16 марта
Машбюро.
Я диктую отредактированную статью Тамаре, жене Медведева.
Молча вошёл Иванов, зам главного редактора.
Тамара наклонилась ко мне. Прошептала:
– Толь, а почему начальство не здоровается?
– В этом его отличие от подчинённых. Просто так задумано на небесах…
– Да-а… А мы тебе невесту нашли. Богатая. Три комнаты…
Я вскочил, рванул к выходу. Пристально смотрю за дверь:
– Так где она?
– Вернись. Посиди, допечатаю… Двадцать лет. Очень хочет замуж. В спортредакции она. Про тебя мы ей ещё не говорили.
– Ничего. Как увидит меня – сразу остынет.
Из коридорной будки говорю с Надеждой.
Подбегает Новиков:
– На выход к Беляеву!
Захожу к Беляеву.
Рядом с ним сидит вологодский корреспондент Сыроежкин. Листают его папку.
Увидев меня, Беляев побагровел:
– За такую правку автор хочет дать тебе по шее!
Смотрю на Сыроежкина. У Сыроежкина извинительно- испуганный вид.
Беляев щёлкнул ногтем по заметке о вологодском масле:
– Кто так правит? Ты не знаешь законов элементарной правки!
– Эту информацию Медведев забраковал! О чём речь?
– Я не о стиле. Тут ничего… Ты не знаешь корректорских знаков. Речь о технической стороне дела. Есть же обводки… Здесь выброшен кусок, линия не доведена. Как тебя печатают машинистки? Вот скажу, чтоб вообще не печатали!
– О способностях журналиста вы судите по почерку?
– Вот будет аттестационная комиссия. Нарвёшься! Выгонят! Иди… Трудно убеждаемый товарищ. С тобой не договориться.
– Уж измучились… Не знаете, к чему и придраться.
Я возвращаюсь в будку к прерванному разговору с Надеждой.
– Ну, – говорю, – снова ты, красавица всех времён и народов, намылилась в ресторан? Что? Приоделась?
– Наоборот. Разделась.
– Знаешь чем нас, мужиков, брать.
17 марта
Ещё одна болтушка появилась у нас в редакции. Милица Панченко. С красным одутловатым лицом.
– Проснулась в восемь пятнадцать, – докладывает она Марутову. – Думаю, посплю ещё… И опоздала на работу.
– Ко дню рождения, – обещает Марутов, – я подарю вам второй будильник.
– Не поможет. Мне надо такую кровать, чтоб в нужную минуту переворачивалась, сбрасывала меня на пол.
18 марта
Молчанов размечтался:
– Хорошо бы Медведеву работать в бюро похоронных услуг. Он бы рьяно всех хоронил. Не пропустил бы подпись на венке «Дорогому мужу от любимой жены». А может, и пропустил бы, не догадайся, что надо писать «от любящей». А я красиво умею писать. Хорошо бы с ним саукались. Мало пришлось бы писать. Он бы всё гробил.
19 марта
Едва Медведев переступил порожек, Калистратов, подтягивая штанишки, вскочил с докладом:
– Александр Иванович! Звоню я в Баку и спрашиваю, как ведут себя наши уважаемые представители Фадеичев и Селивёрстов. Выехали они срочно туда по случаю 50-летия АЗТАГа. Мне ответили: «По пятнадцать человек сели в каждую легковую машину. В данную минуту кортеж движется по улицам Баку. Осматривают город». Я не спросил, есть ли милиционеры по бокам на мотоциклах.
– Конечно! – кивает Медведев. – Фадеичев так не поедет.
Калистратов продолжает рапорт:
– Мне сказали: «Бочки с коньяком уже на столах. Но сегодня скромненько. Основное празднество завтра. Отключаем все телетайпы и начинаем торжество. Просьба не беспокоить!»
Медведев доволен:
– Пусть Новиков – он курирует Аэрофлот – достаёт билеты и езжайте!
Татьяна тут же сориентировалась:
– Я возьму Марсика!
Я закопытился:
– Не надо. Там своих собак хватает.
