Террористы

Глава 9. ЗЕЛЕНЫЕ ДРУЗЬЯ ЧЕЛОВЕКА

Германская Империя, предместье Мюнхена, 1910 год

Предвестниками перемен стали сны.

С Максимом и раньше такое было, когда его будил кашель жены. Он зажигал лампу, искал микстуру, поил ее с ложки. Старался не смотреть в запавшие под лоб глаза Тани, на ее лиловые губы, не ловить ее измученный взгляд.

В этих снах люди жили без царя, в тотальной прямоте улиц, в домах, напоминающих ящики из-под мыла.

Он бы отправился в то отдаленное время, но боялся разочарований всем существом постояльца XIX века.

В будущем он был все тот же Ландо, и звали его так же, Максим Павлович, однако жил он в неизвестном городе, по улицам которого носились плоские, похожие на футляры от очков, автомобили.

Там у него была квартира, оснащенная фантастическими приборами. Вроде ящика с экраном, через который можно было смотреть синематограф. Или электрического шкафа, где еда замораживалась. Или вроде странной печки, где она, напротив, разогревалась без огня.

Там он имел другую профессию, не изобретателя, как теперь, а строителя. Причем в обязанности его входило не возводить, а сносить старые дома.

Разрушение производилось с помощью машин на гусеницах, ковшей, подвесных гирь и ножей, укрепленных впереди трактора, а также взрывчатки.

Максим ломал. То деревянные бараки. То конторы, наспех сложенные из кирпича, то особняки с намеком на готику. То лишние заборы и трубы.

Поэтому он знал, что всякое строение, даже самое ничтожное, имеет свой норов, и порой так сопротивляется гибели, что готово отомстить. Едва зазеваешься, получишь балкой по башке.

Иную кладку, сложенную хитрым способом, с добавлением, например, яичных белков, ни киркой не возьмешь, ни ломом, искры летят. Только взрывчаткой.

Тонкий знаток конструкций, он будто бы досконально изучил свое дело. Так восточный единоборец сначала постигает анатомию тела, чтобы выявить слабые места.

Иногда он будто бы переносился в Рим. Но даже собор св. Петра занимал его лишь с точки зрения количества взрывчатки, которую следовало заложить под колоннами. Банальный снос превращался для него в могучую симфонию краха, тотального поражения, апокалипсиса.

Ночные видения возникали в сознании штабс-капитана столь отчетливо, что наутро ему хотелось нарисовать их.

Получалось, что и вся предыдущая жизнь Максима, – Москва, диплом, работа у Жуковского, служба в Гатчинской авиашколе, Санкт-Петербург, знакомство с очаровательной Леонтьевой, затем Женева, Интерлакен и Мюнхен, – все это никакая не судьба.

Он чувствовал, что судьба – это он сам.

Поэтому разработка аэроплана и разгадка тайн великого Времени соотносились в его сознании весьма странным образом.

Пусть весь мир летит вверх тормашками, думал Ландо. Он нынче не понимал, что такое слишком поздно. Это «слишком поздно» сжималось петлей на Танином горле в день ее агонии.

Направление жизни теперь уже не казалось ему необратимым. А значит, трагическим.

И все равно жаль, что в те дни, когда угасала любимая женщина…

Да-да, в те дни он еще не знал, что бесполезно думать об отрывке настоящего, переходящего в вечное прошлое, как к фатальной трагедии.

Потому что, бодрствуя, люди осознают лишь пространство, но не время.

Той же весной шизофренические представители матушки Земли решили продолжить игру.

– Посади розу, – твердили они, – и все переменится к лучшему.

– Что «все»? И почему розу? – будто бы спрашивал Максим, желая, чтобы голоса замолчали. – Не хочу я никакую розу!

– Это будет не совсем роза, – возражали ему, —это новая точка отсчета.

– Будильник? – язвил Максим.

Он просыпался злой, ощущая, что ночные советы странным образом совпадают с его планами отгородиться от реальности.

Ну, что же, да… Почему бы не посадить цветок в память о жене?

Хотя Таня не любила цветы или, по крайней мере, относилась к ним равнодушно, считая их пережитками буржуазного быта.

Она еще фрейлиной собиралась спрятать в букете пистолет, чтобы выстрелить в Николая II. И только случайность помешала ей.

Ландо вспоминал, как в Швейцарии они, дурачась, разыгрывали сцену покушения.

