Первая граната ушла за борт благополучно, выбросив скромных размеров водяной гейзер. Бобков снарядил вторую, но тут не вовремя подоспела девятая волна, резко подняла кормовую часть палубы, матрос поскользнулся в луже, потом ударился локтем о поручень и выронил скользкую от масла лимонку. Она весело, но со зловещей целенаправленностью покатилась по мокрым стальным листам палубы к курильщикам. Бомбометатель успел проорать "полундра, ложись!", сделал пару шагов и распластался на животе головой к корме. Он хмуро прикидывал, сколько суток "губы" ему впаяет "каплей" за его оплошность, если он, конечно, вообще уцелеет. Бобков не знал, что граната катилась от кормы, приподнятой волной, но будь наоборот, она помчалась бы в сторону Бобкова и прямо в зазор между подошвами его сапог. И случись такое, он наверняка вернулся бы домой безногим инвалидом, а то и лишился бы жизни.
Якимов с хмурой отрешенностью наблюдал все это с мостика, пригнулся и заставил пригнуться второго помощника перед тем, как грянул взрыв со звоном из-за осколков, отскакивающих от стали надстройки и всем заложило уши. Мотористы, еще услышав "полундру", ринулись в узкую дверь машинного отделения, другие – в дверь закутка, где была курилка, но двоим последним пришлось получить пару небольших осколков в те части тела, которые оставались снаружи в процессе протискивания курильщиков в спасительное нутро корабля.
– Ну вот и заработали себе ЧП, – негромко сказал Якимов.
Взрыв привлек внимание замполита, который находился внизу под мостиком, а теперь поднялся наверх и быстро понял ситуацию.
Якунин внешне спокойно спросил помощника:
– Что означает взрыв двух гранат под водой?
– Это команда лодке лечь на грунт.
– Правильно, – одобрил его слова командир. – Мы все-таки лодку засекли и условно потопили. Серегин не должен отпираться.
Замполит, у которого с командиром были далеко не дружественные отношения, тут же ядовито заметил:
– После этого ЧП условия военной игры нарушены, а сами учения, судя по всему сорваны.
Якимов не пожелал скрыть своих чувств к замполиту:
– Вы мой заместитель по политико-воспитательной работе и критика действий командира в ваши функции не входит. Этим займутся на берегу в штабе дивизиона.
– Займутся, – со злобным торжеством сказал тот, – в этом я не сомневаюсь.
К несчастью для Якимова шла очередная волна сокращения на флоте и ему без проволочек объявили, что его увольняют в запас.
Якимов и его товарищ по училищу, старший помощник с такого же "охотника", оба в кителях и с погонами капитан-лейтенанта сидели на большом валуне и смотрели с невеселой задумчивостью на бухту далеко внизу. Там у пирса стояли тральщики, поодаль сторожевики погранотряда, еще дальше – подводные лодки. Бухту время от времени деловито пересекали буксиры. Офицеры были заняты делом: они поочередно передавали друг другу плоскую коньячную бутылку, пробка которой была предусмотрительно выполнена в виде рюмки на тридцать граммов продукта.
Товарищ делал неуклюжую попытку утешить Якимова:
– Сейчас затеяли очередное сокращение на флоте, вот для тебя и нашли повод для увольнения. Смайнали до нижнего трюма. Дальше только киль один остался.
– Там были и другие причины, – хмуро объяснил Якимов. – Я как-то имел неосторожность, будучи в подпитии, повздорить в Доме Офицеров с одним неприятным типом. А это оказался новоприбывший крупный чин из политотдела флота. Вот мне это тоже приплюсовали.
– Жена что? – осторожно спросил товарищ.
– Молчит, поджав губы, и курит. Так сказать, карает меня молчанием. Не оправдал ее надежд. Я ведь замещал командира, который ушел в отпуск, и еще поговаривали, что его ждет повышение. Мне знакомый из штаба соединения намекнул, что теперь командовать своим БО я буду вполне законно и очередное звание – капитан третьего ранга – не за горами.
