытарств позади! Но, пожалуй, верно сказал кто-то когда-то: что прошло, то будет мило. Радость преодоления порогов на реке жизни – ни разу преградам спину не показывал! – как бы банально это ни звучало, одно из самых сильных чувств, во всяком случае, для мужчины. А как он, Донцов, достойно прошёл через холерное время, которое, по многим признакам, на излёте… С иголочки, безукоризненно одетого Медведева по ТВ теперь не видно-не слышно… Но сразу остановил себя, прервал бег мыслей: каковы мы, люди, а? Не можем не злословить, ну никак не удаётся отделаться от упоминания этого имени, лично для Власыча ставшего неким символом потерянного десятилетия, – зона пустозвона. А чего жалеть-то его? Статистика твёрдо твердит, что резкий скачок неравенства пошёл в России с 2008 года, именно с приходом в Кремль Медведева.
И тут же выскочил в памяти другой персонаж – Рыжов. Ректор МАИ, куда поначалу безуспешно пытался поступить Донцов, потом посол во Франции, знатный прораб перестройки, правозащитник. На его политическую деятельность Власычу было плевать, она не интересовала. Память хранила другое. В годы сомнений и бедствий обожаемый Ельциным интуитивист Рыжов – он сам себя так называл, – громко заявил, что настаёт новая эпоха и такого числа инженеров, как раньше, стране уже не требуется. А потому на первый курс МАИ вместо 3,5 тысяч студентов приняли только полторы тысячи. Такой пакости Власыч простить бывшему ректору МАИ не мог. Как же эти перестроечные выскочки не верили в будущее России! Как торопились, образно говоря, поменять трактора на «мерседесы»! А может, и не образно… Вот из-за кого пошедшая в рост страна испытывает теперь острую нехватку в опытных инженерных мозгах, это Донцов по своему заводу знал. И ту эпоху бешеного, варварского хапка, эпоху девальвации нравов, оргию потребления известный телевизионщик Сагалаев назвал началом нравственного возрождения. Фонтаны пошлости в Дом-2 и прочие развраты – это нравственное возрождение? Тьфу!
Вскипев, Донцов непроизвольно дал газу, но кинув взгляд на приборы, – ого, уже 125! – сразу перешёл на сто, в пределах нормы для хорошей трассы. Потом его посетили раздумья, зачем Гайдар летал в Чили на выучку к Пиночету. Но впереди ударил в глаза указатель поворота на Малоярославец, и Власыч переключил не только скорость, но и мозги, настраиваясь переступить порог родного дома.
Обед, приготовленный в ожидании сына, был по-настоящему хлебосольным. При одном только виде кушаний и приправы слюнки набегали. Мама по-праздничному выставила на стол с десяток разносолов – от солёных огурчиков и маринованных помидорчиков до набора грибных деликатесов и самодельной баклажанной икры, не считая свекольного и прочих салатов – на любой вкус. И по своему особому рецепту приготовила ароматный наваристый куриный суп. Непокладные руки!
– Ножки-то Буша? – нарочно спросил Виктор, заранее зная ответ.
Но отец, одетый опрятно, поскубивший бороду, опередил маму:
– А знаешь, Витёк, когда-то на ножки Буша – жареные – нас пригласили соседи, Зябкины, ты их помнишь. Именно что пригласили – как на праздничное угощенье, жирные, сочные. Америка! Вот оно как было, вот как народу мозги дурили. Только потом разобрались, что они нам сбрасывают, чего сами не едят. Ты, может, удивишься, но у нас те ножки Буша многим перевернули отношение к Америке. Сперва-то вроде благодарствовали, а потом возненавидели. Ах вы, твари, отбросы сплавляете! Не знаю, как в городе, а у нас простого человека такая вроде бы чепуховина обидками больше всего и жалит.
Виктор не стал вдаваться в обсуждение местных нравов. Пошутил:
– Отец, что ни говори, а одному курицу есть веселее. Помнишь «Клоп»?
– О-о, ты Маяковским увлекался особо, – воскликнул отец и показал на этажерку в углу. Твоя библиотека там и стоит, бережём. Хотя в девяностых его особо не чтили, ты книжки Маяковского собирал…
За обедом шли расспросы о внуке, которого старики живьём не видели, – только на бесчисленных фотках из смартфона. А потом отец, увлечённый своими «политическими соображениями», перекинулся на идеи вселенского масштаба, выношенные им в долгом карантинном одиночестве. Фактологию происходящего он знал распрекрасно, назубок, ибо с упоением, жгучим нетерпением смотрел телевизионные сводки. Но неспроста он сам себя самокритично называл по-щедрински – в городе не Иван, в селе не Селифан. Подоплёку многих событий отец не понимал, придумывая свои, доморощенные способы утрясания конфликтов, которыми кишел белый свет.
