Глава 14
Соснина одолели воспоминания. До глубокой старости – дай Бог дожить! – он не забудет, как в младенчестве ненавидел маму, которая заставляла его пить вонючий рыбий жир. А мама сейчас приболела – давление! – но он, негодник, уже тысячу лет не был в Томске и неизвестно, когда посмеет туда сунуться. Вдруг мелькнула мысль: чтобы обнять стариков, почему бы не купить им авиабилеты до Москвы и обратно? Проще простого. Разумеется, после похорон этой проклятой пандемии, после вакцинации. К тому времени, может статься, и повод подвернётся.
Именно этот повод, маячивший скорее в мечтах, чем в яви, и побуждал Дмитрия перелистывать страницы своей жизни. Томск, Чикаго, Москва, Киев, Вильнюс, теперь снова Москва. Но странно, он перебирал в памяти не сами «этапы большого пути», а то, как, распахивая душу, исповедовался о своих плаваниях по житейскому морю Полине. Известное дело, мемуаристы падки на байки о всякой всячине, любят кое-что приукрасить себе в пользу. Однако Соснин в разные разности не лез, по-крупному был честен, не скрывая своих публичных неблаговидностей и благоглупостей, вроде антипутинской истерики на Болотной. И только об одном глухо молчал – о связи с Винтропом. Этой темы в его частых и всё более длительных беседах с Полиной не существовало вовсе, порой Дмитрию казалось, что его расчётливая работа на Боба – из другой жизни, не имеющей ничего общего с той одухотворённостью, какая открылась ему после близкого знакомства с Полиной. Конечно, в голове нет-нет да стучала тревога о том, что рано или поздно придётся открыться, однако он малодушно гнал её, надеялся – Бог даст! – в будущем изворотливо выкрутиться из щекотливости двойной жизни благодаря неким переменам глобального свойства. И в самом деле, разве не грядут в мире крутые перемены? Все о них говорят, в телевизоре предсказаний море разливанное, без числа.
Но так или иначе, а открывшаяся новая жизнь настолько захватила Соснина, что он попросту забыл о Суховее, о Подлевском, Хитруке, о планах встретиться с Аркадием. Нет, не забыл, конечно, а все они, вместе с Бобом, как бы отодвинулись на окраину его сознания.
Он жил общениями с Полиной, и каждая их встреча множила его восторженные мечты о том поводе, благодаря которому он мог бы вызвать в Москву родителей.
На грешную землю его вернул звонок Подлевского. Со времени их встречи с банковским Хитруком минуло уже немало дней, и Соснин, поглощённый мечтами о будущем семейном счастье, вспоминая между делом о договорённостях с Аркадием, считал, что дело завяло на корню. Жаль, ей-Богу жаль, но не набиваться же на новую встречу, роняя престиж. К тому же сейчас не до Подлевского. Наверстаем!
Но выяснилось, что дело не только не завяло, а обрело и корни и – удивительно! – даже пышную крону.
– Ну что, пришла пора перемолвиться о днях грядущих? – деловито начал Аркадий. – Сегодня у нас вторник, предлагаю пообедать в четверг. Но не в ресторане, а в одном укромном местечке. Всё беру на себя. А ты пригласи кого-то из серьёзных журналистов, вроде тебя, с которым можно потолковать о четвёртой власти в целом. Посидим втроём.
Для Соснина проблема не выглядела пустяковой. За годы странствий он выпал из столичной тусовки, потерял связь с корифеями СМИ, которых подкармливал, когда командовал самой массовой – и главное, гонорарной городской многотиражкой. Контакты возобновил с немногими, и подобрать подходящего журналиста для встречи с Подлевским непросто. Дмитрий понимал, зачем понадобился третий. Само по себе знакомство с новым неизвестно каких воззрений «пиратом пера», не прошедшим «тест на Боба», Аркадия не интересует. Ему нужно другое. Он усвоил всё, что говорилось на беседе с Хитруком, и хочет расширить свои познания в сфере СМИ.