– Попрежнему настроен моря не покидать?
– Стряхну пыль с учебников и через полгода сдам за среднюю мореходку. Все-таки штурманское дело у нас в училище преподавали на совесть.
Якимов выпил рюмку, вгляделся в морскую даль, словно в свое неясное будущее, и твердо заявил:
– Когда-нибудь еще чего доброго стану капитаном.
– Что ж, молодец. Мир по крайней мере увидишь. А для нас этот мир – вот он, перед глазами. И другого мира не будет.
И товарищ Якимова с безжалостной точностью очертил пространство, которое включало в себя часть моря, берега бухты и стоящие у причалов корабли. И все это освещало никогда не заходящее летом солнце.
Через какое-то время Якимов, уже в штатской одежде, входил в свою тесноватую ленинградскую квартиру с охапкой толстых учебников, видел свою жену, сидящую перед телевизором и говорил ей с показным оптимизмом:
– Вот снова учиться начинаю. Ближайшая цель – диплом штурмана торгового флота. А потом и дальнего плавания.
Жена посмотрела на него с неопределенной усмешкой и спросила:
– Не поздновато ли? Тебе же предлагали по знакомству неплохую работу. Причем на берегу.
– Раньше, кажется, ты меня понимала.
– Старалась понять. Но всему, как известно, есть предел.
– Почему же? Вселенная, как мы знаем, беспредельна, – пытался отшутиться Якимов.
– У тебя, между прочим, есть еще и дочь, – напомнила жена.
– Жизнь заключается в бесконечном процессе ее познания, который, к сожалению, прерывается с нашим уходом, – неожиданно сказал Якимов, – так и не познав ее до конца.
– Все мудрствуешь, Якимов, – неодобрительно заметила жена. – Или это у тебя такой юмор?
– Он самый, – подтвердил Якимов. – Юмор – это своего рода протест против страха. А тебе юмора, кажется, недостает.
– Зато у тебя его в избытке, – отозвалась на это жена.
– Борюсь с его помощью со стрессом, который иногда возникает. Стресс – это ведь не то, что на нас действует, а то, как мы его воспринимаем. Вот послушай, как хорошо сказано о смехе и о смешном.
Он взял со стола какую-то книгу и быстро нашел место с закладкой.
– Отсутствие реакции на смешное бывает у тех, – читал Якимов, – кто лишен возможности вероятностного прогнозирования и способности к формированию версии о дальнейшем ходе событий. И еще: смех – это реакция на несостоявшиеся ожидания. И что казалось вероятным и значительным, оказалось абсурдом.
– И это все, что тебя теперь занимает? – спросила жена.
Якимов посмотрел на нее с грустной сосредоточенностью. "Как время меняет всех нас", подумал он. Вспомнились годы в училище и те случаи, когда его лишали за что-то увольнения в город. Обычно верные подруги курсантов, зная точное время начала увольнения, подходили к главному входу в училище. И через тех, кто уже выходил в город, шел обмен записками с теми, кто не смог в течение недели соблюсти своей дисциплинарной непорочности и им придется ждать еще неделю. Иногда в таком положении оказывался и Якимов. А его будущая жена была всегда образцовой курсантской подругой. "Как давно это было", ностальгически думал он. И он вспомнил вычитанный откуда-то афоризм, в котором говорилось, что во время сильной влюбленности часто теряют рассудок, но эту потерю обнаруживают уже в браке. Замечено также, что сильно выраженное чувство к другому странным образом мешает проявлению взаимности. Припоминая прошедшие годы, Якимов убеждался в том, что он любил свою будущую жену все-таки больше, чем она его. Вот годы, видимо, и расставили все по своим местам.
Прошло несколько лет и Якимов со старпомовскими нашивками на рукавах своей черной тужурки выкладывал деньги на стол перед сидящей за ним женой, перед которой лежал дамский журнал.