Таня надевала кринолины, Максим – офицерскую фуражку. Она подходила к «царю» Ландо с букетом. Он должен был произнести: «Вы новая фрейлина императрицы? Очень приятно, сударыня. Эти цветы – мне?» А Таня, выхватив из-под букета браунинг: «Конечно, Вам, Ваше Величество. Получи пулю, мерзкий ублюдок!».

Максим, схватившись за грудь, опереточно падал.

Все это было ради нее, ради Тани!

Ландо купил саженец в питомнике под Мюнхеном.

В поезде он держал сверток на коленях, стесняясь его, будто ребенка-инвалида. Он пару раз укололся шипами и испачкал брюки землей. Придя же домой, перекрестился, вложил корневище в лунку и обильно полил.

Когда лепестки начнут опадать, досадовал он, думая о времени розы, они будут похожи на пятна крови, которые оставались на Таниной подушке после приступов кашля.

Но еще до этого…

Идея с розой совпала с увлечением штабс-капитана Ландо огородничеством.

Увлечение охватило его после запоя.

Хотя сначала оно походило на обычное стремление похмельного интеллигента произвести генеральную уборку.

Ландо разрыхлил почву до пуха, развел закусочный укроп, мяту для добавления в чай, пастернаки, аромат которых облагораживает любой салат, а также озимые чеснок и сельдерей, усладу авиатора. И перцы, которые он запекал по-балкански с травами и козьим сыром.

Взрослые патиссоны были похожи на противопехотные мины и оставались на грядках неубранными.

И тут соседи, немецкие пилоты, подсунули ему загадочные семена.

Немцы сказали, что если приличному бюргеру и стоит что-то выращивать, то именно die grüne Freunde des Menschen, зеленых друзей человека. Ландо ничего не понял, но не смог устоять перед бурей и натиском. И доверился аграрному опыту летчиков.

Пока он не взлелеял рассаду, не утыкал ею грядки, пока не поднялись дружно стебли и из них не вылезли острые листья, похожие на жертвенные кинжалы майя, а макушки не зацвели махровым цветом, – Максим думал, что данная поросль называется единственно Cannabis Sativa. Но как-то утром, окинув взглядом плантацию «зеленых друзей», вспомнил, что ему с детства знаком этот сорняк, который мать называла нараспев – соколья трава меньшая. Короче, конопля.

Стоило огороду зазеленеть, дарители семян зачастили к нему под разными предлогами. То соли в долг, то керосину. А сами украдкой и ревниво взирали на плантацию.

Их нервная заинтересованность касалась видов на урожай.

Во время жатвы они бросились помогать Ландо. Раздевшись до пояса, немцы усердно махали серпами, напевая песни. Охваченные земледельческой радостью, пилоты иногда изрекали подходящую пословицу, например: geteilte Freude ist doppelte Freude, разделенная радость – это радость вдвойне.

Коноплю сушили на чердаке.

Максим помнил, что из стеблей конопли в имении его родителей выделывали ткань, похожую на парусину. Няня шила ему штаны и куртки, да еще плела веревки, наподобие шпагата, которым обвязывают посылки. Маслом, выдавленным из семян, мать смазывала швейную машинку.

Однако, судя по инструкции пилотов, использование урожая могло быть поинтереснее.

Во всяком случае, никто теперь не разберется, что сыграло в судьбе Ландо большую роль, конопля или роза, то есть, красота или порок. Важнее, что после посадки куста начались изменения, которых он совсем не ожидал.

Первую косую Максим Павлович забил под присмотром немцев поздним летом 1910 года. Жалея новичка, они позволили ему лишь несколько раз затянуться папиросой, набитой сушеной и измельченной травкой. Затем Ландо принялся дико хохотать и неприлично показывать на немцев пальцем. Очевидно, это был всего лишь «приход».

Авиаторы с папиросками, напротив, выглядели по-тевтонски строго, даже печально. Из-за чего Ландо предположил, что у германцев свой особый кайф.

И правильно.

Иначе после «обдолбежа» он тоже мог бы очутиться с ними в 1776 году, где в качестве рыцарей склочного князька Максимилиана III они сражались за его наследство с претендентами по мужской линии.

Ландо же показалось, что на него падает небо

Он даже подставил руки, как атлант, чтобы облака не ударили слишком больно. О-хо-хо!