Резиденту Ивану Семёновичу докладывать свои персональные уникальные и всегда простые, на раз-два способы решения мировых проблем Влас Тимофеевич не рисковал, опасаясь предстать перед генералом недостаточно компетентным. Да они из-за ковида и не общались. А по телефону много ли нарассуждаешь? Зато встреча с сыном была для Донцова-старшего не только радостью, но и открывала возможность выплеснуть накопленные в мозговых извилинах откровения.
На сей раз отец был перегружен размышлениями о войне в Нагорном Карабахе.
– Витёк, я же служил в Закавказье! Про те края всё знаю, всё понимаю. Помню, мы почти полгода караулили переправщика, который через Аракс забрасывал к нам лазутчиков. Они, конечно, говорили, что шли через границу в поисках лучшей жизни. Но когда наши дознаватели начинали с ними работать, разные варианты всплывали. А переправщика – ишь, курицын сын! – взять не могли, уходил. Костью поперёк горла встал, всю отчётность портил. Фото есть, как он за кордоном об очередном рейсе договаривается, – мы же на сопредельной стороне своих людей имели, без этого, Витёк, нельзя. Границу надо на подступах стеречь.
– Так переправщика-то взяли? – спросил Донцов, зная, что отец вот-вот ударится в долгие нудные воспоминания.
– Взя-али, а как же! В Баку, в Багировскую тюрьму упекли, а меня послали допрашивать, через переводчика. Мордатый, думал, его из пушки не прошибёшь, а он быстро язык развязал. Я его на фу-ты ну-ты расколол, будто нам и без него всё известно. Чего, говорю, губы надул? О себе подумай, будешь запираться, по полной схватишь. Смотрю, у него колотьё, руки дрожат. Тут я ему фотку, где он с клиентами чаи гонял, под нос и сунул. Он и поплыл… В те годы за Араксом народ дикий жил. Он ведёт по тропинке вдоль реки ослика либо козлика. Вдруг – стоп. И ка-ак его жахнет! У погранцов молодых на нашей стороне глаза на лоб, они же про скотоложество не знали.
Отец раскраснелся, заёрзал в старом кресле, перекашлялся, готовясь изложить свою самую главную идею.
– Ну, с этим хватит, Витёк, это дела давно минувших дней. А сейчас-то что? Алиев без турок чёрта с два взял бы Карабах. Но теперь-то он победитель, а не потребуют ли от него турки больше, чем он хотел бы им дать? А? Как бы на шею не сели, ноги свесив. На кой это ему?
Донцов всегда слушал отцовские измышления с любопытством. Крестьянская логика была здравой, отличалась от заумных политрассуждений, которыми забиты ток-шоу. Вдобавок провинциальные умы, взращённые на длительных неторопливых раздумьях, лучше схватывают суть дела. Но при этом по незнанию не учитывают колоссальное обилие сопутствующих обстоятельств, делавших умозаключения отца просто сотрясением воздусей, – взгляд и нечто. Но никогда не спорил, не разрушал его умственные подвиги, предпочитая перебивать вопросом с другого края.
Но тут вмешалась мама:
– Сынок, про политику отец может до ночи бакланить. Ты расскажи лучше, как сам, как Вера. Мы видели-то её только разок, когда на смотрины привозил, женщина статная, красивая, вроде бы нравом мягкая – не упырь-баба. Нам она по душе пришлась. Но главное-то, как в песне, погода в доме. Не приведи Господь, дым коромыслом. Всяко, сынок, бывает. Иной раз ангелы демонами оборачиваются, семейная жизнь, она, знаешь… У нас как говорят? Доброй жене на Великий пост и молока выпить нельзя.
А о чём речь, сам кумекай.
– За меня, дорогие мои, радуйтесь, о такой жене и мечтал. Кончится эта чёртова пандемия, пойдут прививки, мы всем семейством нагрянем.
Мама закивала:
– Дай- то Бог! Ждём, – поперхнулась слюной, – не дождёмся.
Очень хотелось Донцову подробнее поговорить со стариками о Вере, но поскольку в его сознании теснились на эту тему слишком много восклицательных знаков и на мужскую сдержанность уповать не приходилось, он счёл за благо не бахвалиться, а порасспросить родителей о малоярославецком житье-бытье.
Отвечать взялся, само собой, отец.