– Думаю, что это моя последняя зарплата старшего помощника, – сказал Якимов с усталой неторопливостью. – Через неделю будет заседать комиссия по присвоению звания капитана.
Жена молча собирала деньги со стола, а потом сказала:
– Поздравления тогда отложим на неделю.
Якимов хорошо помнил тот важный для него день. За длинным столом восседала комиссия из опытных старых капитанов. У председателя лицо было задубевшее от непогод всех морских широт, а на голове, как у молодого, непокорный чуб, только совершенно седой.
– Ну, что ж, вы, Якимов, ответили на все поставленные вам вопросы и комиссия готова вынести свое заключение.
Он оглядел всех сидящих за столом и закончил так:
– И, если она позволит, я его оглашу.
Члены комиссии согласно кивнули и заключение было оглашено:
– Якимов Павел Андреевич может быть использован капитаном на всех видах судов четвертой группы, то есть не свыше 2400 регистровых тонн.
И от себя председатель добавил:
– Но это для него, конечно, только начало и все мы когда-то с этого начинали.
Он сопроводил свои слова крепким рукопожатием. Со стены на всех смотрели портреты Ленина и Брежнева – неизбежные приметы времени.
Якимов жил, не придавая особого значения времени, и даже порой забывая о нем, но время, как известно, ни о ком не забывает и делает свое дело. И поэтому каждый человек должен пройти свое испытание возрастом, но при этом его внутреннее сомоощущение обычно никак не хочет совпадать с внешней оценкой его возраста другими. А годы шли.
Он вспомнил себя входящим в свою квартиру, от которой порядком уже отвык, с большими пакетами заграничных покупок.
– А ты знаешь, Павел, – сказала, глядя на него жена, – пока ты бродил по морям, Мариша успела уже школу кончить.
И ему было странно глядеть на свою взрослеющую дочь, словно предстояло знакомиться уже с совсем другим лицом. А мать и дочь, которая уже на полголовы была выше матери, смотрели на него с нетерпеливым ожиданием не как на главу семьи, который больше времени проводит не дома, а просто как на удачливого добытчика.
Якимов же небрежным жестом указал на груду покупок, сказав при этом, скрытно намекая на всю сложность равновесия между плюсами и минусами жизни моряка дальнего плавания:
– Вот, сами разбирайте, что кому подойдет. Размеры ваши были всегда при мне, но мог и ошибиться. Особенно в отношении Мариши. Растет ведь!
Возможность привозить дефицитные вещи была несомненным плюсом.
Якимов снял тужурку и повесил ее на спинку стула, ослабил узел галстука и подошел к окну, за которым вместо океанского простора с белыми гребнями волн, малопривычная для него картина городской жизни.
Все так же глядя в окно Якимов, не оборачиваясь, произнес малопонятные для домашних слова:
– Между прочим, заграничные рейсы для меня могут и закончиться. Ближайшая неделя покажет…
Это было после рейса, во время которого происходил тот самый лов тунцов.
На той широте, где сейчас у причала в унылом ожидании чего-то стояла «Ладога», темнело и светало в одно и то же время – около семи часов. Ночь в результате получалась неоправданно длинной, а отсутствие освещения как бы усугубляло ее продолжительность, Свирин же почему-то ночами остро ощущал тоску и унизительную предельность своих возможностей. Тянуло на воспоминания, как пьяницу тянет к выпивке. Результат выпивки, как известно, похмелье, а воспоминания часто ведут к мучительному самоаналиу, после которого индикатор жизневерия оказывается на нулевой отметке, словно стрелка судового компаса, показывающего на чистый норд.
