У старого капитана все домашние были на даче, и он был заметно рад, что им никто не мешает и можно не принимать участия в не очень нужных разговорах. Кивнув на открытое окно, откуда вливался в комнату звук сотен шагов и еще отдельные голоса, он хрипловатым голосом заметил:
– То, что сейчас происходит, я еще не совсем пока понимаю. Боюсь, что рушится на наших глазах великая держава. При всех ее недостатках.
– Власть бессильна. Кажется, выродилось наше руководство, – сказал Якимов неохотно. У него было ощущение неправильности курса своего корабля и невозможности найти точное место в океане из-за неисправности навигационных приборов.
Старый капитан все приподнимал и ставил налитую рюмку.
– Конечно, у всех у нас не было все гладко на работе, и помполиты наши нам частенько досаждали, но все-таки была во многом какая-то стабильность. И все мы давно, как говорят на военном флоте, "поняли службу".
– То есть знали, что можно, а чего нельзя, – с иронической усмешкой сказал Якимов, как бы давая своей усмешкой понять, что этими правилами он иногда мог и пренебречь.
– Но что будет потом? У кого в руках будет власть? Кому будет принадлежать все, что на нашей земле и в ее недрах? Кто будет владельцем заводов, газет, пароходов? Помнишь «Мистера Твистера», Паша?
Якимов не сразу ответил, выражая, впрочем, косвенную поддержку высказываниям капитана:
– Ручаюсь, что будущих владельцев всех перечисленных вами объектов собственности сейчас в уличных шествиях не увидишь. Они выжидательно поглядывают в окна из-за штор и соображают, что к чему.
– Боятся не ту карту вынуть из колоды, – согласился отставной капитан, пригладив седой ежик волос. – Их можно понять.
А потом подумал и сказал, кивая на окно:
– Считается, что народ – это творец истории. К сожалению, он часто сам не понимает, что творит.
Теперь, много лет спустя, Якимов вспомнил и тот разговор, и ту атмосферу тревожного ожидания. Он неожиданно подумал, что среди осторожно выглядывающих тогда из-за штор, возможно, была замечена и лысоватая голова будущего «олигарха» и борца с властью, а в его взгляде – жуликоватое, настороженное проворство наперсточника из подземного перехода в сочетании с усталой скорбью древнего народа.
«Впрочем, – поправил себя Якимов, – если мне докажут, что этот доктор наук стоял тогда в «живом кольце» перед работающими на холостом ходу танками, я публично принесу свои извинения. Но надеясь, что этого делать не придется».
Якимов смотрел на старого капитана с уважительным сочувствием, сознавая, что придет и его черед уступить свое место на капитанском мостике. И во всем этом был привкус грустной и справедливой неизбежности.
А капитану, видимо, хотелось поговорить, тем более, что тема происходящего на улицах была в основном исчерпана.
– Если один из главных пороков юности, – сказал он, – это расточительность, то в старости – это скупость. Мне приходится даже за собой следить, когда захожу в магазин. И еще замечено, что больших гуляк-женолюбов в старости охватывает болезненное сребролюбие.
– Возможно, это переродившаяся страсть к альковным удовольствиям, – с усмешкой высказал свою догадку Якимов.
– Надеюсь, тебе это не грозит, Паша, – в виде косвенного вопроса сказал капитан, наполняя рюмки.
– У морского комсостава есть общий грех, – сознался Якимов, – но тут уж как кому повезет. Я имею в виду сожительство с буфетчицами и прочими женщинами на судне. Скажу честно: этого я себе не позволял. Просто из принципа. Использование своего служебного положения считаю запрещенным приемом. Поэтому жене своей был верен. Правда, верен по-своему. В море одно, на берегу – другое.
Старый капитан понимающе усмехнулся, а Якимов не стал заниматься самоанализом. И оба капитана подняли свои рюмки.