– Ковид этот холерный многим карты спутал. Наших ведь немало в Москве работают, Бордюрыч их прежде других и сократил. Здесь теперь ошиваются. Кто на грядках летом сидел, а кто и вавилоны ногами выписывал – пьяни прибавилось, едят их мухи! Мужик без работы – это же стихийное бедствие. Для него самоизоляция – что самоликвидация. Словно некормленые лошади, перестают чуять повод. Ну а ежели мужики клубятся, то и курицы, бабы, тоже закладывать стали – так предписано. Живут, как раньше, – под знаменем Колбасы. Юницы беспутные вдруг объявились… Но если на круг взять, вроде на бытовом фронте без перемен. Жизнь жизнью, одно в одно. Я свою трудовую «копейку» донашиваю, клапана стучат, а где запчасти взять?
– Как Иван Семёнович?
– Раньше-то они на зимние квартиры в Москву к сыну отбывали. А теперь, говорит, поостерегусь в столицу торопиться, пожалуй, здесь зазимую. Оно и верно, у нас хвори поменьше, гостеваний, считай, вовсе не стало. Берегутся люди. Свежим воздухом больше пробавляются. Что поделаешь? Злые обстоятельства.
– А помнишь, он рассказывал, как почтовая служба народ обирает? Неужто всё по-прежнему?
Отец взбеленился, сделался неукротимо вспыльчив:
– Витёк! О чём ты говоришь? Кто в наши дни людям послабление даёт? Ну да, Путин где-то наверху указы штампует, чтобы бедность поумерить. А внизу-то простой люд изничтожают.
– Что значит изничтожают, отец?
– Да то и значит! Почтовая обдираловка – это ерунда, меньше писем-посылок шлём, и баста. Обойдёмся. А вот аптеки! Такую хрень придумали, что рехнуться. В обязательном ассортименте на самые дешевые лекарства копеечная скидка – просто эпидемия щедрости. Но люди-то недомогают по-разному. Одному снадобья от простаты дай, другому – кровь разжижать, третьему еще чего. Ты привозил таблетки импортные. Я зашёл в аптеку про них узнать, а мне говорят: нету, но можем в Калуге заказать, завтра доставят. Звонят в Калугу за ценой и вываливают такую, что у меня аж рот застегнуло, чтоб чего лишнего не выскочило. Несоразмерно! В полтора раза дороже Москвы! Витёк, что же это деется? – Отец разволновался, вскочил с кресла. – С малоимущих за лекарства втридорога дерут! В Кремлях дивятся, почему в России возраст здоровья самый низкий – 62 года. Ниже пенсии! Человек занемог, лекарство хорошее может его стабилизировать. А вот шиш тебе с маслом! Говорю же, с самых бедных, у кого из скотины блоха на аркане да вошь на цепи, дерут по самой дорогой. Сколько хотят! Куда Путин смотрит? Где его иксперды? – Он издевательски исказил слово. – Есть тут одна бандерша блажная, бедрища – во, не нашенская, каким ветром её занесло? Так она прямо режет: нет денег – не лечись! И жаловаться не неё без толку – как на комара с рогатиной. Ей-ей, не знает ваш Путин, какой разбой в низах идёт. Мраз! Верхние десять тысяч, а может, сто тысяч, – все они одного дуба жёлуди.
Отец вышел из себя, завёлся не на шутку – тема-то в прямом и переносном смыслах больная, – и долго ещё бухтел по поводу несправедливостей, бьющих по малым городам, где народ живёт небогатый, а на нём-то как раз и наживаются, карманы набивают областные монополисты. И никто ничего! Видать, эти жопогреи отстёгивают кому-то по-крупному, потому им потачку и дают.
– Нету у нас, Витёк, затяжных радостей. Где их взять? Ты приехал, мы и ожили.
Как и в прошлом году, когда на лесной пасеке Иван Семёнович рассказывал про нечистоплотную почтовую обдираловку, Виктору ответить было нечем.
Ввечеру, на сон грядущий они выпили немного домашней наливки, а утром, ещё до завтрака, отец поторопил сына в сад.
– Надо одно важное дело сделать, Витёк.
В саду устроил экскурсию. Сперва подвёл к старой толстоствольной антоновке.
– Тебе дед сказывал, что он её сразу поле войны посадил. Я её в какой-то год не обрезал, он мне и дал выволочку. Буря когда-то налетела, верхушку обломила. Но до сих пор живёт. Этот год яблок нет, зато прошлый год вся была обсыпана. Красота ненаглядная. – Повёл дальше. – Вот эту антоновку уже я сажал, ты должен помнить. – Виктор кивнул. – А теперь пойдём-ка на зады.