С моря потягивало неким подобием прохлады, но корпус судна разогревался за день на солнце и потом долго и медленно остывал, как чугунный утюг, но до конца остыть не мог. Поэтому в помещения всегда стояла безжалостная духота. В эти долгие ночи он о многом передумал, но результат его умственной деятельности был прискорбно мал. Если его записать, то он состоял бы всего из нескольких предложений вместе с довольно зыбкими благими намерениями. Он, Свирин, во многом разбазарил прожитые годы. Болтался в плаваниях, а жена и малолетний сын жил как-бы отдельной от него жизнью. Серьезной профессией он не обзавелся, заочную учебу в институте прервал после третьего курса. Раньше хоть был смысл работать в «загранке»: покупались и привозились дефицитные в стране вещи с последующей их продажей в комиссионках. Он уже решил, что если вырвется отсюда, с дальнейшими дальними плаваниями порывает. Идет на курсы штурманов малого плавания, получает диплом и работает, не отдаляясь от родных берегов, чтобы быть ближе к семье. Заканчивает заочно институт. А там видно будет.
В стране, куда какая-то глумливая фатальность привела экипаж «Ладоги», ее черные власти, бескровно сменившие белых правителей, никогда не пытались идти по пути так называемого реального социализма. Поэтому советские политики ею всерьез не интересовались, наклеив на нее неодобрительный ярлык «страны с капиталистической ориентацией». Но посольство, как и в других подобных странах, здесь имелось. Возможно, это делалось с целью трудоустройства отставных глав обкомов и крайкомов партии, ибо означенные товарищи почему-то считались изначально готовыми к дипломатической службе и по-свойски назначались послами в страны третьего мира. Чаще всего они были представителями южных окраин Советского Союза, то есть из так называемых «солнечных» союзных и автономных республик. Возможно, на Смоленской площади считали, что посол, черты лица которого трудно отнести к чисто европейским, будет более по душе обитателям стран, освободившимся от власти ненавистных белых. Шли годы, распалась великая страна, бывший "могучий оплот мира и социализма", а родные республики многих послов стали в одночасье суверенными государствами и обзавелись не только своими флагами и гербами, но даже учредили собственные посольства за рубежом. Но прежние, еще "советские", послы не спешили со сменой гражданства, они так же продолжали занимать свои кресла в посольских особняках, над которыми теперь реял другой флаг. О них, казалось, просто забыли на упомянутой уже площади. Одним из таких послов был и посол в этой стране, Абубекир Мухамеджанович. Капитан написал три письма в посольство, которые остались без ответа, пару раз звонил, и ему ответил кто-то из посольских: «Абубекир Мухамеджанович сейчас занят». А в другой раз отвечала африканская секретарша, и на своем ужасном английском обещая непременно передать капитанскую просьбу «его превосходительству».
Жизнь в порту начиналась рано, чтобы до наступления жары сделать главную работу. Утренней прохлады, правда, здесь почти не чувствовалось, взамен была какая-то липкая сырость, и она держалась довольно долго, пока солнце с похвальной регулярностью не начинало золотить верхушки пальм вдоль залива, а динамики из минаретов ближайших мечетей уже возглашали свое неизменное «аллаху акбар!», в то время как тонкоголосые колокола католической церкви Двенадцати Апостолов ненавязчиво призывали к мессе.
В такое вот утро к самому причалу подъехала посольская машина с черным шофером, и из нее бодро выскочил первый, как позднее выяснилось, секретарь в обычной посольской униформе: белая рубашка-короткорукавка, темные брюки и галстук. Столица была в полутора часах езды от порта, и секретарю не пришлось идти на необходимость слишком уж раннего пробуждения.
Он хотел поговорить с капитаном наедине, Но Якимов с фальшивой любезностью сразу же заявил:
– В кои-то веки мы видим представителя родной державы, да еще и на борту нашего судна, поэтому надо, чтобы вся команда была в сборе. Возможно, будут вопросы.