Якимов с уважительным сочувствием поглядывал тогда на старого капитана, а у него с обостренной резкостью выступали признаки его преклонного возраста, морщинистые шея и щеки, выцветшие глаза и желтоватые белки. Когда-то, еще курсантом, жизнь Якимову казалась почти бесконечной и только с годами он начал понимать, что ценность жизни определяется именно ее конечностью.
Он никогда не был верующим, хотя и был в меру суеверным, как многие моряки. Но неожиданно для себя он стал временами задумываться: "А что будет потом?" Ему казалось, что это будет нечто вроде очень далекого плавания и с таким портом назначения, о котором он даже не слыхал, было также неизвестно, что его там ждет и какие там порядки, и что возврата оттуда уже не будет. Возможно даже, что судно отправят туда на вечную стоянку у причала или на рейде. Когда-то Якимов с некоторым смущением таил в себе мысль о том, что пока живы родители, они являются своего рода щитом, неким заслоном от грядущего конца личного бытия. Биологическая неизбежность более раннего ухода старшего поколения как-то успокаивала, хотя и стыдно было в этом признаться. Но родителей Якимова давно уж не было в живых и поэтому не стало никакой преграды перед тем самым неизбежным концом и уходом в небытие.
Примерно за два года до этих событий на его судне погиб матрос. Его послал старпом осмотреть пустой трюм номер два, а шли они тогда в балласте, и было подозрение, что в трюме образовалась течь. Матрос спускался по скоб-трапу в рабочих сапогах, судно заметно качало, он сорвался и упал с почти девятиметровой высоты, ударившись головой о стальной настил. В родной порт тело матроса везли потом в морозильной камере. Был суд, Якимову пришлось писать много разных объяснений и его даже временно отстранили от командования судном.
Погибший матрос два раза снился капитану. Он во сне молчал, смотрел с упреком, а в последний раз сделал как бы приглашающий жест рукой. Звал к себе? Кто-то из морских приятелей свел Якимова со своим знакомым священником. Тот написал ему текст короткой молитвы. Якимов, который в церкви бывал только на отпевании родных и друзей, прочел, смущаясь и запинаясь следующее: "Со духи праведных скончавшихся душу раба Твоего, Спасе, упокой, сохраняя ю во блаженной жизни, яже у Тебе, Человеколюбче". Потом он поставил свечку перед какой-то иконой и покинул церковь. Матрос Якимову перестал сниться. Но тот рейс, когда они везли в трюме покойника, он запомнил на всю жизнь.
И вот, вернувшись из столицы домой, при окончательной смене власти, Якимов мог видеть, как на глазах начинает разваливаться родное пароходство, словно ледяная глыба-айсберг, попавшая в коварное теплое течение. Стали появляться какие-то судоходные компании и компанийки, знакомые корабли исчезали, проданные куда-то и неизвестно кем. Исчезали и кадры: теперь можно было наниматься на любое заграничное судно.
Якимов зашел к знакомому инспектору отдела кадров. Не раз он получал от него направление на судно, не раз он приглашал его в ресторан, чтобы «обмыть» новое назначение. Теперь работы у инспектора почти не было, так как направлять было очень непросто.
– Андреич, пока не поздно, иди капитаном на «Ладогу», – сказал он несколько смущенным тоном продающего кота в мешке. – Команда, правда, с бору по сосенке, но выбора нет. Почти ни для кого теперь нет выбора.
Якимов и так уже был в бессрочном отпуске, поэтому раздумывал он ровно полминуты прежде, чем сказать "да".
