17
Спотыкаясь о свои слёзы, пришла Таисия Викторовна домой. Едва ноги за порожек завела, начала про приказ, а там и план свой яви:
– Хватит басни расправлять… Надо мелькать… Надо показываться!.. Надо показывать зубки!! Неча, ёлкин дед, слюни в ступке толочь. Девятого с утра в облздрав! В профсоюз!! В суд!!!
– Заче-ем? – детски удивлённо, с ростягом спросил Николай Александрович, помогая ей снять пальто. – Заче-ем? Девушка ты хорошая, но нахваливать я тебя погожу… Забудь… Проплакала и спрячь… – Лепестком платочка он вымакнул светящиеся, лучистые стёжки слёз на её щеках. – Успокойся и запомни простую истину. Медики не спорят. Медики не ходят по судам. Тем более младшие.
– Как младшие, так и молчи в кулачок, пока по маковку не вобьют в грязь? Да они ж готовы одним зубом меня загрызть!
Николай Александрович повесил пальто в ветхий, потемнелый шкаф. Взял зябкие с улицы пальцы жены, наклонился, подышал на них теплом.
– Тая, не преувеличивай. Это непросто… одним зубом… Стандартная неувязка, стандартное недоразумение… Они обидели, они и позовут.
– Через год? Через пять? А я, мякинная головушка, жди?
– Почему жди? Где упала, там и подымайся… Делай, что держала на плане. Собирайся на конгресс.
Таисия Викторовна устало, укоризненно всплеснула руками.
– Один уже посылал, отсмеялся… Грицианов… И ты? Какой ещё конгресс? Бабу с треском турнули с работы по негодной статье! Ни командировки, ни денег… Какой конгресс? Ну не смешно?!
Николай Александрович прижал выстывшие её ладошки себе к щекам.
– Дело! – сказал ободряюще, наливаясь восторгом от пришедшей мысли. – Дело! Давай смеяться, пропадать со смеху. По штату положено! Начальство посмеялось, образцовый подчиненный разве не должен его поддержать? Грицианов, вострокопытный змей, со смешком разливался про конгресс, а ты в сам деле катани. В пику! За нами смех будет последний! Вот!
Он схватил со стола билет. Торопливо сунул ей.
– На самолет… Девятого… В Борске в девять по-местному сядешь и в девять ноль-ноль по Москве будешь в белокаменной. На дорогу ни минуты не теряешь!
– Кроме четырехчасовой разницы между Борском и Москвой. Ну да… Ты брал заранее, не знал про приказ…
– А хоть бы и знал, всё равношко взял. Э-э, крошунька, лезет из тебя, как бы сказал Кребс, о натюрель! Как же крепенько мы возлюбили за государственный счёт свой интеллект растить… Нет командировки – наплевать и растереть! Лети на свои кровные! Послушать столпов, из первых уст узнать последние веяния… Разве это, сердечушко, нужно лично Грицианову? Разве это нужно лично Кребсу? Это прежь всего нужно те-бе самой. Те-бе са-мой!
Мало-помалу Таисия Викторовна притёрлась, притерпелась к мысли, что ехать ей надо и в таком горьком коленкоре, и даже ехать сейчас необходимей, чем когда было всё на работе нормально.
Тугих деньжат на поездку подхватили у соседей, а домашние хлопоты оставшаяся троица раскидала так.
Гоша готовит еду. На Гоше ещё вода, полы, дрова, магазины, мелкая стирка.
Николай Александрович ответственный за Росинку. Росинка – корова.
Он любил с нею возиться, не даст ветру дунуть. Кормить, особенно доить – золотых ему гор не надобно.
Николай Александрович не мог косить. Как махнёт – на палец обязательно воткнёт носок косы в землю, и летними вечерами бегала по городу с литовкой вёрткая Таисия Викторовна. Окашивала все канавки, все бугорки, все ямки. А Николай Александрович лишь сушил да сносил к дому сено.
А уход за котом Мурчиком смело взяла на себя Мила. Бесстрашная девушка, очень занятая свиданиями.
На конгрессе, в первый перерыв, народушко шумно выкатил в сувенирно-нарядное фойе, празднично блестевшее зеркальными стенами, ослепительным глянцем лакированных полов, сражающее монументальностью и торжественностью колонн.