Самым просторным помещением на судне была столовая команды. Там и собрались. Макс тоже приковылял вместе со всеми, но его удалили, и он ушел, с оскорбительной наглядностью, и как бы в виде протеста, выставив красный зад и обиженно озираясь. Почему-то чувствовалось, что встреча вызовет взаимное неудовольствие сторон. Так оно и произошло. Выяснилось из слов гостя, что посольство не может помочь морякам материально – у него нет на это средств, но если судно будет продано на торгах в погашение задолженности перед портом, оно ускорит оформление документов для возвращения на родину, если, конечно, в результате этой продажи у них появятся средства для этого самого возвращения.
– Впрочем, я не уверен, что все захотят этим воспользоваться, – как-то двусмысленно сказал секретарь, полнеющий господин с бледным, несмотря на долгое пребывание тропиках, лицом. Видимо, он не часто рисковал показываться на солнце.
– Это почему же? – угрюмым басом спросил страмех Чирков. – Поясните свою мысль, уважаемый.
– Вы плаваете под чужим флагом, – тоном обвинителя начал гость. – Судно принадлежит не государству, которое я предствляю, а частным лицам. Единственное, что нас связывает – это общее гражданство, а его, как известно, можно всегда сменить, приложив некоторые усилия.
Капитан слушал с досадливым нетерпением и весьма нелюбезно прервал посольского работника:
– Не я поднял на кормовом флагштоке эту зеленую тряпку, лично я хотел бы плавать под российским флагом! Но государство, которое вы представляете, позволяет разным проходимцам разворовывать флот, его продавать и перепродавать. Вот поэтому мы и здесь. Если от вас мы ничего конструктивного не услышим, встречу считаю оконченной.
Да, капитан явно дипломатом не был. Он встал тогда с места с подчеркнутой и оскорбительной для гостя резкостью.
Секретарь тоже встал и слишком быстро для полноватого человека ушел, кажется, даже и не попрощавшись.Он был зол на капитана еще и за то, что тот не дал ему возможности высказать главное, ради чего он и приехал. Не иметь никакого дела с антиправительственными силами! Вот что он должен быть сказать этому грубияну. В стране уже не один год шла настоящая война с мятежниками. Считалось, что бои происходили где-то очень далеко. Но было видно, как со столичной окраины несколько раз в день взмывают в небо пятнистые "фантомы" и летят на север бомбить и обстреливать позиции повстанцев. На улицах, тем временем, появлялись листки на стенах домов с текстами на английском и местных языках. В них говорилось: "Народ взялся за оружие, чтобы свергнуть ненавистную правящую клику, продавшуюся западным неоколониалистам и заокеанским империалистам. И волю народа не сломить!"
Секретарь посольства твердо знал, что его страна не должна ни во что вмешиваться. А команда на этом надоевшем всем судне, к сожалению, не имеет других паспортов, кроме российских. Сидя в машине и обдуваемый все еще свежим ветерком, секретарь оглянулся туда, где остался главный порт страны, а в нем эта, застрявшая по чьей-то дурости, "Ладога". А вдруг у них появится связь с мятежниками? Мало ли чего. И тогда он подумал, что если грянет скандал и вся команда окажется в тюрьме, извлекать ее из туземного узилища посольство не будет. Пусть отсиживают весь свой срок.
Безденежье угнетало Свирина и это замечал Эльяс Халид, который занимался разными торговыми и околоторговыми делами, имел несколько лавок и даже небольшую пекарню. Хлеб вчерашней выпечки у него шел по очень заниженной цене. Вот он сегодня неожиданно предложил, чтобы Свирин взял на себя снабжение "Ладоги" хлебом и, поскольку он покупался большой партией, Эльяс делал еще одну скидку, а также и за то, что продает единоверцам, что он не раз подчеркивал. На его груди сквозь широко расстегнутый ворот рубахи с красноречивой наглядностью красовался большой, серебряный крест, формой напоминающий коптский. Ведь Эльяс был православным христианином, правда, какого-то там несторианского толка.