Свирин недавно заходил к Эльясу, чтобы отдать взятые у него в долг тридцать финго. Тот сидел в кресле у приемника и слушал передаваемую по радио чью-то речь. Сразу было ясно, что говорил африканец. Оказалось, выступал сам президент этой черной республики. Эльяс сделал ему знак молчать и указал на свободное кресло. Свирину не хотелось терять время на слушание речей чужих президентов, когда и своего-то слушать не очень хочется, если удается поймать по радио Москву. Но он стал слушать. Английский язык президента, если говорить о выговоре, был чуть получше, чем у водителя городского такси. Говорил он о том, что им не нужен партийный плюрализм, так как он может привести к трибализму, а племенная разобщенность им не нужна. Надо уважать культурную самобытность своей страны и не копировать западную демократию с ее так называемыми свободными выборами, частой сменяемостью главы государства и так далее. В африканском традиционном обществе был здоровый культ верховного вождя как отца народа, и нам надо это перенести в наши новые условия. «Но сейчас нам надо сплотиться в борьбе с внутренним врагом, – неслось из приемника, – платыми агентами чуждой нам идеологии, которые угрожают лишить нас традиционных ценностей».
Свирину было скучно это слушать, но он сочувственно глядел на Эльяса и подумал, что его внимание ко всему этому можно понять.
«Мы отсюда когда-нибудь вырвемся, – думал он, – а ему здесь жить».
А вот, видимо, и было то, что заставляло сирийца вникать в эту речь, так как в ней только что прозвучало: «Африканизация всех сфер жизни – вот наша задача, и мы не позволим разным чужеземцам держать в руках всю торговлю и вообще владеть всей инфраструктурой в стране. Африка – африканцам!»
Капитан мог провести свое судно днем и ночью, пользуясь огнями обычных маяков и еще радиомаяками, эхолотом и небесными светилами. Но проложить истинный курс по житейскому морю было неизмеримо труднее. Он давно уже почувствовал, что жена встречает его после затянувшегося рейса с каким-то рассеянным невниманием, и это усиливает у него то, что он определил как отчуждение. И требовалось несколько дней, чтобы это отчуждение (подлинное или мнимое) преодолеть.
С дочерью было еще хуже, ибо став теперь вполне взрослой девицей, она жила уже совсем отдельной и непонятной ему жизнью. Он начинал думать, что дети родителям нужны и интересны всегда, а вот дети, когда перестают нуждаться в родителях, как птенцы, вставшие «на крыло», даже и не скрывают этой нужды.
Якимов вспоминал, как ездил купаться к морю с десятилетней Маришей. Он входил с ней в воду по грудь, держа ее на плечах. Потом она вставала, становясь на плечи, придерживаясь за его не лысеющую еще тогда макушку. и с диким криком ныряла с него, как с вышки, вглубь.
Перед рейсом на «Ладоге», он чувствовал, что в его семье что-то происходит неисправимое, хотя и объяснимое обстоятельствами нынешней жизни. Дочь нашла по знакомству работу в какой-то фирме, которая являлась «совместным предприятием», и было заметно, что жена его сейчас живет успехами и «красивой» жизнью дочери, они иногда разговаривали вполголоса, как две подружки, и замолкали, когда капитан проходил мимо. Якимов когда-то случайно листал книгу Зигмунда Фрейда и наткнулся на фразу об отношениях дочери с матерью. В ней говорилось о том, что повод к конфликту между ними возникает, когда дочь подрастает и встречает в матери противницу своей сексуальной свободы. А вот отношения жены капитана и дочери полностью опровергали вывод венского психоаналитика. Мать теперь жила интересами своей дочери, которая, видимо, восполняла в глазах матери то, что ей не удалось получить в жизни. Якимов догадывался, что дочь сожительствует с каким-то «фирмачом», он считался, как теперь говорили, ее "другом", она где-то пропадала целыми днями, потом ее привозил на шикарной машине с тонированными стеклами детина, стриженный «под ноль», как арестант, с золотыми перстнями на толстых коротких пальцах, в элегантнейшем костюме, но небритый. Жена была с ним до неприличия любезна, а капитан не обнаружил в себе никакого желания общаться с гостем. Жене потом высказал свое нелестное мнение о наружности избранника дочери и потом случайно подслушал, как жена ей это мнение передает.