Максим успел бы увернуться, но тут земля заходила ходуном, свет замерцал. Он уже не понимал, сколько времени прошло, но, в конце концов, обнаружил себя сидящим на траве подле немцев, которые трепали его по щекам. Ландо решительно забыл, кто он такой. Точнее помнил, что вроде бы должен быть здесь по какой-то причине, и даже мог назвать местность – аэродром вблизи Мюнхена. Но соотнести собственную личность с этим типом, который закатывал глаза, пускал слюни и грязно бранился по-немецки, – у него никак не получалось.

Поэтому и разговор вышел, как в покое для умалишенных.

– Wer bin ich? (Кто я?)

– Du bist Herr Lando, ein Erfinder aus Rußland. (Ты господин Ландо, изобретатель из России).

– Und wer seid ihr? (А кто вы такие?)

– Ehrlich gesagt, sind wir deine deutsche Freunde und Kollegen. (Честно говоря, мы твои немецкие друзья и коллеги).

– Für solchen Fall, wer bin ich? (В таком случае, кто я?)

Спустя год, Максим овладел процедурой забивания косяков и даже научился управлять последствиями.

Только однажды он смешал немного хэша с табаком, – ему не хотелось, чтобы набивка сильно опьянила его.

Первая затяжка получилась непроизвольно, за ней вторая, и тело его сделалось легким, как перо. Он хотел встать. Ноги не почувствовали тверди. Тогда он оттолкнулся от подлокотников, поджал колени и, глуповато улыбаясь, воспарил.

Это не было похоже на невесомость, о которой он читал у Циолковского, иначе бы Ландо стукнулся головой о потолок. Он ощущал вес, поскольку понял, что понемногу снижается, как шар, из которого выпускали газ.

Достигнув пола, Максим потяжелел, и плавными прыжками, как по Луне, интуитивно направился к двери.

Максим понимал, что все из-за наркотика.

Ему хотелось выйти на воздух, чтобы избавиться от опьянения. В глазах двоилось, и Максим инялся смешно ловить дверную ручку. После нескольких неудачных попыток, он, наконец, овладел ею, и вывалился за порог. Однако за дверью он никого не встретил.

Там, вообще, простиралась чужая местность.

Это уже был вовсе не аэродром под Мюнхеном.

Глава 10. АРКАИМ

3350 год до н.э., остановка линейного времени

… не аэродром под Мюнхеном, а вот что: штабс-капитан Ландо очутился на вершине холма. А под его ногами расстилалась долина.

Часы показывали половину двенадцатого ночи, а здесь было еще светло, и, судя по листве, стояла осень. Солнце понемногу пряталось за горизонт, небо темнело, и Ландо уже с трудом различал подробности ландшафта.

После кошмаров и видений в Моосахе Ландо легко принял новые правила игры. И на душе было легко. Однако беззаботность постепенно сменилась раздражением. Что же ему придется торчать здесь до утра? Ночи наверняка холодные. Он похлопал себя по карманам, ища спички, но не нашел. Даже костра не разведешь.

И тут в долине вспыхнули огни.

Сначала Максим принял их за кочевые костры, но, приглядевшись, понял, что у света иная природа. Фонари, организованные в гирлянды, располагались в виде двух правильных колец – одно внутри другого. От центра к окружностям вели радиальные лучи, что напоминало велосипедное колесо со спицами, утыканное светлячками.

Максим подумал, что перед ним машина, а может и летательный аппарат. Но агрегат без крыльев вряд ли поднимется в воздух. Присмотревшись, он понял, что это не машина. Перед ним простирался город, окруженный рвами с водой.

Он миновал мост и ворота, и очутился в помещении с несколькими дверьми. Максим хотел сосчитать, сколько же здесь дверей, но не успел, потому что одна из них отворилась. Вышел персонаж, типа, трубадур – в одежде из кожи и замши, при множестве пряжек и ремней. При этом, как показалось Максиму, каждый ремешок и каждая пряжка имели свое назначение.

– Я проводник, – сказал трубадур. – И добро пожаловать в город Аркаим, Максим сын Павла. Ты вызван Творцом.

Ландо не стал выяснять, откуда проводнику известно имя его. Это было бы уже совсем в традициях немецких сказок, а он не любил немецкие сказки: они почти всегда заканчивались назиданием. Волновало другое: не попал ли он на тот свет?

– Простите, я не умер? – спросил Максим.

– Ничего случайного в пространственно-временном континууме не происходит, – сказал проводник. – А потом, что ты называешь смертью?

– Прекращение жизнедеятельности организма и биологического обмена веществ, – без запинки ответил Максим. – Это я у Сеченова прочитал.