В этом неземном великолепии, так изумившем всех непривычностью, значительностью, люди, похоже, словно враз особенно почувствовали, словно вдруг наглядно осознали свою малость, свою ничтожность рядом с этими великанистыми волшебными колоннами и невольно, как весело подумалось Таисии Викторовне, всяк стал неосознанно, сам собой тянуться если не вровень с колоннами, то всё же кверху, в живые солидные столпики, потому что, думалось ей, что-то властное, магическое в фойе ломало, переделывало людей на свой лад: попав в фойе, люди преображались, разводили, как орлиные крылья, плечи; если сперва, выйдя из зала, смотрели вокруг восторженно-робко, то две-три минуты в фойе совершенно их перекраивали, и люди уже прохаживались, совершали моцион раскрепощённо, величественно, державно вскинув головы, будто и впрямь ладясь сравняться в росте уже с самими сказочными колоннами.
С завистью глядя из-за колонны («А вдруг нарвусь на кого из своих?») на этих важно гуляющих людей, Таисия Викторовна уловила в себе какой-то дух простора, раскованности, лихой удали и, бросив прятаться, тоже стала гулять как все, гордо, величаво, изредка удостаивая дефилирующих мимо отдельных особ – не наши ли? – лениво-отсутствующего, покровительственного взгляда и ясно чувствуя, что растёт, растёт, растёт…
Наконец она вполне освоилась с мыслью, что здесь она равноправная участница, как и все кругом, а не какая там тайная сибирская беглянка-колодница, которую всяк по меньшей мерке может спокойно выставить за дверь как не нужный к случаю веник, перестала совсем бояться, что и впрямь нарвётся на своих, и, уверовав, что своих-то, из борского диспансера, никого не прикомандировали, угомонилась окончательно.
Несколько мгновений спустя Таисия Викторовна грациозно выкруживала из-за колонны, как вдруг с лёту въехала острым лицом в ватный многоведёрный живот какой-то коряговатой и толстой, как автобус, бабёхи в хрустящем шёлке.
Мелкорослая, тонкая, как травинушка, Таисия Викторовна отпрянула, словно мячик, стукнувшийся в чугунный столб, и едва не взвизгнула от изумления. Перед нею, хлопая утонувшими в жиру осоловелыми глазками, стояла сама Желтоглазова!
Сведи судьба их на Луне или на Марсе, они б меньше удивились друг дружке. Но встретиться в Москве, на конгрессе, куда вход Закавырцевой заказан – уму недостижимо!
– Вы-ы?!.. – невинно-садистским голоском прошептала Желтоглазова.
– Я! – ответила Таисия Викторовна, чувствуя себя прокудливым зайцем, изрядно насолившим под хвост волку и наконец-то попавши тому в лапки. – С весёлым днём![49]
Вместо ответа на приветствие Желтоглазова хмыкнула и у неё, будто включённые, закрутились, как у куклы, чёрные глаза, наливающиеся злобствомй.
– Закавырцева! Да что вы здесь делаете?
– А вы? – машинально спросила Таисия Викторовна, медленно пятясь с неосознанного ещё страха за колонну. Подумала: «Во всем диспансере не найти поумней послать?… Ведь когда раздавали ум, в её мешок, по словам Маши-татарочки, и на дух ничего не попало…»
– Лично я учавствую в конгрессе академии медицинских наук по проблемам рака. А вы?
– Я тоже участвую… – с коротким кокетливым поклоном смято ответила Таисия Викторовна, пробуя столкнуть разговор в пустую, приятельскую болтовню.
– Но как вы сюда проникли? – деревянея лицом, бормотнула меж зубов Желтоглазова. – Безо всяких дозволений?!
– Когда мышь лезет в амбар, она лезет без письменного на то дозволения в лапке… – поникло заоправдывалась Таисия Викторовна. – Какие у голода права?
– Кончайте гнать гамму! Здесь не амбар и вы не мышь!
– Мышка… – Таисия Викторовна примирительно виновато улыбнулась. – Я маленький человечек… Я как кроха мышка прошмыгну везде, особенно когда надо. Нашла малю-юхотную щёлочку, вот я и перед вами…
– Скажите, пожалуйста, осчастливила! Да за таковскую штукарию по шёрстке не погладят. Очередная авантюра! Впролом ломишь! Безо всякой документации в самой в Москве промахнуть на Международный конгресс! – Желтоглазова вскинула оплывший указательный палец, похожий на куцее полешко, плотоядно погрозила: – Уж тут-то я вас дожму-у… Ух ка-ак дожму-у!.. Всяка мышь грызи то, что по зубкам!