Позади дома была разбита небольшая травяная площадка.
– Отец, мы же здесь картошку сажали.
– Было такое. Но мы огород постепенно ужимаем, спасибо тебе, стеснения денежные кончились. Каждый год по одной-две грядки разравниваем. А эту площадочку я приготовил для твоей яблони. Сперва штрифель подобрал, а потом думаю: нет, надо порядок соблюсти, – антоновку! Штрифель я ближе к изгороди, во-он туда воткнул, – показал рукой. – А сейчас принесу саженец антоновки и лопату – ты вслед за мной тоже должен на земле свой след оставить.
Дело было несложное. Пока Виктор обкапывал приямок и прилаживал саженец, отец сходил за лейкой воды. Аккуратно, не торопясь, полил, сказал с облегчением:
– Я уж опасался, что до холодов не приедешь, на год придётся посадку откладывать. А ты успел свою яблоню посадить. Следующую накажи сажать сыну. Дом, сын, яблоня – всё успел.
В Москву Донцов двинул после завтрака. По трассе гнали в основном фуры и большегрузы, в левой скоростной полосе ехалось спокойно, свободно. Краткая, но душевная побывка в родительском доме стала передышкой от деловых забот, снедавших его последние дни, и мысли Виктора витали среди прелестей жизни, главной из которых, конечно, была семейная идиллия. В надцатый раз за последний месяц он с огромным, отчасти даже умильным восторгом вспоминал посиделки у Ивана Максимовича.
Вера в том застолье стала примой – безоговорочно, однозначно. Донцов сам поражался её смелым блестящим словам, хотя ничего нового не услышал – обо всём они не раз говорили между собой, обсуждая бурные дни теперешней жизни. И всегда в домашних дебатах солировала Вера, которая лучше мужа понимала сложности и перспективы российского бытия. Он барахтался в экономических суждениях, жаловался на управленческие нестыковки. А она смотрела на происходящее шире, гораздо шире. Хорошо сказал тот генерал у Синягина: Запад отлично разбирается в деталях, а Восток видит картину мира в целом.
В этом смысле Вера, конечно, была Востоком.
Как мощно она напомнила, что Россия намного, на столетия обогнала дряблую Европу и дряхлеющую Америку в умении разноликих, по Блоку, народов жить вместе. В Штатах моральный надлом, ожесточённо сводят счёты чёрные и белые. Во Франции, в Германии бушует межрассовый кризис, лоб в лоб схлестнулись религиозные радикалы, идея мультикультурализма лопнула, приказала долго жить. Комфортабельный «Титаник»! Не учли, что этническое неотделимо от эстетического и этического! То ли дело Россия! И православные и мусульмане – все свои, доморощенные, веками бок о бок совместное жительство народов, сохраняющих самобытность. Уникальный российский опыт собирания земель.
Когда Вера говорила об этом, вспомнил Виктор, у сидевшего напротив Степана Матвеевича от удивления вскинулись брови, и он шепнул Донцову, наклонившись через стол: «Вы вправе гордиться супругой, идеально точный диагноз, на такие темы женщины обычно не замахиваются».
А про культуру, про духовный слом и взлом, когда для элитарных маргиналов отклонение от нормы становится чуть ли не главным трендом? Про духовное возрождение? Все, в том числе и Виктор, забыли, что даже в приснопамятной, пресловутой программе Явлинского «500 дней», которую когда-то в шутку называли «гуляш-идеологией» рыночников, даже в ней было сказано, что культура и образование – сферы не рыночные, они должны оставаться под неусыпным оком государства. Ну, с образованием вроде кое-как управились, хотя у Синягина с тревогой говорили, что в Школу, наподобие Сороса, рвётся Греф, кто-то даже назвал его «нераскаянным ересиархом». А уж культура открыто пошла по рукам, как говорится, «культур-мультур». И результат – «погибшее, но милое создание». Произнеся эту загадочную фразу, Вера очень элегантно намекнула, что имеет в виду жертв общественного темперамента, как в царской России, избегая грубости, называли персонал домов терпимости.
Раиса Максимовна от восторга всплеснула руками:
– Ну и Верочка! До чего же верно сказано. И как красиво!
А про Сталина? Иван Максимыч, который любит вспоминать изречения Сталина и, насколько понял Донцов, в тайне ему симпатизирует, как всегда, занялся цитацией вождя. Когда поставил точку, Вера не громко, но очень явственно, как бы между прочим и даже со вздохом сожаления сказала:
– Сталин свою историческую миссию выполнил. Сегодня для него места уже нет. – И добавила: – Не радуюсь и не скорблю, просто констатирую.