– Занимательно! – Незнакомец снял колпак, улыбнувшись. – Мы тут за много тысяч лет не смогли понять, что такое смерть, а какой-то Сеченов… Ну, ладно. – Он протянул чашу синего стекла. – Прежде всего, тебе следует успокоиться. Выпей.

– Еврейский молочный ликер? Казахская арака? Мексиканская текила? – гадал Ландо, разглядывая жидкость на свет.

– Это хаома золотоглазая, – ответил проводник. – Ее готовят из хвойного растения, эфедра, и разбавляют козьим молоком. Это придумал я.

Максим, которого давно мучила жажда, припал к сосуду и осушил его до дна.

Сначала ему показалось, что в голове завелся муравейник. Но вслед за этим неприятное ощущение исчезло, мозг заработал чисто и ясно.

Они пошли по коридорам, переходам, галереям, то поднимаясь по лестницам, то снова спускаясь вниз, пока не распахнулись очередные, – Ландо сбился, какие по счету, – двери в просторный зал.

По обе стороны стояла аппаратура неизвестного назначения. Изнутри своды зала казались прозрачными, над ними мерцали созвездия. В центре высился большой телескоп, а в торце, выложенном плиткой, Ландо увидел стол, изготовленный из зеленого минерала, напоминающего малахит. За ним сидел голубоглазый человек со строгим и спокойным лицом.

Когда проводник, поклонившись, удалился, человек внимательно оглядел Ландо.

– Привет, Максим сын Павла!

– Здравия желаю! – отозвался штабс-капитан. – С кем имею честь?

– Ормазд.

Ландо задумался: имя показалось ему знакомыми.

– Авеста? Индоиранская протокультура? Вы древние арии? Я в Персии?

Ормазд встал из-за стола, и штабс-капитан увидел, что бог одет в хорошо сшитый и дорогой костюм, какие можно заказать разве что в Париже.

– Ваши археологи все перепутали. Они думали, что арии разделились на иранскую и индоиранскую ветви между Индией и Персией. Но это случилось на территории, которую вы называете Россией. Твои земляки откроют Аркаим на Южном Урале, на рубеже двух эпох. И тогда убедятся: все произошло наоборот.

– Но мне неизвестно о таком открытии, владыка. Какой у вас тут год?

– Три тысячи девятьсот пятидесятый до новой эры. Это по вашему, весьма путаному летоисчислению. Вы же отсчитываете время от рождения Христа, а мы – от окончания всемирного потопа. И, пожалуйста, не называй меня владыкой.

– Извините, вы больше похожи на профессора, чем на бога, – попытался шутить Ландо. – Учителем можно? Мне кажется, очень по-домашнему.

– Внешность не при чем, – серьезно сказал Ормазд. – Я создатель всего сущего. И, поскольку ты мною избран, нужно определиться. Я настоял перед амахраспандами, чтобы выбрали тебя. Так что либо ты следуешь идеалам Воху Маны, то есть благому помыслу Неба, либо служишь Ариману, будь проклято чрево тьмы, его породившее. Имя у тебя звучит по-аркаимски неблагопристойно: Максим сын Павла… Фу! Может быть, наречь тебя Тазиганом?

– А что такое Тазиган?

– Озеро было такое. Там верблюдов купали. Теперь высохло давно.

Максим заколебался.

– Удачно ли это, Учитель, когда тебя называют в честь высохшего озера, где к тому же купались верблюды?

– Не каждому же удается получить имя от самого Творца. И при этом, заметь, как удобно. Никакая фамилия не нужна.

– Нет, мне моя фамилия нужна! Перестаньте, пожалуйста! Я дворянин! Я желаю остаться Максимом Павловичем Ландо!

– Смешно! Не кричи только! Попадешь в резонанс, мозаика на стенах отвалится!

Не очень-то похоже на смерть, подумал Максим. И не сон. Ему такие сны еще не снились.

– Ты, Максим, должен будешь ко многому привыкнуть. Здесь не небеса и не Олимп, как думали, к примеру, чудаки-эллины. Аркаим развился из предгоризонтной обсерватории. Теперь это межгалактический центр.

– Вы астроном?

– Точнее, астрофизик. Но не только. Главная задача Аркаима – управление потоками Времени. Ты здесь потому, что нами решено создать отряд корректировщиков.

– С какой целью?