На рысях обежав колонну, Желтоглазова тяжело, увалисто заколыхалась к залу.
Таисия Викторовна онемела. Что делать? Что делать? Что сейчас и будет?… Сдвинуться с ума!..
Не отдавая себе отчёта, бросилась следом за колодой в два обхвата. Догнала, механически взяла её руку в обе свои.
– Марфа Иванна… Марфа Иванна… Ни с чего… Не надо базару…
Причитала Таисия Викторовна со слезами в голосе, безотчётно прижимаясь к желтоглазовской руке.
– Во имя всего святого… Не надо скандала… Мы с вами вместе учились, даже одно время дружили. Наши дочки, как и мы когда-то с вами, в одной группе сейчас…
– Родственничка! А я и не знала! От пятой курицы десятый цыплёнок! Эв-ва счастье!.. Жалостью расколола!.. Не-ет, я в кулачок не собираюсь шептать!.. – Желтоглазова выдернула у неё руку и уже тише, степенней пошла в зал, аврально брюзжа: – Ты у меня с дудками не в Борск – на Колыму усвистишь! Ты у меня по путе[50] огребёшь!
Что же делать? Кинуться одеться и уйти? Уйти? За тем ли я летела на свои за три с половиной тыщи километров, чтоб в первый же день уйти с конгресса? Что я дома скажу? На что влезали мы в долги по самую макушку?
С минуту Таисия Викторовна сомлело провожала взглядом Желтоглазову. Смотрела, как та шла к сцене, как поднималась на сцену, как пошла за кулисы.
«Иди. И я пойду».
Таисия Викторовна ругнула себя тонкослёзихой и, на ходу навспех промокая глаза платочком, быстро вошла в зал и села в последнем ряду на самое дальнее от прохода кресло, стояло вприжим к закрытой решёткой батарее у окна. Прикрыла себя оконной шторой – совсем не видно!
Тут на сцене показалась тигрояростная Желтоглазова с каким-то молодым гренадером в бабочке. Прошествовали по залу в фойе, щупая взглядами всех, кто сидел. Потом, опять же очень скоро, вернулись и уселись под дверью, цепко и вместе с тем с деланным равнодушием осматривая всех входивших.
Начались речи.
Гренадер ушёл, а Желтоглазова всё сидела пеньком, до зла не сводя остановившихся, зачугунелых глаз с двери, уверенная, что вот-вот крадучись прираспахнёт дверину Закавырцева, тут-то её она и цопнет.
Внапрасну промаялась Желтоглазова под дверью до вечера. Опять же не без пользы, по её мнению. Первая ведь выкатилась из зала, когда вальнули все одеваться!
«Действительно, мышка… Как в норку куда завалилась… – мстительно морщилась Желтоглазова, одеваясь. – Но я ничего не потеряла. Дежуря под дверью, я сэкономила на гардеробе. Выскочила первая, первая и оделась… А эта лютикова кукла наверняка трухнула и сбежала. Иначе б разь я её не поймала?»
И невдомёк ей, что сидели они с Закавырцевой в одном, в последнем, ряду. Только на крайних креслах. Одна у двери, а другая у батареи под шторой.
А ночью Таисии Викторовне приснился сон.
Поехала она со своими хлопотами далеко-далеко. Летела самолетом. Катилась поездом. Плыла пароходом. Тряслась автобусом.
Наконец подскреблась к дому, куда ей надо. Глянула – нету ему границы в высоту. «Высокий орган». Полдня поднималась на лифте. Потом ещё с час плыла на бойковитом пароходце по хитрым вилюшкам-коридорам.
И вот вводят её в главный кабинет. Большой, богатый. Таких кабинетов ввек она не видывала. И выступает к ней навстречу в том главном кабинете Желтоглазова. По-матерински обнимает, целует и ведёт под руку за царский стол. Сажает на своё место, а сама обочь стола прилепилась на краёк просительского стула.
А что ласковая! А что обходительная! А что на языке, как на музыке!
– Душечка, лютик ты мой голубенькой, не беспокойся. Все твои дела я улажу лучшим образом. Забудь ты про дела!
