* * *
Дед оказался прав: месса была назначена на завтра.
Вечером связался Калымдай и рассказал, что его парень, дежуривший у Немецкой слободы, слышал, как стрельцы задержали одного местного художника, Новичкова, выходящего от пастора. При коротком допросе было выяснено, что пастор нанял этого художника для росписи кирхи. Причем в самые короткие сроки. Работа должна была быть закончена к завтрашнему вечеру.
– Ну вот, внучек, теперь мы точно знаем, что месса будет завтра в ночь. Теперь давай спать ложиться, на завтра нам много силушки понадобится.
Тут дед был прав, не поспорить. Толку с того, если через полчаса меня вызвала рыдающая Маша. Да-да, рыдающая. Я и не знал, что она умеет.
– Ах, мон шер Теодор! Я всё испортила! Я такая гадкая, мне нет прощения!
И в том же духе десять минут без перерыва. Ноль информации, одни слезы да стоны.
Ну и дунули мы с Михалычем в Немецкую слободу, а куда деваться?
Думаете, ночью легче по городу передвигаться? Не угадали. Оно, казалось бы, так и должно быть, но Лукошкино был наводнён стрелецкими патрулями, а вокруг слободы мы насчитали три малых отряда, безостановочно курсирующих по периметру забора.
Молодец участковый, ухо востро держит, но как же это не ко времени.
Проникнуть в слободу не попавшись стрельцам, нам помогла Маша. Пока мы с дедом чесали затылки, безуспешно стараясь придумать хоть какой-нибудь план, над нами что-то зашелестело и сверху, распахнув черные трепещущие крылья, на нас накинулся вампир и, вцепившись острыми когтями в нашу одежду, рванул нас вверх.
Страшно? Не, не надо бояться. Я же говорил, что нам Маша помогла, вы, наверное, не внимательно читали.
Не страшно? Ну вот, а я старался…
Приземлились мы у входа в кирху и Маша, бесшумно открыв дверь, поманила нас за собой. Хорошо свет внутри был слабый, тусклый и привлечь внимания стрельцов не мог. Зато его вполне хватало, чтобы осмотреться внутри храма. Да, сейчас тут было на что поглядеть. По всему полу длинными полосами была раскидана черная материя. Почти половина уже была расписана жуткими тварями и сценами из адской жизни. Ну там быт, работа, семья… Не берусь утверждать точно о сюжете картин, но так мне первоначально показалось. А рассматривать подробно желания не возникло.
– Маша всхлипнула и вытянула вперед руку:
– Вот. Это моих рук дело, казните меня…
Посреди куска черной материи в луже крови лежала мужская фигура, свернувшись калачиком и по этой позе было видно, что перед смертью несчастный испытывал сильнейшую боль.
– Эва как его скрючило… – прошептал дед.
Маша всхлипнула. Я резко вздохнул, только сейчас заметив, что уже давно задерживаю дыхание.
– За что ты его так? – шепотом спросил я.
– Я нечаянно, мон ами. Оно само как-то…
– Как можно нечаянно вот такое вытворить а, Маш?
– Я шла мимо, увидела полоску света в окне и решила посмотреть кто же там.
– Посмотрела, внучка?
– Посмотрела, дедушка. Эта церковь вдруг стала на меня влиять! Раньше такого не было, наверное, это всё эти противные рисунки… Мой разум помутился и я уже не соображала, что делаю и вот…
Я отодвинулся на пару шагов:
– А сейчас твой разум как? Не мутный?
– Нет, мсье Теодор, сейчас я себя отлично чувствую.
– Вот она вампирская сущность, – зашептал мне на ухо дед. – Железные нервы. Расправилась с мужиком и отлично себя чуйствует.
– Дедушка Михалыч!
– Я уже лет двадцать как дедушка, а Михалыч, так все пятьдесят. Ты зачем на посла накинулась-то, милая?
– На посла?
– Ну не пастора же. Вон длинный и худющий какой, а пастор мелкий, едва выше бабкиного кота будет. Ежели конечно кот на задние лапы…
– Дедушка! Ну что вы такое говорите? Как я могла напасть на моего Кнутика? Это – художник.
– Уф-ф-ф… Так посол жив, Маш?
– Типун вам на язык, мсье Теодор, уж простите за местный жаргон.
– Уже легче. То-то пастор завтра обрадуется. Придет работу принимать, а тут труп.
– Какой труп? Вы о чем, мон шер?