Дмитрий сел за письменный стол, составил список тех, чьи телефоны хранились в его «контактах», и фамилия за фамилией принялся перебирать кандидатов, зримо представляя себе внешность и манеру каждого. Занятие затянулось часа на полтора, но в итоге Соснин остановил выбор на Филоныче. Это была тусовочная кликуха уже не молодого, средней руки информационщика, переменившего на своём веку немало редакций. В миру его звали Никитой, псевдоним он себе изобразил громкий – Черногорский, а истинную фамилию Дмитрий и не знал. «Филонычем» Никиту прозвали за показное, отчасти даже демонстративное нежелание обременять себя излишними хлопотами, он всё делал как бы с ленцой, вполсилы, небрежно, подразумевая, что если уж он сработает в полную силу, то родит истинный шедевр. Однако все понимали, что такой стиль просто прикрывает профессиональную слабину, из-за чего Филонычу и приходилось мыкать жизнь, регулярно меняя место службы. Но трезво оценивая свои скромные творческие способности, Никита брал тем, что становился душой любой журналистской компании.
Он говорил лучше, чем писал.
Чуть выше среднего роста, плотный, в солидных роговых очках, придававших умный вид, бойкий на язык, Филоныч не был глубоко пьющим, но выпить любил – в меру, причём желательно за чужой счёт, – и всегда был в курсе скандалов, в том числе интимных, частенько сотрясавших среду пишущей и снимающей братии. А главное, умел производить неотразимое и неизгладимое впечатление на людей, далёких от журналистики. Как начнёт о чём-нибудь распинаться, сам чёрт ему не брат. Набил руку на трепотне. Это изумительное искусство Филоныча и побудило Соснина нацелиться именно на него. К тому же – с какой стати знакомить Подлевского с кем-то из серьёзных людей? Зачем нужен конкурент в зачатом банковском романе?
Черногорский клюнул на предложение безоговорочно. Ещё бы! По наводке Соснина, который очень ценит журналистский талант Никиты, его приглашает встретиться некий крупный бизнесмен, чтобы поговорить о ситуации в СМИ. Для Филоныча это любимейшее занятие. Вдохновляла возможность показать себя во всём блеске своего незаурядного мышления. Да вдобавок – пообедать! То есть оттянуться по части классического коньяка. На водяру он в данном случае не согласится; не-ет, держать себя надо высоко!
Это единственное условие Филоныч не таясь выложил по телефону, и Соснин охотно успокоил Никиту, похвалив себя за то, что сделал правильный выбор.
Отзвонив Подлевскому, поинтересовался, о каком укромном местечке говорил Аркадий, но тот отделался смешком, сказав, видимо, в шутку:
– Пообедаем на конспиративной квартире. Вернее места не найти.
Между тем Подлевский не шутил. Когда-то эту большую квартиру на седьмом этаже дома сталинских лет – угол Тверской и Пушкинского бульвара, с окнами на «Известия» и «Труд», а из крайнего правого окна и на памятник Пушкину, – купил Гусинский. Не в личных целях, не для проживания – это была собственность МОСТа, чья штаб-квартира находилась практически рядом, в Трёхпрудном. Недвижимость на Тверской использовали для специальных случаев, чаще всего для приватных встреч с нужными людьми. Когда империя Гусинского рухнула, квартиру начали перекупать друг у друга новожалованные олигархи путинской эпохи, и в итоге она оказалась во владении банка, где Председателем Правления был Валерий Витальевич. В ней по-прежнему никто не жил, слегка перепланированная и осовремененная, она продолжала служить своего рода явкой, куда порой наведывались для откровенных бесед члены Правления, сам ВВ и карьерные, большой руки люди из его добрых знакомых, – самый центр Москвы, удобно! Их ритуал был отработан чётко: в назначенный час в квартиру прибывал официант из ресторана на Пушкинском бульваре – всегда один и тот же! – с набором закусок и готовых блюд; посуда и напитки «пребывали» в квартире постоянно и в избытке. Официант, которому доверили ключи, сервировал стол, менял тарелки и приборы, подавал блюда, а после завершения трапезы наводил порядок. Ни государственные, ни корпоративные секреты здесь не обсуждали, и квартиру не «чистили» техническими средствами, выявляющими жучки, – впрочем, возможно, они там были, чтобы уведомить хозяев в случае, если их недвижимость попытаются использовать без разрешения или не по назначению, под шуры-муры. Она была оборудована только для деловых встреч.