– Как же забудь? У меня дети… Кормить надо… А я без работы… Дома всё под метелочку выгребла. Ничего нет и на полизушки. Демонятам на зуб нече положить.
– Положишь. Всё образуется! Это я тебе говорю! Бросай на меня все дела – дела не волки, в тайгу не убегут! – а сама подзаймись своим здоровьицем. Я к тебе с хорошей душой… Не во нрав мне твой видик. А мне небезразлично. У наших дочек женихи братья. Вот поберут наших, извини, мокрушек. Приедешь ты к нам на свадебку, а гости высокие что возопоют, завидевши тебя? «Марфа Ивановна, лягуха ты болотная, что ж это ты родичку свою не бережёшь? Да ты тольке поглянь, какая она вся заморённая да замотанная!.. Доход-доходяга, одно основанье!..» Давай, голубанюшка-душа, разматывайся! Я о тебе загодя подумала. Вот тебе направленьице… Покажешься знаменитому профессору…
Таисия Викторовна застеснялась. Речей не найдёт.
Взяла листок, молчит.
– Ну, ты чего сидишь, как букушка?
– А что я, савраска без узды, скажу? Я всегда молчу, хоть камни с неба катись. Раз к профессору… поеду к профессору…
Уже в лифте на девяту-на десяту проскочила записку.
«Зав. диспансерным отделением института психиатрии проф. Ремизу А.Г.
Отдел специализированной медицинской помощи направляет к Вам гр. Закавырцеву Т.В., прибывшую из г. Борска для амбулаторной консультации, согласно договоренности».
Это ж ей, сникло подумала Таисия Викторовна, зудится кого-то убедить, что у меня не все дома – ушли по соседям. Ладно, ночью мои мозги работают. Что-нибудь придумаю.
И придумала.
Наутро приходит к Желтоглазовой. А та вроде в горе – так сочувствует.
– Душенька! Я ночь думала про тебя. Не спалось, хоть спички в глаза вставляй… Радостинка ты моя, была ль ты на консультации?
– Была.
– Ну и как?
– Посмотрели и говорят: «Вы такая здоровущая тетёха! У вас даже коленная рефлексия не поднимается. Удивительно, какой язевый лоб и направлял!»
– А где ты была? – нетерпеливо выкрикнула Желтоглазова.
– Да где… Еду к себе в гостиницу… в «Колос»… Вижу: поликлиника. Зашла к невропатологу.
– Без ножа зарезала! – простонала Желтоглазова и уронила голову набок. – Я куда тебя посылала? К про-фес-со-ру! Профессор так ждал, так ждал!.. Все жданки прождал… Умоляю всеми святыми, езжай прям сейчас к нему. Слышь? Сейчас же!
И тогда Таисия Викторовна спокойно, даже лениво, даже ленивей лодыря и расстегнись:
– А ты, Марфа Ивановна, ухо с глазом, ухватистая… Только не пойму, кому это ты, «дворянская кровь и собачья бровь» пылаешь доказать, что у меня не хватает семь гривен до рубля? Что ты из меня дурандейку строишь?
И со всей размашки только хвать кулаком по столу и… проснулась.
Во сне она била по столу, а наяву попала себе по ноге.
Села на кровати, глянула в окно.
Расцветало.
Она не знала сны, не верила им и не разгадывала, всегда была к ним прохладна.
Но этот сон задел её, полоснул по сердцу.
«Не к добру наснилась такая чертовня. Какое-нить лихостное коленце выкинет сегодня уховёртка Марфа… Наточняка… Не подловит ли сегодня и не упечёт ли в Кащенку?… Знатьё бы где упасть, постелю постелила…»
Желтоглазову она откровенно прибаивалась и потому заседать подалась на рани. Машины ещё умывали московские улицы.
– А вы нонче первейше всех! – ликующе доложил ей дежуривший у входа старичок с кулачок.
Это ему она вчера как на духу выпела всю правду о своих бедах, и старичок, махнув на все условности, безо всяких особых прямых бумажек пропустил её.
Ему хватило горькой её исповеди, её паспорта и справки о том, что Минздрав принял от неё заявку на предполагаемое изобретение – лечение рака борцом. Если такую разумницу, если такую радетельницу не подпускать к конгрессу по раку, то кого тогда и прикажете пускать? И он пропустил. Он и сегодня был непритворно рад, что она пришла именно первая. Все ещё чухаются, пинают воздух, а божья птичка уже в деле!