– Слишком много негодяев скитается во Времени. Есть такие, кто произвольно изменяет причинно-следственные связи. А потом начинается… То какое-нибудь ничтожество президентом изберут, то войну начнут не там. Из-за этой неразберихи уже сил нет метаться. Дьявол Ариман, конечно, радуется. Для него нет ничего лучше, чем разрушить мировой порядок.

– Это такая работа, да?

– Нет, – жестко возразил Ормазд, – это власть. Причем такая, что ни одному смертному не снилась. Послужишь нам до эпохи Весов, а там посмотрим. Может быть, тебе и самому не понравится, захочется на пенсию. Приложи левую руку к сердцу, Максим, и поклянись, что выбираешь идеалы Воху Маны.

Ландо задумался. Он не любил давать лишних обещаний, так как знал, что в конечном результате они ведут к несвободе.

– Разве у меня есть выбор?

Ни один мускул не дрогнул на лице бога.

– Разумеется. Только намекни, что предпочитаешь Аримана, и в ту же секунду окажешься в своей лачуге. Через четыре года начнется мировая война. Ты вернешься в Россию, попадешь в эскадрилью полковника Лемана. В результате победит Ариман. Он погрузит человечество в опасную иллюзию моноидеологии. Люди начнут думать, что при помощи равенства можно добиться справедливости, а в результате погибнут миллионы. Но ты не доживешь даже и до этого. Ты умрешь за год до начала битвы двух титанов, в 1932 году по вашему летоисчислению.

– Получается, я проживу шестьдесят три года? – Максиму стало грустно.

– Я уже сказал, что выбор у тебя есть.

Ландо вдруг почувствовал, что Ормазд может сказать ему еще нечто, но самое важное, что все объяснит, но после чего жить станет уже невозможно.

– Я клянусь, учитель, – молвил он, – что выбираю идеалы Воху Маны – добрые помыслы Неба. Но почему я?

– Ты не первый. До тебя мы посылали людям Заратуштру. Он примерно так же рассуждал. Этот посвященный многое успел сделать. Но Нечистый оказался сильнее и всячески извратил его наследие.

– Вы имеете в виду ранние источники? Или Ницше? Я читал «So sprach Zarathustra».

– Дело не в том, как философы извращают истину. А в том, чем это потом оборачивается, – сказал Ормазд. – Через двадцать три года, по вашему календарю, «Архив Ницше» посетит один из самых страстных его почитателей, некто Шиккельгрубер. Ты еще о нем когда-нибудь услышишь, Максим. Он уничтожит целые нации.

– И что же, ничего нельзя изменить?

– Мы пытались. Семя Заратуштры хранили в озере Кансава. От него должны были родиться сыновья-спасители. Однако из-за вмешательства темных сил, мир стал развиваться в таком опасном направлении, что толку от сыновей-спасителей уже не было бы никакого. Теперь решающая битва должна произойти в России.

– Битва за что?

– За древние врата Времени, на которые покушается Ариман. Мы решили изменить некоторые последовательности, и помешать Нечистому. Пусть думает, что овладел разломом. Все равно врата будут уничтожены в тот момент, когда мы подготовим новую площадку. Уже и место присмотрели.

– Где же, если не секрет?

– Ты узнаешь. А пока следуй закону Авесты. Он есть объяснение мироздания, и творца, который постоянен и безграничен во Времени. Ибо Ормазд, место, вера и время Ахура-Мазды были, есть и всегда будут. Закон Авесты есть и объяснение Аримана, который пребывает во тьме, в страсти разрушения и бездне. Он был, есть, но не будет. Место разрушения и тьмы – это то, что называют «бесконечная тьма». Безграничное же есть Верхнее. Его мы называем Бесконечным Светом. Ограниченное – Бездна. Между одним и другим духовными началами – Пустота. Или, говоря научно, третье измерение Великого Времени. Власть Ормазда полностью будет достигнута при конечном воплощении. Когда оно наступит, творения Аримана погибнут.

Ландо внимательно слушал бога, пытаясь осознать его слова во всей глубине.

– Думаете, я справлюсь?

Ормазд усмехнулся.

– Конечно, ты всего лишь смертный, одному тебе ничего не удастся сделать. Но с этого момента ты есть мое оружие, воля, интеллект и карающий меч. Ты теперь не принадлежишь только себе.

– Может, я умер?

– Ты не умер, исходя из того понятия о смерти, которым пользуются обычные люди, но и не жив. Тебе откроется великое Время во всем его объеме. Ты не сразу привыкнешь и не сразу поймешь.