Подлевский снова предложил встретиться у станции метро «Парк культуры». На этот раз он занял переднее сиденье, а Соснин и Филоныч, слегка обалдевший от шикарного белого «порше», расположились сзади. Когда по узкому проулку с тыла подъехали к дому, Аркадий передал водителю взятый у Хитрука «напрокат» электронный ключ от дворового шлагбаума – «Иван, пусть пока он будет у тебя». У подъезда нажал нужную комбинацию цифр и официант открыл дверь.
– Это наша корпоративная квартира, – на правах хозяина пояснил Подлевский, когда они расселись за накрытым столом, напустив туману словом «наша». Чтобы создать непринуждённую атмосферу, с улыбкой как бы пожаловался: – Место для деловых встреч, но, увы, не для свиданий… Ну что, приступим к трапезе? Дмитрий, займись, – указал глазами на непочатую бутылку «Хеннесси».
Соснин шустро откупорил, сорвав знакомую ленточку, и плеснул всем коньяка – понемногу. Но когда Подлевский провозгласил «За встречу!» и поднёс фужер ко рту, чуть помедлил. В Америке его однажды пригласили в еврейскую семью на праздничный обед по какому-то религиозному поводу. Пока глава семейства читал молитву, Дмитрий, подобно остальным гостям, держал в руке полную рюмку водки и, когда пришло время, с удовольствием опрокинул её в себя. Но поставив на стол пустую рюмку, вдруг увидел, что все с удивлением на грани осуждения уставились на него. Присмотрелся, – мать честная, оказывается по ритуалу надо было под первый тост делать лишь маленький глоток. С тех пор Соснин взял на правило в незнакомой компании сперва глянуть, как пьют другие. Не подвела осторожная сноровка и на сей раз. Филоныч-то осушил бокал сполна, а Подлевский только губы коньяком помазал.
Так и пошло: Филоныч – до дна, а Подлевский с Сосниным – по чуть-чуть.
– Никита, с вашими публикациями я знаком, регулярно читаю статьи за подписью «Черногорский», – грубовато польстил Подлевский, потому что Филоныч статьями не славился, редко выдавал что-то крупное.
Но Никита, польщённый приглашением в потаённую корпоративную квартиру какого-то олигарха – пуп Москвы! Пушкинская площадь! – лихо и быстро освоился в роли одного из ведущих мэтров журналистского цеха и на общий вопрос Подлевского, как дела, принялся отвечать мудрёно, витиевато и задумчиво, словно был не рядовым бойцом информационного фронта, а по меньшей мере командармом, ворочающим политикой СМИ.
– Дело в следующем, уважаемый Аркадий Михайлович. Если раньше СМИ чаще всего называли четвёртой властью, то ныне применительно к информационной сфере нередко используют термин «шестая держава». Термин, кстати, родившийся не сегодня и не вчера, а ещё на закате девятнадцатого века. В ту пору Китай ещё не звучал, и среди великих держав числилась Австро-Венгерская империя. – Патетически воскликнул: – Держава СМИ! Звучит… Власть запросто можно теперь менять через выборы, как в Штатах дерутся сейчас ослы и слоны. А держава, она незыблема!
– Но разве СМИ не зависят от власти? – поднял брови Подлевский.