– Это ещё не всё! – бросает Сева. – Говорил с Тбилиси. Ни-ко-го! Все слиняли на праздник в Баку. Остался один человек, и тот Воробейчик.
Вошёл какой-то тип, плюхнулся в кресло у стола Медведева и травит анекдот:
– Едут звери в поезде. Заяц нудно играет на скрипке. Лиса: «Перестань! А то я перегрызу тебе горло». – «Пойдём объяснимся в тамбуре». Через минуту заяц небрежно бросает шкуру лисы к лапам зверья: «Ну, кому ещё не нравится моя игра?» За короткое время заяц принёс из тамбура шкуры волка, медведя. Все притихли. Заяц пиликает. Из-за двери высовывается голова льва: «Ну, кому ещё не нравится игра моего аспиранта?»
Звонит Надежда:
– Я, наверно, не приду сегодня. Миша пригласил всех девочек редакции на просмотр фильма «Ночной ковбой».
– Что, без тебя не просмотрят?
– Он не пойдёт на обычном экране. Пойми… Я пойду, да?
– Да иди ты ко всем чертям! – в злости швырнул я трубку.
Через минуту она перезвонила:
– Завтра приходить?
– Как штык!
– А сегодня я схожу в кино. Ладно?
– Иди с Богом и ни с кем другим.
Мне грустно.
Крыша рыдает капелью.
Я побрёл по магазинам пополнить свои пищевые закрома.
Купил пятнадцать пачек пшеничной каши и клинский огурец. Его длина сорок сантиметров.
20 марта, суббота
Я стирал брюки, когда пришла Надежда.
– Ты, кума, на двенадцать минут пришла раньше времени. Не ломай график.
– На фиг этот график! Скажи, ну ты осознал свою ошибку, что трубку нельзя бросать?
– Она ещё отчитывает? Дай достираю… Ты рано обозначилась.
– Могу уйти! – Она сделала шаг назад. К двери.
– Ну да! Садись на диван.
– Бамбино, ты работаешь только на себя. Ты стараешься, чтоб только тебе было хорошо. Если сегодня не будет мне с тобой хорошо, придётся сделать оргвыводы. Не можешь – не лезь!
– Ну что? Есть порох в пороховнице?
– Чуть на донышке.
– А под этим донышком клад. Завтра будет лучше. Днём я поработаю на овощной базе, поднакоплю силёнок…
– И фигня выйдет! Ты весь уйдёшь в картошку с капустой и никому больше ничего не останется…
21 марта, воскресенье
На рафике от здания ТАССа едем на Хорошёвскую овощную базу. Затаривать картошку.
Нас семеро парней и одна дева.
Мы с одним малым вилами бросаем картошку на жёлоб-гроб, шестеро перебирают. Хорошую в мешки, плохую в корзинки.
За работой вспоминаем всякие свои истории.
– В Боготе я начемоданился в стельку. Лёг в теньке аэропортовского забора. Полиция подняла. Стала на всех языках мира спрашивать, откуда я. На каждый вопрос я молча отрицательно мотал головой. Подвели к карте. Тычут в Россию – мотаю головой. Франция? Мотаю. Повезли в порт. А там суда со всего света! Водят от судна к судну. Тычут в названия… Мотаю, мотаю, мотаю… Молодца! Не выдал святую Русь!
– Везде и всюду ругаются только по-русски!
– Почему?
– Хлёстко. Броско! Доходчиво! Богатый выбор. Только у русского народа мог появиться такой здоровый мат!
– А я читал лекции в камере хранения.[236]
– Разве там ещё есть такие, кому нужны лекции?
– Ещё сколько! Сидят и за идею. Как дал под штангу – сел. Дал – сел…
Грелись у костра. Пекли картошку.
Сбросились по рублю. Взяли три бутылки газировки.[237]
Тамада разливает:
– Ну! По солнцу!
Я выпил из кружки не всё. Остальное выплеснул. И больше не стал пить.
Народ оскорбился:
– С солнцем творится что-то не то…
– Ой, хлопчики! Провожали меня на базу жена с тёщей. Сказали: «Эх, беда… Не удивимся, если придёшь уквашенным».[238] Ответил: «Я не собираюсь вас удивлять». И сдержал своё слово.