И старичок гордовито подхвалил:
– А старательная ж вы! Выполнительная!
– Надо! – посияла она детски чистой улыбкой и торопливо постучала каблучками к раздевалке.
Быстрей, быстрей за штору! Не то, отведи Господь, наткнёшься ещё на тигрояростную, с позором выставит! В психушку ещё замурует!
Во весь деньский день Таисия Викторовна не выпнула и носа из своей засады у батареи.
Утром уходила, гостиничный буфет был ещё закрыт. Она не позавтракала, и с полудня её начал подпекать голод. В её недрах всё рычало, хлюпало, лилось, журчало. Она зажимала живот, наваливаясь всем тощеньким тельцем на колени, но рычанье не стихало, а час от часу разыгрывалось всё злей. Её поднимало, как говорят в деревне, пойти до ветру, но она снова усаживала себя и терпела, терпела до самой крайней крайности.
Проученная, новым утром она прибежала за штору уже с хлебом, с колбасой, с яблоками, с бутылочкой простой воды в лаковой белой сумочке на руке. Никем не видимая, во всю силу пялилась, всё искала поиском Желтоглазову.
Но той не было и сегодня. И не могло быть.
Не найдя Таисию Викторовну позавчера ни с гренадером, ни без гренадера, Марфа Ивановна простодушно решила, что Таисия Викторовна ушла и без документов забоится ещё раз попытаться пощекотать судьбу.
А нет единственного свидетеля, кто мог бы уличить, то чего и тиранить себя в узде? Чем травить на конгрессе перекур с дремотой, не наваристей ли пуститься в разминку, в разгул по столичным магазинам? Ведь чего я здесь выслушаю, у гардеробщика уже и забуду, и ни одна душа тем меня не попрекнёт. А вот не привези я на заказ чего и дядюшке, и тётушке, и Грицианчику, как я им в глаза-то гляну?
Магазинная стихия её увлекла, пленила.
Не в примету, незаметно для самой себя из ГУМа перепорхнула она бабочкой майской в ЦУМ. Из ЦУМа в «Детский мир» и пошло, и поехало, и поскакало, и помчалось.
Услужливый вихрь кружил её по всей Москве. Москвы ей мало, тесно стало в Москве и занашивал её угодливый вихрь за покупками ещё в Балашиху, в Химки, в Люберцы и в прочие примосковские городочки.
Она так втянулась в магазинные скачки, что напрочь забыла, совсем ну выпало из ума, что у всякой командировки бывает конец. А когда спохватилась, уже пробрызнуло целых два дня поверх командировки.
В Борск самолёт всё же посмел улететь без неё, хотя билет у неё и был, и она ещё двое суток без сна, без маковой росинки во рту отсидела будто в наказание в аэропорту на громадной, на громоздкой куче натасканного из магазинов бирочного тряпья, выжидая у кассы случайного, бросового билета.
И Таисия Викторовна тоже сразу после конгресса не поехала домой, надумала ещё немного задержаться в Москве.
Конгресс ободрил, укрепил её, убедил, что в своих поисках по правильному бежала она руслу. Но чтоб совершенно твёрдой ногой стать при борце, решила походить в Главную в стране библиотеку, что напротив Кремля, прочитать и законспектировать всё, что знает литература о борце.
В бюро пропусков потребовали командировочное.
– Н-нету…
– Тогда отношение, подтверждающее вашу научную деятельность?
– Милая! Дóчушка! Да какая с меня сейчас деятельность? Была деятельность, да такая горячая, что теперь и без работы никак не остыну, никак не охолону. Уволенная я, как говорят дети, выгнатая.
– За что?
– О!.. Это до-олгий гопак…
Девчонишка из-за стоечки и на это нашлась.
– А вы, – говорит, – всё же расскажите в коротких словах… Я позову вам заведующую.
У заведующей было золотое сердце. С час слушала горькую Таисию Викторовну, обняла её и расцеловала:
– За обычай, травы в руках знахарей. А тут врач-онколог. Я вижу первого аллопата, который всерьёз занялся борцом. И в добрый час! Работайте на радость людям. Пропуск мы вам безо всякого выпишем на любой срок.
18
Самолётом дорого, на самолёт к тому ж не хватало.
И поехала Таисия Викторовна назад поездом.