– Уважаемый Аркадий Михайлович, ещё как зависят! Власть всегда играет белыми, у неё первый ход. Мы же не средний класс, а очень средний. Очень! Нас со стороны люди несведущие как честят? Мошенники пера, разбойники печати! А зря! Да, не за копейку бьёмся – за гривенник. Но и не за рубль, лишнего рубля в нашем деле не высочишь. Тянемся из последнего. Хотя есть, конечно, в нашей братве и сермяжники, и бархотники. Однако, право слово, живём-то всё равно по своим законам, правилам и – запнулся – понятиям. Табель о рангах свой. Кстати, подавляющее – подчеркнул с нажимом, – подавляющее большинство тех, кто блеет у микрофона, стажировались в США. Вот и соображайте… Пиар-лакеев целая дивизия, не перечтёшь. Другое дело, что… Эйнштейн как говорил? Образование – это то, что остаётся в человеке после того, как забывается всё выученное в школе. А в интернетную эпоху тьма полуобразованных шваль-блогеров объявилась, супер-дилетантов, тоже в журналистскую корпорацию рвущихся. Вот уж проститня! Членотрясы, чепушилы, волосатые черепахи, дальше некуда. Да погодите, саранча эта как на крыло встанет, как взлетит тучей, – всех пожрёт! Мамаево побоище устроит. Кажись, ещё недавно говорили просто: потоки информации. А теперь-то иначе. Уже криком кричат, да с ужасом: селевые потоки информации! Се-ле-вые! То есть разрушительные, всё на своём пути сметающие. Раньше вторая древнейшая чем хромала-славилась? Грехопадением. А сейчас? Сейчас, дражайший Аркадий Михайлович, всё гораздо, несравненно печальнее, – о гретопадении речь пошла.
– Как вы сказали?
– Гретопадение. Грета, Грета. Как её?.. Тумберг, что ли? Унизиться до прославления полоумной девчонки, которую СМИ чуть ли не в Жанну Д’Арк вознесли. Кумирню устроили. Самолётами не летает, океан на шлюпке переплывает, – будто цистерны морских лайнеров святым духом заправляют, а не мазутом. Стыдно, горько, грешно. И затхло. Уважаемый Аркадий Михайлович, это же не трагедия, даже не фарс, – низкопробный водевиль.
Для Подлевского такие речи были в новинку. Да и Соснин заслушался, подумал: «Ну и Филоныч! Жжёт!»
А Черногорский, без тостов осушая бокал за бокалом, – Дмитрий подливал понемногу, – начинал входить в раж. Поистине он был гением разговорного жанра. Головы, впрочем, не терял, с логикой был вполне в ладах, но, видимо, очень уж хотелось ему блеснуть перед неведомым олигархом, показать себя во всей творческой красе. И выяснилось вскоре, что его броские рассуждения были всего лишь прелюдией к гораздо более крупным темам, которые Никита излагал с позиции профессионального журналиста, глядящего на события, на всё и на всех со своей, особенной точки зрения. Часто парадоксальной, порой ироничной, иногда циничной, не всегда безгрешной, но обязательно интересной.
Увертюра завершилась после четвёртого бокала, – сто пятьдесят с прицепом, прикинул Соснин, – когда Подлевский спросил о ситуации в стране в целом, – разумеется, с точки зрения журналистского сообщества.
Филоныча будто током ударило. Он взвился:
– Какое сообщество, Аркадий Михайлович? Кто в лес, кто по дрова, от газеты «Правда-кривда» до радио «Йеха-потеха». И каждый жизнь под свою выдумку подгоняет. Неистощимо! Простое чтиво теперь никому не нужно. Как в сказке: добудь то, не знаю что. И не добудь, а добывай – неусыпно! Верно когда-то, кажись, Сурков сказал: Россия – это плохо освещённая окраина Европы. Всё у нас шиворот-навыворот. – Вдруг запнулся, как в прошлый раз, и добавил с вызовом: – Было!
Отхлебнул коньяка, заговорил спокойнее.
– Конечно, Аркадий Михайлович, журналистская среда, она не простая, особенная, я бы сказал, другой такой и не сыщешь. Ведь через нас элита навязывает людям свои представления о ценностях жизни, – это роль, я вам скажу, историческая. Потому одно пишем, а в уме, думаете, два? Чёрта лысого! Не два, а все двадцать. Каждый, о чём бы ни писал, знает тему вдоль и поперёк, до тонкостей, ку-уда больше, чем в статье излагает. Да такое знает, о чём и писать нельзя. Всё равно редактор в корзину отправит, а потом, глядишь, из редакции начнёт выжимать, висишь, как пуговица на последней нитке, в любой миг отлетит. Вот и приходится петли метать, очки втирать, чародейничать. Самоцензура в нашем деле – это самосохранение. Иной раз и на цыпочках ходишь, не то рукава от жилетки только и останутся, семья – зубы на полку. Но между собой-то мы честь-честью, изустно-то, за столом, как сейчас, правду-матку острым ножом режем. Такого, говорю, профессионального сообщества больше и нету.