23 марта
«Мощь Самотлора»
С утра я набросился на свежие газеты. В лихорадке ищу свой материал «Мощь Самотлора».
Севка не ко времени липнет:
– Почему ты, – тряхнул он заметкой, которую я отдал ему после правки, – не погасил Сумгаит?[239]
– Неужели не ясно, что есть такой город?
– Ты умный – я дурак. Я не знаю, что есть.
– Ну вот… Скромность заговорила…
В газетах я не нашёл своей классики.
Полез в плотные листы вестника и наткнулся на бомбу.
Сообщение № 1-52 («Мощь Самотлора») – с н я т ь. В газетах не публиковать, по радио не передавать.
Во мне задрожало всё, что может дрожать. Почему сняли? Я побежал в туалет подумать.
Всё прояснилось несколько позже.
Медведев сказал:
– Анатолий! Вчера мне домой в десять вечера звонила Рождественская. Она давала твой материал. К ней пристал с каким-то вопросом по заметке сам Вишневский и распорядился не давать до выяснения.
Дождались Майи. Она была в жёлтой кофте и в жёлтой юбке.
Севка хмыкнул:
– Какая-то вы сегодня вся жёлтая.
Майя кисло отмахнулась:
– Никак не выйду из цыплячьего возраста.
И ко мне:
– Что будем делать с твоим материалом?
– А делать ничего не надо. Нужно лишь первый абзац дать в такой редакции: «Самотлорское нефтяное месторождение – самое крупное в Советском Союзе. Это подтвердила Государственная комиссия по запасам полезных ископаемых».
– И неясностей больше нет! – пристукнула Майя ладошкой по столу. – Сейчас же даём повторно!
25 марта
Аргумент
Позавчера Татьяна отдала Олегу долг. Сто рублей.
Олег торжественно потёр пухлявые ручки:
– Срочно бежим кушать шашлык!
А продолжение было тоскливое:
– Встретились друзья… Сидим… Смотрю на часы… Нужно два раза вернуться в ТАСС! Да как уйти от пойла на столе? Всё же прихожу. Медведёв: «Ну как, Олег, шашлык?» – «Хорошо-с!» – «Я напишу докладную. Где ты был три часа?»… Да-а…Уже сегодня моё имя произносилось на планёрке среди злостных недисциплинированных товарищей. А-а-а!
Калистратов хихикнул:
– Какой мощный у тебя аргумент «А-а-а!!!»
Олег на глубоком выдохе:
– Есть на свете много дураков, и все они почему-то собрались в РПЭИ!
Татьяна пальнула:
– И ты главный дурак!
Калистратов почесал плешинку:
– Главдур Бузулук. Так и запишем.
За шкафом застучал телетайп.
– Психическая атака продолжается. Заговорил великий немой! – сообщил Олег. – Лучше бы ты помолчал… А впрочем, что ты, друже, нам подослал? – заглянул Олег в ленту, выползала из аппарата. Пробежал несколько строк и поморщился: – Ничего интересненького.
Милица присмотрелась к Олегу и взвизгнула:
– Смотрите! У Бузулука прическа из девятнадцатого века «Порыв ветра»! А мне за причёску дадут Ленинскую премию. Мыла в молоке. И волосам питание, ума больше…
Татьяна Новикову:
– Володь, отпусти меня за гвоздиками. Куплю греку своему. Сегодня – 150 лет независимой Греции!
Новиков замялся:
– Если бы для Марсика… Без звука отпустил бы. Ну, ладно. Греку тоже надо. В одном же обществе… Иди.
Милица заметила:
– Покупать мужчинам цветы неэтично. Лучше бы бутылку конины…[240]
– Он у меня не пьёт.
Татьяна важно направилась к двери.
Олег провожает её тоскливым взглядом, покачивает головой:
– Раздайся, грязь, говно плывёт… Как мартышка ни красилась, всё равно красная… Пошла ворона лебединой походкой и забыла, кто она. Как ни крути корова хвостом, лошадью не станет…
Вчера я отгуливал. Стоит уйти на день, и тут как тут нововведение. Теперь в книгу записывают, кто чем занят в течение дня: такие-то работают, такие-то в отгуле, такие-то на задании.