– Двинулась девка, – снова зашептал мне Михалыч на ухо. – В голове карамболь, в глазах помутнение. Стресс по-ихнему.
– Дедушка!
– Ты, Машенька, только не нервничай, не горячись, внучка. Завтра же сходим к одному хорошему лекарю, он пиявками да крапивой хоть понос хоть кашель враз лечит.
– Дедушка!
– Ох, внучек, хватай её за ноги, вязать будем. Смотри, затрясласи вся, как кинется сейчас…
– Дед, ну хватит тебе, заканчивай.
Михалыч хихикнул и подошёл поближе к художнику:
– Не кровь это, внучек, на краску красную лег художник. И спит.
– Спит?!
Художник утвердительно всхрапнул.
– Да что здесь происходит?! Маша?
– Что, мсье Теодор? Ну что тут непонятного? Я же говорю, меня одурманила церковь и я, сама не понимая как, укусила этого бедного человека.
– Так. И что теперь? Сейчас он проснется и бросится нашу с дедом кровь пить?
– Фи, Теодор, ну откуда у вас такие вульгарные представления о вампирах? Он просто хорошо поспит и проснется.
– Ладно, хорошо. А чего тогда такая паника была?
– Погоди, внучек, – посерьёзнел дед. – Машенька, а когда он проснется?
– Через сутки, дедушка Михалыч, – горестно кивнула Маша. – В этом-то вся и беда.
– Хороший яд в зубе накопила, а?
Маша только вздохнула.
– Мне кто-нибудь объяснит, что происходит? – не выдержал я. – Ну тяпнула Маша художника, ну выспится человек вволю, ну? В чем проблема-то?
Как они на меня смотрели… А как мне стыдно было когда до меня дошло! Если этот мужик проспит до завтрашней ночи, то храм останется без адских росписей и мессу перенесут. Пора завязывать с коньяком и сигарами. С понедельника начну бегать, разгадывать кроссворды и кушать только полезную пищу.
– Дошло, внучек?
– Дошло, деда.
– От и ладно, от и догада ты мой умничка.
– Ну, хватит, дед, – я опустился на пол. Точнее – на голову дьявола. Хорошо, тот уже высохнуть успел. – Что делать-то будем?
Дед почесал затылок. Маша вздохнула.
– Кощею будем докладывать?
– Ить сожрёт.
– А меня, мсье Теодор, отправит к чукчам, учить их морковку окучивать.
– Зачем чукчам морковка?
– Ну что вы у меня такое спрашиваете, мсье Теодор? Вот у Кощея и спросите.
– Понял. И все же, какие будут предложения.
– В Турции зимы теплые, говорят. И фрукта там вкусная растет, апельсин называется.
– Вы, дедушка Михалыч, неисправимый оптимист. Скажите – Зимбабве и я тогда подумаю.
– Ну, хватит вам, я серьезно.
Серьезное предложение выкрасть Гороха и тут же сдаться и отсидеть срок на Колыме пока всё не успокоится, я отверг сразу. Как и идею переметнуться к Вельзевулу. Просить политического убежища в Малайзии я тоже не одобрил. А вот мое предложение сделать пластическую операцию на глазах и затеряться в Китае, не одобрила Маша мол, раскосые глаза плохо сочетаются с темным макияжем.
Когда массовая истерика закончилась, дед выдвинул единственную на тот момент разумную идею:
– К послу пойдем. Он немчура башковитый и всё туточки знает, авось и подскажет что.
А что нам еще оставалось? И пошли. А потом и полетели.
До дома Грозенбергов, на втором этаже которого прятался посол, мы перебежками от дома к дому добрались благополучно, никем не замеченные.
Под окном посла Маша расправила крылья:
– Силь ву пле, мсье, обождите тут, я только предупрежу Кнутика о вашем визите.
– А что, посол в курсе, что ты… ну это…
– Не совсем человек? О да, мсье Теодор, он знает.
– Раскололась Машка, – махнул рукой Михалыч. – Ить любовь-то, что с людьми делает.
– Ой, ладно, давай, Маш, лети, потом разберемся.
Через минуту Маша вернулась, подхватила сразу нас обоих и подняв к окну, зашвырнула в комнату. Сначала меня, потом деда. Если бы не конспирация, ух она бы у меня огребла!