Соснин почувствовал, что Подлевский сделал стойку. Да, не для того Аркадий затеял эту пьянку на приватной квартире, чтобы познакомиться и сойтись с кем-либо из известных журналистов. Какой-то иной был у него прицел, и только сейчас разговор начинает приближаться к его интересу. Дмитрий был заинтригован замыслом Подлевского и, потихоньку освежая бокал Филоныча, ждал развязки, попутно предаваясь размышлениям о превратностях судьбы.
Этот большой дом на углу Пушкинской площади был ему хорошо знаком. Когда-то именно здесь, в другом подъезде, он брал интервью у Александра Проханова, дивясь уникальной коллекции бабочек – под стеклом, на стенах, – которую Проханов собрал в годы писательских странствий. И вот теперь, опять в этом доме он переживает ещё одно удивление: загадочная конспиративная квартира, пока непонятное, однако вовсе неспроста прощупывание Подлевским Филоныча.
– Никита, но разве есть в наши благословенные времена свободы слова запретные темы для СМИ? – с деланным изумлением и, конечно, с подвохом спросил Аркадий. – Говоря по—вашему, кто в лес, тот не напечатает, зато тот, кто по дрова, должен вроде бы взять с удовольствием. Приведите хотя бы один пример, чего нельзя. В рамках закона, разумеется.
Филоныч аж глаза выпучил от забавного вопроса, воскликнул:
– Да таких примеров тьма-тьмущая!
– Ну хотя бы один.
Черногорский задумчиво уставился на хрустальную люстру. Отвечая, вернулся к прежней многословной витиеватости, видимо, обдумывал, что и как сказать.
– Если нырнуть в историю, то можно припомнить, что во время оно, после Наполеона, во Франции начали изготовлять новейшие, – понятно, по тем временам, – домашние светильники. И что же? Для роста прибыли производители тех светильников потребовали упразднить в домах окна за ненадобностью, есть, мол, теперь внутреннее освещение. – Сделал паузу, вроде как воздуху в грудь набрал перед залпом? и горячо выдохнул: – А госпожа Набиуллина ради эффективности экономики предложила закрыть не только нерентабельные производства, но и ликвидировать дотационные бывшие эсэсэровские закрытые города – их содержать дорого. А жителей переселить в миллионники, что гораздо выгоднее. Ничего себе, глава ЦБ! Сорви-голова баба, буйная! На мой-то взгляд эта потрясающая идея ну ничуть не уступает по прозорливости замыслу ликвидировать окна в жилых домах. И с таким типом мышления руководить ЦБ? – Взорвался. – И скажите, уважаемый Аркадий Михайлович, где я, боязливый раб обстоятельств, сегодня могу опубликовать статью о безумной банкирше? Зашибись-застрелись, нигде! Ни за что! Дифирамб ей пропеть, панегирик – это ради Бога, сколько угодно. А-а, молчите… А кто сегодня опубликует мою статью о парадах мерзости, о том, как воюющая ныне за нравственность молодёжная газета в девяностые годы устраивала в Лужниках конкурсы сисек, ради рекламы сея развраты? Чёрта лысого! Никто! Тоже молчите… А зачем наш посол во Франции вручает премию переводчику романа
Сорокина? Зачем великую русскую литературу унижает? Я написал, да кто тиснет?.. А кому нужна статья о том, как некий известный словоизвергатель в апреле сего года – да, да, сего года! – громогласно объявил, что через полтора месяца в России неизбежен социальный взрыв? Скажи на милость, какая кукуха, какой пророк, ишь какой фортель выкинул. А зачем? Медийная личность, жизнь разлюли-малина, кукарекает к ночи, заснуть не даёт. Из кожи лезет, любую чушь скажет, лишь бы мелькнуть в СМИ. Блок такую публику называл взбунтовавшимися фармацевтами. А я – статуями прискорбного содержания. Но затронь-ка их репутации, – такой вой поднимут, язык по самую шею укоротят. Тщеславятся, едят их мухи с комарами, мнят себя…
Как себя мнят медийные персоны, Филоныч сказать не успел. Официант вкатил в гостиную посудную тележку. Быстро сменил блюда и вновь удалился в кухню, спрятанную в дальнем конце коридора. Филоныч, пользуясь паузой, лихорадочно глотнул коньячку, и уже на втором взводе, не давая опомниться слушателям, рьяно начал другую сагу.