– Отцу не нравится, что «твой» небритый ходит.
– Ничего он не понимает, отстал от жизни, – со снисходительной усмешкой ответила дочь. – Теперь это модно. К тому же это даже эротично.
Мать понимающе усмехнулась, а капитан подавил желание произнести вполголоса одно непечатное слово (дочь все-таки!), вышел на балкон и зло плюнул в дождливую ноябрьскую тьму.
Африканский порт, где давно уже стояло без дела судно Якимова, жил тем временем своей напряженной занятостью. Капитан же ходил по судну, и казалось, что он выискивает какие-нибудь недочеты, чтобы потом указать на них боцману. Но это было не так. Солнце затянули тучи, но было все же жарко и на дождь непохоже. Капитан нетерпеливо поглядывал на часы. Надо собирать комсостав и сказать о том, что сегодня произойдет. А вдруг не будет полного согласия? Все-таки риск, и немалый! Он чувствовал себя словно на экзамене, когда уже взял билет, но медлишь в него заглянуть, потому что просто боишься убийственной трудности вопросов.
В четыре часа он приказал включить дизель для работы электрогенератора, а потом по внутренней трансляции созвал у себя в каюте комсостав.
Разместились с трудом, дверь закрыли, лишь окна, затянутые противомоскитными сетками, были открыты.
– Говорить будем вполголоса, – предупредил капитан. – То, о чем я сейчас скажу, разглашению не подлежит.
Все уставились на него с тревожной выжидательностью, хотя многие смутно догадывались, о чем будет идти речь.
– Сегодня поздно вечером мы отходим от причала. Механикам готовить машину. У трапа и вдоль борта поставить на вахту надежных матросов. Никто не должен сходить на берег, а за теми, в ком сомневаетесь, придется следить.
– Неужели есть такие? – недоверчиво спросил кто-то из механиков.
– Мы здесь уже больше трех месяцев, – с досадой смахивая пот со лба, нетерпеливо пояснил капитан, – Почти у всех есть связи на берегу. Какие это связи, мы знаем не всегда. Помполита на борту нет, чтобы это выяснять. Нам предстоит один небольшой рейс, который здешним властям может очень не понравиться. Поэтому отходить будем как можно более незаметно.
Он сказал еще о том, что ждать торгов, если они действительно будут, когда судно пустят с молотка, тяжело и унизительно, о том, что неизвестно даже, когда им дадут деньги на проезд домой (если дадут вообще!) и что посольство умыло руки. Он также напомнил, что здесь в стране война и что до них, скорее всего, никому не будет дела.
– Вы видели, сколько в городе президентских портретов? Вы скажете: завтра официальный праздник. Это так. Но когда власть шатается, она всегда старается навязчиво напомнить о себе.
Капитан сдержанно сказал о том, что ночью их будет ждать многотоннажное судно в пяти-шести милях отсюда, и они примут на борт груз в ящиках, и с ним пойдут на север, и потом войдут в узкий залив. Там подойдут баржи, и они погрузят на них то, что доставят.
– По возможности на якорь становиться не будем. Нам, как вы догадываетесь, задерживаться там ни к чему.
Капитан чуть заметно усмехнулся.
– Нам следует знать, что будет в ящиках? – с попыткой казаться ироничным спросил второй механик.
– По накладным: сельхозтехника в разобранном виде, – сдержанно ответил капитан и внимательно посмотрел на механика своими желтоватыми глазами ночной птицы. – А больше нам знать и не нужно. Все свободны, кроме стармеха и старпома.
Со стармехом капитан поговорил по-свойски. Они плавали вместе давно.
– Михайлыч! Стой сам за реверсом в машине. Отваливать будет непросто. Нам обещали буксир, чтобы оттянуть нос влево. Но если не пришлют, ты знаешь, что будем делать.
– Левый двигатель работает назад, а правый вперед. Левый – на одну ступень больше, – не задумываясь выложил стармех.