Молчанов предлагает:
– Давайте пошумим, пока начальства нет. Медведева нет. Новикова нет. Нештатного замзава Аккуратовой нет. А графа мы не боимся.
Я вопросительно уставился на Молчанова. Кто ж у нас граф? И Молчанов выкладывает Марутову:
– А Санжаровский у нас из графов.
Марутов заржал:
– Вот что сделала революция! Был граф. А кем стал? Литсотрудником РПЭИ!
Олег сердито сплюнул и вышел.
Скоро он вернулся совсем другим.
Калистратов спросил:
– Оль, ты чего повеселел?
– Я рад! Уже известно решение. На три месяца меня переводят из литсотрудников в доставщики. Буду носить вам заметки. Чтоб я ваши поганые рожи не видел!
Новиков виновато заулыбался.
– Да, Володь! – рубил Олег. – Можно оседлать мула и ехать на нём через пустыню. Он ни пить, ни есть не просит. Но придёт время, когда он споткнётся… Вот и я… Отдуплился… Популизатор Бердникович носится по редакциям, подговаривает на профсобрании сегодня защищать нашего Медведя.
Не хотел я этому верить. Но когда я пошёл на обед, в коридоре меня перехватил Бердникович, взял под локоток и по-лисьи проворковал:
– Надо нам встретиться в четыре тридцать в вашей комнате. Надо обязательно выступить в защиту авторитета вашего руководителя. Медведев не может работать с людьми, а как журналист он ничего. Критиковать надо. Но не слишком.
Вот и собрание. Шинкуют Бузулука.
Говорить шашлычную правду у него язык не поворачивался, он выкручивался ужом:
– Я не пить ходил, а был в своём министерстве с плановым заданием.
– А почему не отпросился?
– Отпрашиваться тошно. Не могу отпрашиваться. Унижаться не хочу.
После наводящих вопросов не признал себя виноватым. После более настойчивых наводящих вопросов пообещал больше не нарушать дисциплину.
Великанов настаивал создать комиссию и разобрать по косточкам работу РПЭИ. Наш Новиков кричал, что всё в нашей редакции нормально.
– Но трое фрондируют. Бузулук, Петрухин, Молчанов. Делают заявления.
– Заявления можно делать и безответственные! – отбивался Новиков.
Потом насели на Медведева с допросом, почему Бузулуку, журналисту высшей квалификации, не дали ставку спецкора, а загнали в доставщики. Ему же надо троих кормить!
Медведев прикинулся овечкой:
– Я не помню, как стоял вопрос о Бузулуке.
Олег ядовито хохотнул:
– Мать-автоматика сработала. Зато у нас Аккуратова спецкор. Я не могу так просить Медведева, как она… Ничего…
Собрание кончилось. Стали расходиться.
Олег не двигался с места, в недоумении качал головой:
– Эх, жизня… Бьёт ключом. Разводным. Да всё по голове, по голове. Ну!..
И трудно усмехнулся:
– Недолго Дашка трепыхалась
В злодея опытных руках.
2 апреля
Шутка
Весь день на выпуске считывал с Бердниковичем материалы 24 съезда КПСС.
Этот Бердникович ещё тот лис. Как бы между прочим пояснил свару с Марутовым:
– Хотел, чтобы я с ним скорешился.[241] Разбежался свалить Беляева. Да я его самого, этого Марутика-прутика, об стол …
Вечером у выхода из ТАССа меня ждала Надежда.
До метро мы шли с Севкой.
Мы с ним подошли к пивному ларьку.
Вот уже наша очередь.
Сева засуетился:
– Отойду позвонить.
В переводе это звучит так: пока ты плати, а я отойду, не буду тебе мешать расплачиваться.
Я взял три пива, при бутера.
– А девушка где? – спросил Севка.
– Стережёт мой портфель. Она скромнюха.
– Нехорошо оставлять девушку одну. Зови.
Конечно, позвал.
Выпили.
Мне не понравилось, что Севка распускал мокрые крылышки перед моей матильдой. Я её под локоток, Севке кивок, и мы с ним расстались.