Кокетливая показуха завершилась, и Никита перешёл к «мясу».
– У них же там, наверху, помрачение умов. Бандитский Петербург времён Собчака, а значит, и Путина, раскрутили, как «Малую землю» Брежнева. Эта историческая загадка мне покоя не даёт. Потому Путин в сознании народа никогда и не станет Сталиным.
Подлевский и Соснин, цивильно говоря, обалдели.
– Вы хотите кровавых репрессий? – нахмурился Аркадий.
– При чём тут репрессии? Это дань времени. Робеспьер головы рубил, англичане сипаев к жерлам пушек привязывали, в куски рвали. А уж газовые камеры… – отмахнулся Никита. – Я совсем о другом. Сталин правил тридцать лет и оставил после себя великую державу. Путин тоже будет царствовать тридцать лет, это уже ясно. И тоже оставит после себя великую страну. Вчера я в это не верил, а сегодня верю, как перед Богом клянусь. После сброса с парохода современности господина Медведева Путин стал другим. Медведев его горбил.
– Что значит горбил? – с интересом в два голоса вскинулись Подлевский и Соснин.
– Господи, да неужто не ясно, что Медведев это клон Горбачёва? Если бы не Путин, он устроил бы нам новую перестройку, на этот раз с распадом России… Сейчас-то Путин во весь рост выпрямляется, это видно. А Сталиным всё равно в историю не войдёт. Почему? Не понимает он, что в России публично хулить царя не позволено, коли царь дозволяет себя хулить, значит, не настоящий царь. Пускай за кордоном взахлёб лают – у народа это только в авторитет идёт. А своим – нельзя. Бояр громите, умный царь всё поймёт и свою промашку исправит. А имя царское тормошить – ни в жисть! Путин ещё под Собчаком заразился страшной для царей болезнью – плевать на оскорбления, неуважений не замечать. Всё перенимал: рядом с ним в малиновом пиджаке ходил – это же бандитский Петербург. Оттуда и печенеги с половцами. Пора бы уж излечиться, – коли Медведева, наконец-то, со своей шеи сбросил.
– Ну, ты, Никита, даёшь! – воскликнул поражённый Соснин. Прикинул: «Филоныч не только говорит, но и думает лучше, чем пишет».
Но Подлевский неожиданно для Дмитрия включился в странную тему^
– Погодите, Никита, а что же делать, например, с Навальным, резко оппозиционным Путину?
– Навальный? Да кому он у нас нужен? Пусть оппонирует, его право. Однако же какой огромный ущерб нанёс России, помогая затормозить Северный поток! Конечно, за это ниже спины горячих не всыпешь, да и что за охота с таким слизнем возиться? За это не судят, опять же его право негодничать. Зато у Путина есть право лишить его гражданства, вот чего этот Навальный боится, как диавол крестного знамения. Для него это нож вострый. Пусть ему бритты или швабы даруют туземство, пусть за рубежом кричит, пока не охрипнет. Вот и весь сказ, другим не повадно будет. Собери на Мамаевом кургане митинг в полмиллиона и спроси про Навального. Хором завопят:
«Лишить гражданства!» Вот вам и мнение народа.
Соснину показалось, что Подлевский, как ни странно, был доволен этой частью Никиткиного уже полупьянного бормотания. Да и сам Дмитрий вспомнил любопытный пассаж из многословных излияний Филоныча. Спросил:
– А вот ты говорил, что у нас в России всё шиворот-навыворот.
Но потом добавил: «Было!» Теперь, выходит, не так?
– Тьфу, Соснин! Ты что «Чевенгур» не читал? Помнишь, страна освещала миру путь в будущее, а сама жила впотьмах. В темени и угодила в горбачёвские колдобины – вот он, шиворот-навыворот. А теперь что? Пока в Штатах кутерьма да идейная истерика со сносом памятников, пока громыхает эпическая президентская битва, чреватая этнополитическим сдвигом, то бишь катастрофой, пока Европа от мигрантов стонет, Путин начинает в России свет зажигать.