– Здорово, Михалыч, – посол протянул руку деду и повернулся ко мне. – О? А ты… вы – тот мужик, который…
– Захаров Федор Васильевич, – представился я. – Кнут Гамсунович, к сожалению нам больше не у кого просить помощи и мы вынуждены обратиться к вам по рекомендации нашей очаровательной сотрудницы.
– Кнутик, ты же поможешь, правда?
– Сначала, фройляйн Марселина, я хотел бы узнать…
– Ну, Кнутик, ну ты же у меня душка. Ты такой храбрый, благородный и всегда готов помочь нуждающимся. Настоящий рыцарь!
– Однако же, дорогая моя…
– Тысяча чертей! – рявкнул вдруг дед, преображаясь в грозного пирата. – Клянусь сокровищами Черной бороды, я застрелю тебя, облезлая сухопутная крыса, если ты откажешься помочь мне!
– Барон… Михалыч?! – пролепетал посол, резко бледнея.
– Барон-барон, – кивнул дед. – Кнут Гамсунович, выручай. Вляпались мы тут с Машкой в одну переделку, без тебя никак.
Посол сменил белый цвет лица на красный, потом на зеленый, а я не дожидаясь прохождения всего спектра, обратился к нему:
– Кнут Гамсунович, позвольте вам объяснить ту страшную ситуацию, в которой оказались не только мы с вами, но и весь город, да и всё наше государство.
Посол, постепенно успокаиваясь, кивнул и внимательно стал слушать мой краткий рассказ о пасторе, демонах и всех прочих радостях, свалившихся на нас за последние две недели.
– И прошу понять нас правильно, господин посол, – завершил я рассказ, – мы не можем пока сказать вам, кого мы представляем. Просто некая третья сила, которая действует исключительно в интересах российского государства.
– Итак, господа, – посол зашагал по комнате взад и вперед, – я не вижу никакой другой возможности как самим закончить работу этого несчастного художника.
– Ну, я точно не художник, – вздохнул я. – Рога я, может быть и нарисую, схематично, но чёрта точно нет. Михалыч?
Дед помотал головой.
– Маша?
– Я крестиком вышивать могу.
– Господа, – вмешался посол, – если я правильно понял, то половина работы уже выполнена? Тогда нам не нужен талант или какие особые способности. Просто сделаем рисунки, как сумеем и развесим их, чередуя с оригинальными. Думаю это вполне приемлемый вариант.
Мы задумались. А что, вполне может и получиться. Всё равно других предложений не было.
Михалыч вытянул из кошеля длинный рыцарский меч и протянул послу, а тот, кивнув, бережно спрятал меч под матрас.
Уже вчетвером, когда посол благородно присоединился к нам, мы снова перебежками прокрались в кирху и взялись за дело.
Только черный и красный цвета. Меня так и подмывало нарисовать свастику. А что? И по духу и по национальности вполне подходило, однако я сдержался. Зато знак радиационной опасности как у Дизеля на черепе, нарисовал смело.
– Красно солнышко получилось, – раскритиковал меня дед и переправил мой шедевр в огромный, корявый глаз. Жутковато, но именно то, что надо
– Мон шер Кнутик, а что это вы такое интересное между ног демона нарисовали?
– Это же хвост, фройляйн Марселина.
– Вы уверены, что это именно хвост, проказник вы мой? Мне кажется, хвост выглядит несколько иначе…
– Откуда у вас такие познания в дьявольской анатомии, душа моя? Мне начинать ревновать?
– У меня в детстве книжка была про демонов. С картинками.
Скучно не было.
В общем, к утру на нас было краски не меньше, чем на полотнах, но это того стоило.
Потыкав по очереди пальцами в шаткую, длинную лестницу, мы так и не решились воспользоваться ей и загнали крылатую Машу развешивать по стенам вперемешку полосы раскрашенной материи. А нечего кусаться было.
Закончив украшать кирху, мы отошли к входу, оглядели результаты нашего каторжного труда и содрогнулись. Знаете, вот честно, если бы декораторы фильмов ужасов увидели бы нашу роспись, они просто бы удавились от зависти. Помещение выглядело настолько мрачно кроваво и ужасно, что единственным желанием, которое возникало от этого лицезрения, был суицид. Неторопливый и в особо жестокой форме.
– Всё расходимся, – устало сказал я. – А мы – молодцы. Кнут Гамсунович, вам особая благодарность за идею и за то, что не побрезговали с нами поработать.
– Вы говорите глупость, дорогой херр Захаров. Я – немец, но я еще и патриот этой страны, которая приютила меня. Я, как и все жители нашей слободы, с радостью отдадим жизнь за эту землю. Ферштейн?