Трое ехала суток, ехала с каким-то волшебным, с торжествующим светом в душе, какая-то вся лёгкая, юная, чистая, и только уже в Борске, на вокзале, когда вошла в автобус и в кошельке не наскреблось медного сору на проезд по городу, она вздрогнула, съёжилась.
Плотным холодом беды потянуло на неё.
В Москве, на конгрессе, в библиотеке, как-то не так остро думалось о делах. Вроде они и есть, а есть так и далеко, вроде как не твои, и ты знай сиди слушай, читай, выписывай. Вот твоё сегодня наиглавное дело. Всё было ясно, всё было понятно.
Но вот сошла московская волна, сошла московская лёгкость. Приупавшие боли снова яро заныли. Что с работой? К кому стучаться? Ка-ак жи-ить?…
Через весь город идти пеше не в силу.
Она поехала, мышкой вдавившись в уголок. Глядишь, контролёр не заметит…
До своей остановки не доехала, вышла на Розочке. Здесь дойти уже близко: её тупичок стеснительно выбегал на Розочку.
Дома на столе она увидела мужнину записку.
Записка стояла прямо, чуть опираясь на сытый бок старинной вазы с засушенным цветком борца.
Малышок, пишу на случай, если приедешь днем. Звонил сам Бормачев. Просил срочно зайти. Чуешь, куда ветер подул? Вхо-одит наша бешеная реченька в свои берега. А что я говорил? Они обидели, они и позовут. Они джентльмены, хотя и таежные, сибирские. Вот, пожалуйста, зовут. Иди!
Кока
Звать-то зовут, да что запоют?
Было около десяти утра, самое ходовое время, и Таисия Викторовна, умывшись и переодевшись с дороги, попив наскоро лишь чаю, кинулась в облздрав.
Заведующий Бормачёв выкружил к ней навстречу из-за стола, едва она боком, неуверенно переступила кабинетовский порожек.
Она смешалась.
Нигде никакие завы не выходили к ней навстречу, и в благодарность она подала ему руку.
Он учтиво пожал, ровней подставил стул к боку стола. Предложил сесть.
– Таисия Викторовна, – сказал Бормачёв, садясь на своё место, – чувствуйте себя как дома. Этого закадычного земляка,[51] – показал на мужчину, в сторонке сидел в кресле с раскрытой папкой и читал, не ворохнётся, будто не о нём и речь, – можете не стесняться. Наш коллега. Занимается сугубо своей бумаженцией. Итак, я вас слушаю.
– Видите ли… Вы вызывали, я приготовилась сама вас слушать…
– Конечно, меня вы услышите. Но мне хотелось сперва послушать вас. Вы опытнейший и авторитетнейший в Борске врач, – слово авторитетнейший Бормачёв выдедил голосом, – не имели ни единого замечания и вдруг уволены по «непригодной статье». Неужели вам нечего сказать в свою защиту?
– Нет, – сухо ответила Таисия Викторовна.
– И нечего сказать ни о Грицианове, ни о Желтоглазовой, ни о Кребсе?
Она с мягкой настойчивостью повторила своё короткое нет, и Бормачёв, к её удивлению, не выказал неудовлетворения её ответом, а напротив, как-то хорошо оживился.
Зазвонил телефон.
Постнея лицом, Бормачёв снял трубку.
– Да, Иван Иванович! – выкрикнул торопливо и, как показалось ей, заискивающе. – Конечно! Конечно!.. О!.. А это обязательно!.. Разумеется!.. Какие ещё разговоры?! Да конечно же!.. Ой!.. Ой же!.. Ну!..
Таисия Викторовна стыдливо опустила голову.
Бормачёвский разговор ей не нравился. Ну откуда эта всеугодливость? Ну откуда эта бесхребетность? Она так и ждала, что вот-вот, переломив спину надвое, вопросит:
«Чего-с изволите-с?»
И ожидания её были не такие уж и пустые.
Бормачёв встал и, прижав щекой трубку к плечу, в спехе стал ухорашиваться. Поправил галстук, застегнул стальной отутюженный до безжизненности пиджак на последнюю верхнюю пуговицу, пригладил какие-то угодливые, покорные волосы, приплюснуто, низко зачёсанные кверху. Потом зачем-то шагнул к углу стола, будто тот, с кем говорил, мог войти, и он наготовился встретить его, или, на другой конец, налаживался сам пуститься к тому, нырнув в трубку.