– У вас много хлеба едят, – одобрительно отмечал Эльяс, – у нас, в Сирии тоже. Хлеб – основа всей жизни. Давай выпьем пива и я тебе предложу кое-что еще. Недостаток денег знаешь в чем? А в том, что их всегда мало. Ну, для большинства человечества. А африканцы говорят, что лучше иметь что-нибудь, чем ничего. Ты со мной согласен?
– Хорошо говоришь, Эльяс, – одобрил слова сирийца Свирин, с удовольствием сделав пару хороших глотков. Даже пива он не мог себе позволить в последнее время. Разве это жизнь?
– Знаешь, есть такая поговорка у нас, – сказал, глядя на Свирина, сириец, – что чужестранец чужестранцу брат. А мы оба чужие в этой стране.
Эльяс еще и посмотрел на Свирина с сочувственной доверительностью в подтверждение своих слов.
– Слушай, Игор, вам, я слышал, уже давно судовладелец не платит. Как можно так жить? Терпение, говорят у нас, вещь похвальная, если не терпеть всю жизнь. Хочешь, я тебе иногда буду давать заработать? Съездить надо туда-сюда с партией товара, проследить, чтобы все хорошо сгрузили. Бумаги все будут подписаны. Я позвоню, чтобы тебя ждали. То, что с товаром приедет не африканец и не азиат, это здесь внушает доверие. Это даже говорит о солидности фирмы.
Было видно, что Эльяс хотел еще что-то сказать Свирину и он начал немного издалека. Но перед этим он наполнил пивом высокий стакан гостя.
– У нас в Сирии говорят, что слово, сказанное к месту, стоит целого верблюда. А неуместное высказывание ничего не стоит. Но я все же скажу тебе, Игор, то, что слышал от других.
При этом Эльяс оглянулся на запертую дверь и продолжал:
– Один из ваших, мне говорили, неплохие деньги зарабатывает, но может плохо кончить.
– Кто же это? – с вялым любопытством спросил Свирин.
– Имени не знаю. Худощавый такой, с темными волосами, ходит весь в белом, как колониальный англичанин из старого фильма.
Свирин начинал догадываться, но решил промолчать. Он вспомнил, как он поздно ночью пробегал по коридору жилой палубы и в приоткрытую дверь каюты, где жил Каминский, увидел пару бутылок на столе и гору разной соблазнительной снеди. В каюте горел свет, тогда еще ток на судно подавали. Каминский его не видел: на коленях у него сидела мулатка в мини-юбке и ее курчавая голова заслоняла лицо хозяина каюты. А он уже был достаточно пьян, чтобы обращать внимание на дверь.
Эльяс потрогал седеющие усы и с замаскированным равнодушием сказал:
– Так вот, этот ваш может плохо кончить. Дело в том, что владелец одного сомнительного заведения очень хотел найти белого управляющего. Фиктивного, для представительности. Вот ваш морячок, кажется, и играет эту роль. А в этом заведении не только ночной бар, там и игорный притон, и наркотики можно достать, и девочки есть по вызову. Я-то знаю.
– Его следует предупредить? – неуверенно спросил Свирин, хотя симпатий к тому, о ком шла речь, не чувствовал.
– Можешь, конечно. Только на меня не ссылайся. Это дело опасное.
Потом он начал жаловаться на сложность жизни в стране, подчеркивая, что при англичанах жить было проще, так как соблюдался порядок. Взятки тоже боялись брать.
– Сейчас каждый смотрит на другого, как на свою добычу. В Африке так было всегда, но раньше действовали копьями и стрелами, а сейчас в ход идут более современные вещи и способы. Чиновники стараются урвать побольше из-за шаткости своего положения. Их даже нельзя теперь подкупить. Это значит, что чиновник сегодня берет у тебя деньги и ставит печать или свою подпись, но завтра он делает вид, что тебя не знает и все надо начинать сначала.