– Еще как. И всё равно спасибо. Ну, всё, до вечера.
* * *
Мы как вернулись в гостиницу, так я сразу отправился спать. Ну-ка всю ночь на ногах, а чаще – на четвереньках. Лег и сразу отключился.
А что снилось, не скажу. Личное. Пора бы мне девушкой обзавестись. Вот только во дворце у Кощея девушек я особо не встречал. Ну, Агриппину Падловну я в расчет и не беру. Девочки на кухне у Иван Палыча только так называются. На самом деле это четыре низеньких, но очень плотных дамы неизвестного мне происхождения. С рожками и одновременно с маленькими розовыми крылышками. И без копыт, зато и без обуви, а ступни там… Только по зимнему лесу и ходить, чтобы в снег не проваливаться. Короче, не мой вариант.
Ой, ладно. Это я так… сном навеяло.
Проснулся я часов в шесть вечера, потянулся, выглянул в окошко, солнышко еще светит, небо голубое, птички разоряются во все свои птичьи глотки, красота! И тут вспомнил, что у меня сегодня битва по расписанию намечена. Сразу как-то настроение и упало. Пришлось идти вниз, подымать его пропущенным завтраком и обедом. А заодно и поужинал – когда еще удастся? Не буду вам рассказывать про уху стерляжью, поросенка молочного, запеченного целиком. Про гречневую кашу с белыми грибами, луком и мелко порезанным жареным мясом тоже не скажу. И про вареники с вишней и творогом говорить не буду. Что про них говорить? Их есть надо. Ну, кисель клюквенный, компот из яблок это понятно и банально. Да и икра белужья, бутербродами с маслом под чай вам вряд ли интересна. Скажу вам только про фирменные оладики Михалыча. Хотя, про них я уже неоднократно говорил. Вкусные очень. Ладно, тогда ни о чем рассказывать не буду, покушал и хорошо и хватит о еде.
А вот и сам Михалыч из кухни вышел. И не один, а с бутылью мутного самогона в руке.
– Федя, в-внучек! А давай-ка за успех нашего… ик!
– Ой, Миха-а-алыч… – только и протянул я.
Дед был не то что вдрыбадан, нет, на ногах держался твёрдо, разговаривал почти нормально, но в целом счастлии-и-ивый был… аж завидно.
– Дед, ну ты что? Нам же скоро на дело идти.
– Ну и сходим! – воинственно заявил Михалыч. – А чё не сходить-то? Вот вставай и пошли!
– Михалыч…
– Пошли-пошли! На рынке ружжо побольше купим и всех убьём!
Ну, вот что с ним делать?
От крепкого чая Михалыч категорически отказался, мол «в ём, знаешь, внучек, какие яды бывають?!» Он его самоварами обычно трескает и ничего, а тут вдруг яды обнаружились. Кофе в трактире не держали. Водой холодной полить, тоже не удалось. Дед у меня хоть и мелкий, но жутко сильный, спасибо меня самого в кадку с водой не запихнул. Пузырька с отрезвительным зельем больше не было, дед тогда еще последнее выдул.
Единственное, что я смог сделать – это не дать ему больше пить. Даже на двор, извините, вместе с ним ходил.
Думал Калымдаю позвонить или Маше, но это же авторитета дед точно лишится. Перед делом самогонкой залиться, какой уж тут авторитет? У Кощея совета попросить, так это деда по полной подставить. Так и промаялся с ним, пока темнеть не начало. Пора идти.
Ну, пошли, куда же деваться.
Сначала вроде и ничего было, дед себя прилично вёл. Отставал, правда, да подножки мне ставил сзади и довольно хекал когда я спотыкался. А потом остановился вдруг посреди улицы, посмотрел на восходящую луну, пригорюнился и смахнул слезу рукавом:
– А давай, внучек, я тебе песню спою жалостливую?
– Не надо. Пойдем дед дальше.
– А почему не надо? Ты думаешь, раз дедушка у тебя старенький, то он уже и песню спеть не смогёт? Хе! А вот слушай!
Я еле успел прикрыть ему рот ладонью:
– Я верю-верю, только идти надо.
– Ну и ладно. Ну и хорошо. Ну и пусть. Давай-давай, обижай дедушку. Тыкай ему в рот ручищей грязной, не мытой ни разу!
– Ну чего это не мытой?