«Не-ет, это не мой герой, – подумала Таисия Викторовна. – Начал таким орёликом… а съехал… гм… на чего-с изволите-с?…»
Бормачёв вышагнул за угол стола. Дальше не пускал витой чёрный, глянцевитый шнур. Бормачёв остановился, топчась на месте.
Неутно, неприятно было Таисии Викторовне сидеть лицом к Бормачёву. Она резко, демонстративно крутнула голову влево и воткнулась взглядом в земляка за бумагами.
Таращиться на незнакомца тоже не дело. Пришлось опустить глаза.
Взор лёг на стол.
«О, это уже кое-что… занимательней…»
Под толстым стеклом были аккуратно уложены вырезки. Вырезки располагались так, что сидящий у стола с любой стороны мог их читать, не ломая ни шеи, ни глаз. Сидите вы справа – вырезки к вам «лицом». Сидите напротив Бормачёва или слева – и там уже другие глядят прямо вам в глаза, молят: да почитайте же!
Для кого эти вырезки? Для хозяина кабинета? Вряд ли.
Наверняка напихал под стекло для посетителей на ту нескладуху минуту, когда его самого отвлекут телефоном, а гость за милую малину хоть почитает со скуки. Однако ж хват этот Бормачёв!
Так рассудила Таисия Викторовна и, улыбнувшись его занятной предприимчивости, потянулась глазами к крайнему к ней газетному кусочку.
ЕСЛИ ХОЧЕШЬ БЫТЬ УЧТИВ
Название приманчивое.
Навалилась читать.
В 1832 году петербургский журнал «Сын Отечества и Северный Архив» опубликовал отрывок из книги «Благовоспитанный, или Правила учтивости». Вот что в нём говорилось.
Недостатки умственные, уменьшающие уважение к нам других: поступки и речи, кои обнаруживают в нас малый ум; слабую память; слабость рассудка.
Малый ум. Сей недостаток узнаётся по четырём признакам, кои суть:
= Важность, придаваемая вещам малым и незначительным.
= Частое и неуместное удивление.
= Любопытство знать чужие дела.
= Повторение одних и тех же мелочных действий.
Слабость памяти. Мы показываем слабость памяти, а теряем уважение других:
= Забывая имена людей и вещей, беспокоим других, чтоб назвали оные вместо нас или мучаем любопытство их неопределительностью рассказов.
= Пропуская нужнейшие обстоятельства какого-либо дела или смешивая разные дела.
= Рассказывая много раз одно и то же и в присутствии тех же особ.
Слабость рассудка. Человек показывает слабость рассудка или недостаток в здравом смысле:
= Объясняя будущее по случайностям, а не по законам Природы.
= Полагаясь на лекарства смешные.
= Судя о людях по их именам, по платью, по мнению, а не по поступкам.
= Удивляясь ничего не значащим происшествиям, когда оные бывают в одно и то же время. Тацит упоминает о пустых толкованиях римлян, которые, по смерти Августа, с удивлением замечали, что оная случилась в тот самый день, в который он стал императором; что он умер в том самом доме и в той же комнате, где умер и отец его, и проч. Подобные нелепые замечания ежедневно приводят в удивление глупцов.
Таисия Викторовна кончила читать.
Было тихо-натихо. Тишина насторожила её. Лупнула на Бормачёва.
Бормачёв уже не говорил по телефону. Сидел на своём месте и, по-домашнему подперев ладонью щёку, влюбовинку смотрел на неё.
Таисия Викторовна так и пыхнула вся жаром.
– Из… ви… ните…
– Ничего, ничего, – сказал Бормачёв. – Всё-таки хоть ма-аленькая будет польза вам от визита ко мне… Итак… Вы, наверное, считаете, как и я, что не врач должен говорить о себе, а больные должны говорить о нём?
Таисия Викторовна подтвердительно кивнула.
– Были у нас в облздраве ваши потраченные,[52] были… Опухли мы от вашего борца… Не дают работать… Валили целыми делегациями! Всё в один голос: верните нам Закавырцеву! Верните нам её травку! Где ни бери, да подай… Видите, они без травки, как пиндигашки,[53] которых до поры отсадили от груди. Высокую цену сложили вам больные… Кстати, где сейчас ваша настойка?