Степан Матвеевич, вытянув губы уточкой и слегка склонив голову, снова подал Донцову знак восхищения и тоже негромко, тоже безадресно, в пространство произнёс нечто банальное и непонятное для всех, кроме Виктора, с которым встретился глазами:
– В тёмное время лучше видно светлых людей.
Конечно, это был скрытый комплимент Вере.
Да, первый бал Наташи Ростовой прошёл блестяще. Вера была в ударе… В этот момент позади, почти на запятках, сердито, частым коротким рёвом спецклаксонов зарычал рвущийся вперёд чёрный «рендж-ровер». Донцов прибавил газу, чтобы вильнуть в близкий просвет между длинномерами справа, «рендж» на бешеной скорости промчался мимо, и Виктор снова встал в свой ряд.
Манёвр сбил с мысли. А когда вернулся к воспоминаниям о синягинском застолье, подумал уже не о Вере, а о том странноватом человеке с пристальным умом, явно из разряда реликтовых людей, – Степане Матвеевиче. Виктор изначально предположил, что за плечами Аналитика необычная жизнь, что учился да и жил он не только в России, вернее, в СССР. И оказался прав. Когда Вера со страстью заговорила о нынешних культурных бедах, Степан Матвеевич спасибствовал ей за то, что вбросила для обсуждения интересную тему, и позволил себе тоже высказаться на этот счёт.
Тут-то и выяснилось, что в Париже он познакомился с человеком редкой судьбы – Реже Дебри. В прошлом соратник Че Гевары, а в последствие советник Миттерана, Дебри в 1968 году был одним из идейных вдохновителей студенческого бунта в Латинском квартале. Там и тогда с ним пересёкся путь Степана Матвеевича – деталей он предпочёл не касаться. А вторично Аналитик получил возможность пообщаться с Реже Дебри уже в середине 90-х, когда тот был известным французским философом, занимавшимся в том числе и культурологией.
О любопытных воззрениях Дебри и рассказал Степан Матвеевич.
Оказывается, француз ещё в 1984 году книжно предрёк развал СССР. Поразительно, не по экономическим, национальным, военным и прочим причинам. И даже не из-за краха коммунистической идеологии. Дебри подошёл к вопросу с неожиданной стороны: людям свойственно мечтать, а для этого нужны яркие вдохновляющие фильмы, песни, музыка. В СССР двадцатых годов, при Сталине, после Второй мировой войны таких вдохновляющих символов было с избытком. Бытовые трудности, репрессии, – а энтузиазм искренний! Но к восьмидесятым годам духоподъёмный бум исчерпал себя, превратившись в дежурную культурную сферу. «Балет, где мы были впереди планеты всей, – добавил от себя Степан Матвеевич, – искусство для избранных. А Дебри говорил о символах культуры и приводил в пример Голливуд, который начисто переиграл позднесоветское кино».
И обратился к Вере:
– Ну что, уважаемая? Я вас правильно понял? Кончилось в России производство символов, и самое современное оружие может оказаться бессильным перед происками гейтсов?
Вера только руками развела, всё было слишком ясно. Степан Матвеевич говорил о сегодняшних днях.
Однако на этом тема не затихла. Через несколько минут Аналитик, извинившись перед всеми, сказал, что хотел бы кое-что добавить к своему долгому спичу, – мол, точку поставить надо. И поставил: наша культура сегодня только развлекает, на потребительские ощущения жмёт, но никак не вдохновляет. Однако же настоящая беда в том, что и политики, Кремль да и сам Путин не понимают глубинной особенности русского исторического характера: народу вдохновение нужно, в народе на генном уровне живёт тяга к национальному восторгу, который способен любые эвересты свернуть. Зажечь надо русское сердце, чтобы полыхнуло оно пассионарным подъёмом! Разве не доказала это крымская эпопея? Но ни пропагандистская аллилуйя, ни обещания сытого завтра не могут пробудить эти могучие силы. А вот вдохновенные фильмы, песни, яркая поэзия… «Думаете, спроста начали с визгом хулить “Кубанских казаков”, в грязь втаптывать, обвинив в лакировке действительности? – говорил он. – То был первый шаг к тому, чтобы духовно приземлить народ, веривший в сказку, чтобы искусство, даже талантливое, работало только на потребу – пусть не денег, пусть искренних чувств, – но ни в коем случае чтоб не вдохновляло, не будило в душе народа восторги». Донцов наизусть помнил последние слова Степана Матвеевича, которые подвели итог его размышлениям, после которых над столом висело долгое молчание.