– И то верно, внучек, – закивал Михалыч. – Я ж тебе кажный день водичку на ручки твои белые поливаю, полотенчиком вытираю, булочки и оладики подаю… А ты, паршивец, на деда бочку катишь!
– Ну, дед…
– Ой, собачка! – дед вдруг заметил псину, чешущую бок о забор и подергал меня за рукав. – Федь, а давай мы её себе возьмём? А чего? Будет Дизеля нам на лужайке перед дворцом выгуливать, Тишку да Гришку моих на себе катать. А зимой мы с ней на медведя пойдём. Давай, а?
– Хорошо, дед, вот закончим работу, а завтра уже пойдем на базар и купим тебе самую лучшую собачку. А пока пойдём, а?
– А я эту хочу! Кутя-кутя! – дед кинулся ловить собаку, а та испуганно взвыла и дала дёру. – Стой, собачка, ну куда ты, милая? Стой, паршивка! От же… Да и пёс с тобой. Мы, внучек, лучше у бабки кота умыкнём. Коты, знаешь, как душевно мурлычут? А он еще и здоровенный, поганец, Тишка да Гришка запросто на ём поместятси…
Дед задумался на секунду и вдруг заорал:
– А если какая зараза посмеет моих мальцов забижать, убью! И не держи меня, внучек, как есть убью!
Из чего же самогон этот гнали? Из конопли точно да через мак процеживали. Надо участковому настучать пусть разберётся. А что? Связи у меня теперь в милиции есть.
– …а она такая округленькая была, мяхонькая, за бока её как ухватишь, а она как взвизгнет, ну чистая порося! Вот така она любовь-то внучек…
Кажется, я что-то пропустил.
– Хотя, какая тебе любовь? Эх… Молодой ты ишо… А давай, внучек, – загорелся дед новой идеей, – я тебя на Лялину улицу свожу? Там девки, знаешь какие горячие? Враз с тебя всю печаль сымут! Пошли!
– Стой, дед, куда?! Мы пришли уже, вон церковь наша.
Дед тут же среагировал, заорав на всю улицу, ну точь в точь, как попы в той церкви:
– Господу богу помо-о-олимся!
– Дед! Давай тихонько через ограду лезь и не шуми ты, ради бога!
– Ограда, ограда… – Михалыч пощелкал пальцами, что-то вспоминая. – Точно! Я, помниться через вот такую же ограду сигал, когда от мужа баронессы фон Штраубе драпал. И не поверишь, внучек, как птица перелетел, рукой не касаясь! Сейчас покажу.
– Стой, дед! Верю, я верю, не надо показывать. Давай я тебя подсажу лучше.
– Вот и правильно, внучек, – умилился дед. – Стареньким помогать надо. Хороший ты у меня, Феденька, уважительный к старшим-то.
– Да давай уже, уф-ф-ф… перекидывай ногу через забор! Ну, дед…
Был бы здесь муж баронессы, хана деду. Он повис на заборе мешком и мне пришлось повозиться, чтобы перепихнуть его на ту сторону. Дед свалился, хихикнул и зашептал:
– Давай, внучек прыгай, я ловлю. Только тс-с-с!
Нет уж спасибо, я сам.
Колокольня как я и думал, была заперта. На дверях висел амбарный замок размером с мою голову. У них там казна церковная, что ли?
– Сможешь открыть, Михалыч?
Дед презрительно фыркнул, вытащил из кошеля здоровенный гвоздь, согнул его как-то странно и… замок тихо звякнул и закачался на толстой дужке.
– Ух, ты! Ну, дед, даёшь!
Я потянул створку двери и та тихо распахнулась. Спасибо местному завхозу, хозяйственный, видать человек, не забывает петли смазывать. Дай бог ему здоровья.
Я почти наощупь стал подыматься по лестнице. Как-то машинально я ожидал увидеть тут винтовую лестницу ну, как в башнях замков, но нет, тут прямая лестница упиралась в крохотную площадку, а от неё начиналась новая лестница. Вот по ним мы с Михалычем и карабкались.
За спиной затянул дед:
– Я с горы на гору шла,
Я серых гусей гнала,
Ой-ли, ой-ли, ой-люли,
Я серых гусей гнала.
– Михалыч! Да тише же!
– Я гнала, гнала, гнала,
Приговаривала,
Ой-ли, ой-ли, ой-люли,
Приговаривала.
– Михалыч!
– Чавойта, внучек?