– А как в среде журналистов относятся к обнулению прежних сроков президентства Путина? – Подлевский явно задавал прицельные вопросы.
Но Никита только недоумённо пожал плечами.
– Я же говорил: одно пишем – двадцать в уме. Про путинское обнуление писать вообще как бы не принято – давай на социальные поправки жми. А я, да и не только я, – на эту тему разговоров застольных много, – твержу, что сделано самое главное, самое важное: Путин обнулил либеральную эпоху Медведева, говорю же, горб со спины скинул, во весь рост выпрямился. Секта гозманов – сванидзе в тираж выходит, изжила себя, Пятый акт! Без них пьеса сыграна, им пора мыть ноги в реке забвения.
Филоныч дошёл до кондиции и начал терять интерес к разговору. Глянул на часы.
– Батюшки святы! Уже четыре! Ну какой последний тост?
Я предлагаю так: за Конституцию в разгар коронавируса!
Аркадий спросил:
– Вам куда ехать, Никита?
– Район Пресни.
Подлевский позвонил шофёру:
– Иван, отвезёшь пассажира, куда скажет. – Обратился к Соснину: – Дмитрий, проводи Никиту к машине. Потом поднимешься, код 67, я буду ждать, надо кое о чём переговорить.
Прощаясь, долго тряс руку Филоныча:
– Спасибо, Никита, что нашли время для встречи. Было очень интересно. Надеюсь, мы видимся не в последний раз.
А Филоныч продолжал разыгрывать из себя чуть ли не аристократа пера:
– По гроб ваш, уважаемый Аркадий Михайлович.
Поднимаясь на седьмой этаж, Соснин прикидывал варианты предстоящего разговора, но уж сюрприза никак не ждал.
– Любопытный парень, этот Черногорский, – начал Аркадий. – Когда рюмится, он всегда голую правду-матку режет?
– Сегодня что-то особенно разошёлся, такие узоры развёл, что даже я удивился. Он любит на фу-фу выпить. А журналист не ахти какой, так себе, по-крупному – никто. Правда, сегодня дал понять, что в полный голос писать побаивается. Но говорить умеет, звезда тусовки. Там, тут, здесь – везде крутится. Потому его и привёл.
– А вот скажи, пожалуйста, Дмитрий, он кидал примеры, о чём писать вроде бы нельзя. Точечные, шелуха. Погоду они не делают. Но что-то между ними было общее, оно-то меня и привлекло. А что именно, понять не могу.
Ответить на этот вопрос было несложно. Соснин знал, что Филоныч не на широкую ногу живёт, хлопот полно, не устроен, теряет равновесие в жизни, а потому недоволен прежними порядками, ждёт перемен и заведомо уповает на обновление, подыгрывая возможным новациям. Это чувство и прёт из каждой его заявы.
Выслушав, Подлевский пришёл в волнение:
– Точка в точку, Дмитрий! Недовольство я и уловил, но не мог сформулировать. Критикуя день вчерашний, он рассчитывает внедриться в день завтрашний и преуспеть в нём. Так?
– Думаю, так. Но мыслит высокопарно, в мечтах парит. Я от него слышал об историческом вызове, стоящем перед Путиным. Сегодня он про исторический вызов, наверное, забыл.
– Интересно, интересно, – задумчиво повторял Подлевский, пальцами выбивая на столе дробь. Он вспоминал страсбургский мозговой штурм, где речь шла именно об этом, о внедрении в новую путинскую команду; как всё сходится! – Говоришь, он подыгрывает возможным новшествам? Интересно… Слушай, Дмитрий, а вот представь, что начнёт выходить газета, которая тоже работает на завтрашний день. Но не захлёбывается в похвалах Путину, как этот Черногорский, а подсказывает, что не сделано, что недоделано, что да как надо сделать. Через критику бояр или же обращаясь напрямую, – это второй вопрос, о нём надо отдельно думать. Главное – подсказывает! Не порочит, а способствует. Если сказать образно, по старосоветски, не «Долой!», а «Даёшь!». Помнишь этот комсомольский клич: «Даёшь Днепрогэс!»?