Капитан посмотрел на механика с молчаливым и даже любовным одобрением. Такой точный и быстрый ответ того, кто главенствовал в машинном отделении, оценили бы и на капитанском мостике.
Потом он дал наставление старпому.
– Подготовьте со вторым штурманом все для прокладки курса, но это будет потом, когда уже выйдем из залива (он постучал по столу) без груза. Тогда и определимся по маяку Лонсар. Помните: три белых проблеска в секунду?
– Значит, в порт мы не вернемся? – опасливо догадался старпом и даже осмотрительно оглянулся, хотя они стояли у борта одни.
– Только под конвоем, – тихо и с намеком на шутку ответил капитан. – Вас это устроит? И еще: гакобортный огонь не будем включать, и топовый тоже, пока не выйдем из гавани. Пусть наш отход видят немногие. А бортовые отличительные включить, с берега они не видны. Какой у них сектор освещения? Правильно: десять румбов.
Когда стало темнеть, капитан передал по трансляции, чтобы огни на палубе и в надстройках не включали. В городе кое-где звучали тамтамы. Возможно, кому-то не терпелось их опробовать перед завтрашним бурным празднеством. В десять вечера капитан вызвал всю команду, кроме усиленной вахты на палубе, в бывший красный уголок, а ныне салон отдыха, где уже горело слабое освещение.
– Примерно через час выходим в море, – подчеркнуто будничным голосом сказал капитан. – У нас появилась возможность сделать короткий рейс с грузом. Каждому ясно, что это улучшит наше материальное положение. Всем переодеться в рабочую одежду, вахтенным занять свои места по расписанию.
Собравшиеся оживленно задвигались и загудели, только комсостав помалкивал и держался со скромным достоинством посвященных. Всем было ясно, что разрешения на выход из порта они брать не будут, да никто им его и не даст. Значит, это побег. Со всеми вытекающими…
Свирин и Сенченко оба были на вахте у трапа, а на вахту за рулем должен был заступать Каминский. После собрания он сразу же исчез. Тут же стоял еще второй помощник капитана, невысокий блондин примерно одних лет со Свириным и с сосредоточенным вниманием смотрел по оси, уходящих на причал деревянных сходней. И вот по ним, возникший неизвестно откуда, быстро прошагал все тот же Огемфе, ощупывая каждого цепким взглядом, был встречен вторым, который тут же повел его к капитану.
Огемфе не обманул и небольшой буксирный катер был уже на месте и теперь качался на поднятой им же самим волне недалеко от носа "Ладоги". Стальной буксирный трос был на него подан в считанные минуты. С мостика голосом была передана команда втянуть на палубу сходни и убрать швартовы. И тут случилось нечто неожиданное. С какой-то обреченной поспешностью кто-то вдруг бросился к причалу, отталкивая всех, кто был на пути. Не сразу даже он был узнан: так быстро он бежал, а свет падал только с причала. Беглецом же был рулевой Каминский и он успел еще ступить на убираемые сходни, был схвачен, вырвался, но Свирин успел его схватить за ремень сумки, которую он держал на плече. Тут же подоспел боцман с прочным шкертиком в руке, будто знал уже, что придется кого-то вязать. Теперь на Каминского навалилось трое и, как было сказано у классика, сила одолела силу.
– Вздумаешь чего-нибудь крикнуть, враз задушу, – угрожающе обнадежил его боцман, когда Каминского уводили подальше от лишних глаз. А лишние глаза принадлежали все той же причальной команде, которая ранним утром видела первый приход Огемфе. Все трое видели, что происходило на борту у белых людей, но их темные лица выражали только каменное безучастие. "Пусть глаз видит, а рот молчит", думали они.