– Тише, говорю, добрались наконец-то.
– Ну, наливай тогда!
Я только махнул рукой и, стараясь не задеть толстые веревки, уходящие вверх к колоколам, подошел к краю деревянного помоста и улёгся, вглядываясь в темноту.
А рука сама тянулась к веревке. Я очень явственно представил, как я дёргаю за неё, а колокол лениво и мощно отзывается гулким басом на всё Лукошкино…
Я в самый последний момент отдёрнул руку. Перегаром что ли надышался?
Вокруг было темным темно, лишь впереди метрах в ста от меня тускло светились окна немецкой кирхи, едва-едва освещая территорию вокруг неё. Никакого движения, тишина. Ну, не совсем тишина – недалеко со стороны слышалось слаженное пение и чтение православных молитв. Надо понимать, Никита подсуетился и запряг лукошкинских попов.
– Никого не видно, дед. Михалыч?
Я обернулся. Дед стоял и задумчиво рассматривал веревки колоколов.
– Даже и не вздумай, дед! Кощею нажалуюсь!
– Ябеда, – Михалыч горестно вздохнул и опустился на помост рядом со мной. – Ночь, тишина, пение церковное, благолепие… Сознайся, внучек, а ить так и хочется в колокол бабахнуть?
Я хихикнул и дед присоединился ко мне старческим хеканьем.
– Давай костыль, Михалыч, подготовимся заранее.
Дед закивал и полез в кошель. Порывшись, он торжествующе достал крынку, закрытую тряпицей, перевязанной бечевкой:
– Во!
– Чего «во»?
– Грузди солёные! Откушай, внучек, вку-у-усные…
– Дед! Костыль.
– Костыль, костыль… – дед шарил в кошеле, доставая по предмету и показывая мне. – Мазь вот от поясницы дюже хороша! Не? Ладноть… Сигара Кощеева, топорик вострый, одеяло на лебяжьем пуху, тё-о-оплое…
– Костыль.
– Да помню я про костыль! Что ты меня всё шпыняешь?! Думаешь, совсем память дедушка потерял?.. И зачем я рукавицу от рыцарского доспеха с собой таскаю?.. – дед швырнул железяку вниз и там загремело. – Память у меня, внучек отличная ишо! Вот давеча…
– Костыль
– Дался тебе ентот костыль. Смотри, какая рубаха! Красная, узорами расшита… накинь-ка внучек.
– Костыль.
– Костыль, костыль… Ух ты, табакерка! Из золота, с камешками. Смотри-ка, Федь, это я у эрцгерцога австрийского еще лет тридцать назад спёр! Так до сих пор с собой таскаю. Эх, времена были…
– Костыль. Кощей. Демоны.
– От неугомонный ты, внучек. Костыль, костыль… Маслице свежее из-под коровки… Носки вязанные. Из собачей шерсти, внучек, зимой лучше не придумать! А карта европейская у меня откуда?.. А, это я ведь у посла прихватил случайно… Склянка отрезвляющая… Утюг. Хороший утюг, Федь, тяжёлый… По башке таким врезать…
– Стой, дед! Склянка отрезвляющая?! Ты же божился, что последнюю выпил!
– Путаешь ты что-то, внучек. Ну как я мог последнюю выпить-то, ежели последняя вот она?
– Так дед. Давай немедленно глотай своё зелье. Глотай-глотай, а то враз с Кощеем свяжусь, тогда он тебя уже заставит глотать!
– Злой ты, Федя… – хлюпнул носом Михалыч. – Я ить к тебе всей душой, а ты… А вот и выпью! Вот назло тебе и Кощею твоему распрекрасному, возьму и выпью!
– Ну и хорошо. Давай я только одеялом этим лебяжьим тебя накрою, чтобы с улицы не увидели, как ты сейчас новогодней ёлочкой засияешь.
Несколько секунд и одеяло затряслось, подпрыгнуло и из него вылез Михалыч, задумчиво чеша в затылке. Трезвый, слава богам!
– Отпустило, Михалыч?
– А чёй-то было, внучек?
– Потом, деда, давай костыль скорее! И убери ты хлам весь этот, наконец.
Вот теперь, когда Михалыч был в норме, костыль лежал под рукой, меня начало немного потрясывать от напряжения. Темно было, жуть. Луна едва-едва давала свет и огоньки в окнах кирки не сильно освещали вокруг. А вот мелькало там что-то в храме этом точно.