– Как тебе Сева? – спрашиваю Надежду.
– Болтун с седыми висками. Неужели у вас в громкой конторе нет ни одного приличного мужика-красавца?
– Нет. Если не считать меня.
– Ты не видел, как Сева сунул мне телефончик?
– Дай сюда! – Я стал свирепо всю её ощупывать. – Я ему в плевало дам!
– Шучу. На тебя слишком подействовало пиво.
3 апреля
Девчонку звали Дездемоной…
Хоть и суббота, работаем в полном составе. Работает съезд – работаем мы! Таков приказ.
Утром сбежались – работы нет. Чем заняться? Трёпом.
– Подружка у тебя хорошая, – говорит Сева. – Только худоватая. Доска, два соска. Зато весёлая. Теперь что? Жениться на ней надо? О-о… Все женщины хороши лишь в агитационный период. До женитьбы. А вдруг алименты? Кисло отстёгивать от своих трудовых тугриков четвёртую долю во все восемнадцать лет!
Под воображаемую гитару мурлычет Олег:
– Девчонку звали Дездемоной…
Я фыркнул:
– Тоже мне Отелло…
– Подъебнёшь, когда с мельницы придёшь! – окрысился Олег. – Я сам в муке и кое-что в руке. Это я знаю. У меня за кормой тридцать лет. Эх, бывало, заломишь шапку да запустишь оглобля в коня! Надежды юношей питают…
Позвонила подруга жены Олега.
– Ну ты вздохнула полной грудью? – спрашивает Олег. – Не поняла? Оно и ясно. Они ж у тебя маленькие. И в надутых резервуарах?
Подруга обиделась и бросила трубку.
Олег вернулся с выпуска с забавкой:
– Крутикова взяла меня за лацкан, и Майка тут как тут с советом:
– Взялась за грудь – скажи что-нибудь.
Ермакову занесло в фольклор:
– Отгадайте загадку. Сколько человек уместится в спальном корпусе на 150 мест? Никто не знает? Триста!
Со своим анекдотом высунулся Севка:
– Слепой собирает грибы. Щупает палкой. Нашёл. Нюхает: «Подосиновик». Кладёт в корзинку. «Белый… Говно. Хорошо, что не вступил». И второй. О любовнице капитана: «Спит в вашей каюте, носит вашу фуражку и говорит, что вы свинья».
Надоедают и анекдоты.
Севка предлагает:
– Давайте лучше по рублю!
Все хором:
– Давайте!
В магазин снаряжают Молчанова с моим портфелем.
Я пристраиваюсь почётным эскортом сопровождать свой портфель.
Лучше поболтаться на улице, чем тут изнывать от безделья.
5 апреля
В любви, как и в политике, правда до хорошего не доводит.
Т.Айвазова
ПРОДЕЛКИ АБРАМОВА
Как-то нечаянно получился у Сани Петрухина день воспоминаний.
– По словам стариков, до революции в нашем здании было то ли модное ателье, то ли доходный дом с увеселительными номерами, – рассказывал он. – Слабые отголоски весёлой прошлой жизни доплескались до наших дней. Тела давно минувших дней… В молодости у Марутова Гарегина Гарегиновича была любовницей сладенькая конфетка Александрова. По совместительству была она и любовницей главного редактора Абрамова. Поэтому она была ведущим репортёром. Гарегина Гарегиновича она называла Георгин Георгинович.
Много раз Александрова была на приёмах у Сталина. Имела специальный кремлёвский гардероб. Он стоял в кабинете Абрамова.
Однажды Абрамова круто занесло.
Перетараканил он всех молодых баб своего этажа, вверенного ему родной партией, и привёл молодую мороженщицу с ящиком на колёсиках прямо к себе в кабинет.
Абрамов решил отдохнуть. По его разумению, смена женщины – это уже заслуженный отдых.
И вот явилась мороженщица.
Этого никак не могли стерпеть тассовки. Прежде, когда он менял тассовку на тассовку, все молчали. Свои! Сочтёмся!
Но притащить клаву лохматую с улицы!?
Одна из его бывших рванула к генеральному директору Пальгунову.