– А мне почём знать? Опечатывала не я, а Грицианов. Между рук всё пошло…
– А-а… – смутился Бормачёв, словно кто на язык ему наступил. – Грицианов – это вечные дрыжики перед профессором… перед свет Кребсом… дрыжики… Дрожит и кланяется каждому его чиху. До-олго хочет красиво жить… Больные требуют вернуть вас. А как вернёшь? Вы ж почти на месяц бултых, как в прорубь, и нетути вас. Где пропадали-то? Поделитесь по секрету.
– А разве Желтоглазова не говорила? Я была с нею на конгрессе.
– На конгрессе? Может, не надо песенок, доктор?
– Какие ещё песенки? В первый день мы с ней в перерыв стакнулись. А остальные два дня я её уже не видела.
– Неужели на конгресс она явилась лишь бы отметить командировку? На неё похоже… За этой кумушкой не задолжится… Тот-то эк сколь тряпичных навезла впечатлений. Пол-Борска вырядила начичик по последнему писку моды… Не тухленько, не тухленько скатала Марфа Ивановна…
– Потом я ещё осталась. Всё про борец по каплюшке собирала в Румянцевке.
Бормачёву не верилось, что слышали уши. Напрямую он и спроси:
– Это что ж?… И конгресс, и библиотека всё на свои грошики?
– Да уж не на ваши…
«Её выгнали за борец, – расстраиваясь, подумал он, – а она на свои полетела на конгресс, в библиотеку просвещаться до конца по части борца?… Ох народушко, ох народушко… Какие тебя силы и держат? – Бормачёв отвернулся от Таисии Викторовны. Ему совестно стало, что эта женщина, маленькая, хрупкая, измождённая, увидит давящие его слёзы. – Наша учёная элита шмындяет в столичные библиотеки сдирать у чужих свои кандидатско-докторские опусы только по научным командировкам. А навар каков от тех опусов? Мышам гарантируется безбедное житье! О мышах думают. А о людях, о горьких пиндигашках, ждущих капелек этой великой издёрганной бабы так, как ждёт молока ребёнок, припадая к материнской груди, – об этих-то когда и кто всерьёз начнет думать?»
Бормачёв сделал вид, что у него развязался шнурок, нагнулся к ногам. Вытер глаза платком и сел как-то неестественно ровно, будто аршин проглотил.
Он старался не смотреть Таисии Викторовне в глаза.
– Дела такие! – отрывисто начал он. – Москва дорого обходится всем. Пожалуй, вы в долгах как в шелках. Надо за дела браться. А дела такие. Больные требовали разобраться, за что это сняли вас. Наши люди разобрались. Нудлер не ваша медалька и не вам ею отсвечивать. И прочие пункты ваших прегрешений вздор, чистейший вздор, глупейший вздор!
Бормачёв говорил всё резче, всё запальней, всё громче. Смелел от нарастающей, закипающей в нём злости. Смелел смелостью труса, оказавшегося ночью в лесу. Он один, кругом ночь, темь чёрная. Страшно. Но вот заговорил сам с собой, и звучащий собственный голос покрывает, глушит в человеке страх, укрепляет человека зябкой силой, зябкой твёрдостью.
Вместе со стулом Бормачёв повернулся к Таисии Викторовне и продолжал, прямо уже глядя ей в глаза.
– Вот тут, – показал за плечо большим пальцем на стену, где висели правила для руководителя, – десятый пункт гласит: если твои распоряжения оказались ошибочными, признай и исправь. Я вас не увольнял, это сделал Грицианов. Я извиняюсь перед вами за Грицианова. Но это извинение на хлеб не намажешь вместо масла. Мне гораздо ближе, мне гораздо приятней другой пункт моих правил: всегда благодари подчиненного за хорошую работу. По отношению к вам я бы делал это с большой охотой и часто. Да что вам мои благодарности! По закону я обязан восстановить вас на работе. Да именно в ваших интересах и не восстановлю!
– П-почему? – привстала от изумления Таисия Викторовна. – И вы сживаете меня с места?… Ни с сеча ни с плеча…[54] Какая-то мизгирова сеть…[55] Если уж изъясняться на языке ваших настенных правил, так рядом с пунктом про благодарность есть и такой: будь справедливым особенно в отношении к подчинённым.
– Именно чувство настоящей, нас-то-я-щей, а не видимой, призрачной справедливости и вынуждает меня не восстанавливать вас.