– Дед, смотри, а в кирхе кто-то есть уже.
– Верно, внучек, я тоже смотрю, тени там мельтешат. А вокруг ничего не видно. А ну-ка сейчас… – он опять закопошился в кошеле. – Ага, вот она.
Он достал кусок тряпки и повязал вокруг головы, закрыв ею глаза.
– Ты спать собрался? Чтобы луна глаза не слепила?
– Тю на тебя, внучек. Это – погляделка. Штуковина такая колдовская, чтобы ночью как днем светло было.
– Очки ночного зрения, – перевел я. – Класс! А дай поглядеть, а?
Ну не как днем, конечно, но видно было хорошо. Изображение было монохромное только белый и черный цвет и даже серых тонов не было. Резкие и очень яркие контуры, даже глаза защипало. Но я отчетливо увидел несколько мужских фигур, прячущихся вдоль забора слободы и, даже здоровенного котяру, нагло разгуливающего по соседской крыше, разглядел.
– На, дед, – вернул я повязку. – Бди.
И мы затихли в ожидании. Время тянулось медленно, ничего не происходило и я даже засомневался, а угадали ли мы с этой мессой? Может еще и завтра придется тут куковать.
– Ага, – вдруг зашептал Михалыч. – Идуть.
– Кто? Где? Ничего не видно.
– Бабка шкандыляет, – начал перечислять дед, – участкового, дружка твоего вижу, стрельцов шестеро, Митька громила ихний. О, Горох, кажись.
– И царь туда же? Вот делать ему нечего…
– Смотри-смотри, внучек, бабка на забор руками машет, небось колдует, старая.
Я вгляделся во тьму. О, точно. На заборе возник светящийся прямоугольник размером с дверь, а из кирхи выбежали какие-то силуэты и шмыгнули в этот магический пролом.
– Странно, – протянул дед. – Мужики какие-то с кистями малярными да ведрами. Ремонт там, на ночь глядя делали?
– Участковый, наверное, какую-нибудь каверзу демонам придумал, – догадался я. – Ну, чего там дальше происходит? Ничего не видно…
– Маляры те убежали, а в забор вся милиция полезла.
– Ага, вижу.
Несколько фигур двигались теперь в другую сторону, от забора, к кирхе. Дверь церкви закрылась и… всё. Снова тишина и ничего не видно.
– В засаду залегли, небось, – предположил Михалыч.
И снова тягостное ожидание.
– Машку нашу вижу, – вдруг пробормотал дед. – С послом из-за угла дома выглядывают.
– Не попались бы…
Дед вдруг толкнул меня в плечо:
– Идут, внучек! Началось!
– Где?
– Да вон же! Десяток целый шагает. И пастор, кажется, впереди. Ага, точно он злыдень.
Верно. Шесть фигур в монашеских одеждах с капюшонами на головах шли за низенькой фигурой, пастор, надо полагать. А сзади них еще три фигуры, как мне показалось, обнаженные по пояс, тащили… ну не видно и всё тут! Что-то тащили, короче.
Все они зашли в кирху, закрыли за собой дверь и опять тишина. Но ненадолго. Сначала тихо, а потом, по нарастающей всё громче и громче, раздалось заунывное пение на неизвестном мне языке.
– Готовь костыль, – тихо сказал дед.
– О, Вельзевул! – донеслось из кирхи. – Явись нам!
Громадная тень возникла в кирхе, загораживая и так едва светящиеся окошки.
– Тудыть твою, – вскликнул дед. – Машка! Посол! Ох, ща бабабхнет…
Бабахнуло так, что у меня заложило уши, а колокола над головой встревоженно загудели. Ослепительная вспышка снесла двери кирхи и в проеме показалась высокая фигура посла, державшая в одной руке пистолет, а в другой фамильный рыцарский меч.
Прокричав что-то явно немецко-матерное, посол пульнул вглубь церкви из пистолета и ринулся внутрь, занеся меч над головой. Зазвенело железо, послышались крики, звуки борьбы и вдруг немецкая церковь осветилась изнутри ярким чистым светом, освещая всё и снаружи.
Дед сорвал повязку и наскоро протирал глаза:
– Смотри, внучек, смотри!
Из дверей кирхи, с трудом протискиваясь, лезла наружу огромная муха, размером с быка!
– Он это! – заорал дед. – Вельзевул!
«Ни хрена себе, насекомая», – мелькнуло в голове и я, приподняв костыль, прицелился в муху, которая вдруг, будто от хорошего пинка вылетела на волю.