– Какая газета, Аркадий! Сейчас у печатных СМИ шаром покати – хоть в петлю, на волоске держатся, одно за другим уходят в Интернет. Средств нет в Роспечати устоять.
– Средства тебя пусть не волнуют, средства будут. Ты на мой вопрос ответь.
– Если гипотетически, подобная газетёнка сейчас, пожалуй, в масть. Но я не вижу общественных сил, которые могли бы сегодня такое дело поднять. Да чтоб с деньжищами!
Подлевский загадочно улыбнулся:
– Есть, есть, Дмитрий, такие силы. – Потянулся за бутылкой. – Подвинь бокал, я плесну, выпьем по маленькой.
Когда хлебнули, Аркадий, устойчиво опершись на стол, скрестив руки, сказал:
– Задумана именно такая газета, и стоять за ней будет мощная элитная группа деловых людей. Концепцию издания ещё предстоит продумать, даже названия пока нет. Но суть понятна: не ёрничать, как «Коммерсант», а открыто способствовать возрождению России. В учредителях будут личности крупные. В том числе Председатель
Правления банка, где Борис Семёнович. – Негромко рассмеялся. – Потому мне и предоставили во временное пользование эту квартирку.
Соснин ничего не понимал. В его сознании Подлевский и возрождение России никоим образом не сопрягались. Ну никак! Ещё в Поворотихе за кружкой пива или рюмкой водки из укромного бутыльца – в «Засеке» крепким не торговали, – Аркадий, ничуть не стесняясь, излагал Дмитрию свои густые предпочтения. Он на чём свет стоит крыл Путина за тёрки с Западом и считал Россию страной непоправимо варварской. Подлевский знал, что они оба работают на Боба, и не считал нужным скрывать свои настроения. А год спустя он занедужился возрождением России! С чего вдруг? Что случилось? Понятно, с самим Аркадием случиться на этот счёт ничего не могло, он не из тех, кто способен превратиться из Савла в Павла. Значит, круто изменились обстоятельства. Какие?
Аркадий прекрасно осознавал, какая умодробительная сумятица буйствует в сознании Соснина. Но на руках у Подлевского был козырной туз, и он садистски наслаждался растерянностью Дмитрия.
– Мне интересно твоё мнение о газете. Ты у нас парень о двух головах.
Соснин почесал в затылке, раздумывая над ответом. Подлевский либо блефует – зачем? – либо, либо… Рванул напрямую:
– С места не сойти, ты меня провоцируешь.
– Ха-ха-ха! – заливисто и радостно расхохотался Аркадий. – Провоцирую? А вот сейчас такого леща влеплю, что у тебя и вовсе ум за разум зайдёт, мозги набекрень съедут. – Он помнил, как хитро развёл его в «Засеке» Суховей, подбросив идиотскую мыслишку порадеть за Поворотиху, и лишь потом выложив козыри. И чуть ли не буквально разыгрывал ту психологическую сцену с Сосниным.
– Главным редактором газеты решено назначить тебя.
– Меня?!
– Да, тебя.
Соснин замолчал надолго. Он чувствовал, что за этой словесной игрой скрывается какой-то жуткий подвох, однако здравый ум подсказывал не торопиться с выводами. Если по поводу газеты – просто розыгрыш, ну и чёрт с ним. Похохочем, по бокалу коньяка жахнем, и дело с концом. А вдруг Подлевский не шутит? Тянуться во фрунт перед Путиным?.. Бред какой-то. Но сразу вспомнилось, как Суховей советовал ему отмежеваться от пятой колонны, играть журналиста умеренных взглядов. Мысли путались. Стало ясно: прежде всего надо переговорить с Суховеем.
– Вопрос непростой. Надо его основательно обдумать. Когда нужен ответ?
Подлевский опять громко расхохотался:
– Нет, голубчик, ответ нужен сей мо́мент, прямо здесь.
Весёлый хохот Аркадия, – вроде и не пил, только разок пригубили, – привёл Дмитрия в чувство. Он даже головой мотнул, стряхивая наваждение. Над ним просто надсмехаются, на пушку берут.