Нос "Ладоги" оттянул буксир, ее машина работала малым ходом вперед, а Свирина вызвали в рубку стоять за штурвалом вместо запертого в такелажном отсеке Каминского. Они тихо и медленно выходили из ночной гавани и никто их не остановил и не окликнул. Когда огни порта оказались позади, капитан сказал старпому, который был здесь же в рубке:
– Вот теперь можно включать гакобортный огонь и топовый. Нарушили немного правила плавания, да простят нас морские власти и сам лондонский Ллойд!
Далее события пошли развиваться с завидной планомерностью. Огемфе стоял тут же на мостике рядом с капитаном, он же и указал на слабые еще огни крупного судна впереди. Оно, видимо, лежало в дрейфе, так как якорных огней не несло. Огемфе сказал несколько непонятных слов по своему радиотелефону и слышно было, как ему ответили.
– Предлагают подойти справа, – сказал Огемфе. – Это у вас к правому борту, да?
Капитан объявил швартовку левым бортом и напомнил о мягких кранцах.
Названия судна Свирин прочесть не успел. Это был большой корабль, груженый до самой ватерлинии, но "Ладога" была с пустыми трюмами и теперь борта обоих судов были почти вровень.
– Вы готовы принять груз? – спросил через усилитель резкий голос по-английски со странным акцентом.
У команды были европейские лица. Разговоры через борт не велись, только с обеих сторон с молчаливой настороженностью поглядывали друг на друга.
– Груз будем брать на палубу, – не тратя лишних слов сказал капитан. – Начинайте выгрузку.
Свирин про себя одобрил решение капитана. Зачем возиться с трюмом, если груза не очень много, волны в заливе нет, а сгружать его потом будет легче.
Слегка качало. Грузовые стрелы таинственного судна выхватывали из своего трюма один объемистый ящик за другим и опускали на освещенную палубу "Ладоги", где их принимали боцман с матросами. Капитан зорко следил за погрузкой.
– Боцман, равномернее размещайте ящики. Чтобы крен у нас не появился!
В конце погрузки через борт ловко перелез высокий черный детина и Огемфе перемолвился с ним на понятном только им двоим языке.
– Это наш пайлот. Пилот, – поправился он.
– Понятно, лоцман, – подвел итог капитан. – Свирин, уступите ему место у штурвала. Сами далеко не отходите. Мало ли чего…
Черный лоцман переложил руль почти право на борт, потом выровнялся и они пошли вверх по не очень широкому и длинному, если смотреть на карту, заливу. Небо было черное и звездное. Через час с лишним восход луны, – ни к кому не обращаясь, сказал капитан. – Хорошо ли это или плохо для нас, я пока не знаю…
Огемфе стоял на мостике и настороженно водил взглядом от одного темного берега к другому. Старпом уже включил радиолокатор и спрятал свое лицо в его тубусе. Он сказал капитану, что глубины вполне приемлемые. Осадка же "Ладоги" была совсем невелика. Капитан заглядывал в компас и записывал курс, которым вел судно лоцман. Назад они будут идти одни и это пригодится. "Почему это Каминский вздумал бежать?" с навязчивым злым недоумением думал капитан. "Не хотел идти в рейс или собирался донести властям? Не скажет ведь правды, подлец. Если нас остановят, надо, чтобы его хорошо изолировали. А то еще начнет болтать".
Свирин подбирал слова, чтобы спросить лоцмана, долго ли им идти по заливу и когда вопрос был задан, тот уклончиво ответил на него пословицей:
– Шот род но дэ го новэ (короткий путь никуда не ведет).
И улыбнулся, блеснув в темноте зубами, будто где-то вспыхнула далекая молния.
Что-то, несомненно, происходило на берегу залива, к которому приближалась "Ладога". Были звуки, похожие на глухие выстрелы, был слышен чей-то сдавленный крик, раздавалась быстрая дробь "говорящего" барабана. Наконец Огемфе объявил, что пришли на место. Капитан дал в машину команду "стоп" и почти сразу же от берега отошел буксирный катер с большой и широкой баржей.