– Николай Григорьич! Николай Григорьич! Что сдеялось! Наш Абрамов выходит у нашего входа из машины и видит: перед ним катит молодуха ящик с мороженым и орёт на весь Тверской: «Вкусно!.. Питательно! Купите обязательно!..» А он глянул на неё, на эту кларку целкин, и облизнулся: «Ты сама вкусней твоих стаканчиков! Айдайко ко мне в контору. Весь ящик беру!» И клумба завернула в нашу дверь! Всё на моих глазах! Привёл мороженщицу и закрылся в своём тупике![242]
– Наверное, он захотел много мороженого.
– Мороженщицу! Пойдёмте посмотрите!
– Неудобно подсматривать.
– Дома неудобно. А здесь, на работе, надо! Чтобы другим неповадно было!
– Пожалуй, резонно… Ну что ж, давайте попробуем совершить прыжок в неизвестность…
Пальгунов спустился с небес на четвёртый этаж.
Абрамовский кабинет закрыт.
Вежливо постучал.
Никакой реакции из-за двери.
Принесли запасной ключ. Коварные женщины этажа держали его наготове на всякий случай.
И вот случай явился не запылился.
Входит Пальгунов.
Биатлон[243] не прерывается.
Абрамов был компанейский малый и, продолжая сбрасывать давление на горячей мороженщице, лишь повернул голову в сторону вошедшего и вежливо сказал:
– Подождите, пожалуйста. Потом я вам уступлю по старшинству.
Генеральный деликатно вышел и снова вернулся с подписанным им приказом об увольнении Абрамова.
Абрамов соскочил с пилорамы, застёгивает торопливо штанцы.
Пальгунов милостиво:
– Не застёгивайте ваши штанишки. Можете продолжать.
– Вы любезны.
– Не менее вас.
– Я виноват, что не уступил сразу.
– Будьте мужчиной. Не раскаивайтесь. Продолжайте. Да благословит вас Господь.
После ухода Абрамова (сейчас он главный редактор на радио) Александрова стала учётчицей печатаемости тассовской информации. Она просматривает газеты, вырезает тассовские куски, разносит авторам, ведёт ежедневную ведомость, где указывает, сколько и каких материалов сдала каждая редакция.
Из ведущего редактора она превратилась на старости дней в девочку на побегушках. Только по-прежнему держится важно, носит чёрную бабочку, которую видел сам Иосиф Сталин.
Старикам ТАССа это примелькалось, стёрлось. Молодые же ничего не знают об этой бабочке.
– И партайгеноссе Шишков, – добавляет Саня, – жгуче любил чужих женщин. Ка-ак он любил машинистку Виноградову! До парткома дело докипело. И Лукьянов был легендарный ходок по клубничке, и Герман, начальник отдела кадров, не раз подгорал на женьшенихах. Он рекомендовал меня на работу за границей. А я, тупарь, не пошёл. Теперь я частенько говорю себе: «Дурак ты, боцман! И шутки у тебя дурацкие!»
9 апреля
Мжаванадзе
В конференц-зале была встреча с Мжаванадзе.[244]
Решили сделать снимок.
И с кем же захотел сняться Мжаванадзе?
Он усадил рядом с собой нашу Лидочку Шергину, техническую секретаршу. Она бальзаковского возраста, белокура, мила.
Василий Павлович был любезен. Настойчиво приглашал приезжать в Грузию.
– Да-а, – сказал Медведев. – Вот приедет она в Тибилиси с этой фотографией, покажет на вокзале, спросит, как пройти к этому человеку. Её золотом осыпят и разорвут на радостях.
– Мы все просто зверски завидуем ей! – пыхнула гневом Ермакова. – Вот лет через тридцать напишут историю снимка. Напишут о Лиде, а не о нас. И было у неё всё просто и естественно. Позвали – села и снялась. Обыденно. Не было у неё никакой подготовки, никакого маскарада. Как у Евтушенки. Утром он пьёт водку и заедает мясом с кровью. Вечером, чтоб не горели щёки румянцем, пудрится и наводит синяки под глазами, чтоб выйти на сцену «юношей бледным со взором горящим».