А только ничего не произошло. Ну, у меня не произошло. Костыль обычной палкой мирно лежал в моих руках. Я подергал за перекладину, потряс им, ничего!
А вот перед церковью события разворачивались с непостижимой быстротой.
Муха, басовито жужжа, замахала крыльями и только начала подыматься вверх, как с крыши кирхи в неё врезалась какая-то темная фигура. Муха покачнулась, от удара её откинуло к земле, но она быстро оправилась и, махнув огромным крылом, задела тоненькую фигурку рассекающую воздух рядом. Фигурка от удара безвольно отлетела куда-то в сторону и исчезла во мгле.
– Машка! – захрипел дед. – Пуляй, внучек! Прибей заразу демоническую!
– Да не стреляет костыль, скотина!
Я дергал костыль так и сяк, нажимал на все выступающие стручки и неровности. Ничего! А гигантская муха уже начала медленно и величественно подыматься в воздух.
– Уйдет же! – заорал я. – Михалыч, уходит, гад!
– А ну-ка целься, – раздался рядом со мной спокойный голос деда.
Я машинально подчинился, прицелившись в Вельзевула и ведя за ним кончиком костыля как стволом винтовки за движущейся мишенью.
– Патэр ностэр, кви эс ин цэлис, санктифицэтур номэн туум. – Раздался над головой торжественный голос моего деда. – Фиат волюнтас туа сикут ин цэло эт ин тэрра. Панэм нострум квотидианум да нобис одиэ.
Муха продолжала подыматься, достигнув высокой крыши кирхи, увенчанной остроконечной башенкой.
– Эт потэстас, эт глориа ин сэкула.
– Скорее, дед, – прошептал я.
А Михалыч, подытожив торжественно и громко: – Амен, – размашисто перекрестил костыль.
И тот, задрожав у меня в руках, как-то напрягся и вдруг из него вылетел яркий ослепляющий зеленый луч и ударил прямо в муху!
Вельзевул заорал так, что загудели колокола, а уши у меня заложило, будто я стоял рядом с взлетающим реактивным самолетом. Луч из костыля впивался в демона еще пару секунд, а потом просто исчез и муха рухнула на землю, как-то сразу всосавшись в неё черным дымом.
– Гиперболоид инженера Гарина, – ошарашенно пробормотал я.
– Всё, внучек, – дед был спокоен, как Агриппина Падловна, сдавшая финансовый отчет за квартал. – Валим отсюда, сейчас набегут.
Он взял костыль, упаковал его в футляр и засунул в свой кошель:
– Пошли-пошли.
Мы ринулись вниз по крутой лесенке, и как я себе не свернул шею, не знаю. Тоже, наверное, чудо было.
– Деда, а что ты там напевал не по-русски? – отдышиваясь спросил я, когда уже на улице Михалыч вешал замок обратно на дверь колокольни.
– Дык Отче наш же, – удивился дед. – Али не понял?
– Не-а. Не разбираюсь я в молитвах. А чего не по-нашему?
– Федька, ну в кого ты у меня такой глупый? Костыль католический? Вот я на латыни и прочитал да и перекрестил на ихний манер. Оно и того…
– Ну, дед… Орёл ты у меня!
– А то! Куда ты рванул? В слободу пошли.
– Зачем? Бежим в гостиницу.
– А Машка?
Ой. Вот же я скотина. Забыл совсем о нашей героической вампирше.
Мы, пригибаясь, перебежками подбежали к слободскому забору, обогнули участок, который тянулся около кирхи, и метнулись в ту сторону, куда падала Маша. Пробежав метров пятьдесят, дед вдруг остановился, поднял руку, цыкнул на меня и тихо позвал:
– Маша?.. Машуня, жива внучка?..
Тишина. Ох…
Дед вдруг хмыкнул:
– Машка, будешь придуриваться, от я тебе розог-то дам!
– Ой, ну что вы, дедушка Михалыч, – раздался из-за забора капризный и такой родной голос. – Грубиян вы. Ну, разве можно мадмуазель такие глупости говорить?
– Ты как, Маш? – спросил я, подпрыгивая на месте от радости.
– Пряников хочется. И яблок. Мсье Теодор, а вы ведь мне мешок яблок так и… Всё, уходите! Кнутик сюда идет!
И мы ушли.
Эпилог
– Чёрный во-о-рон,
Что ж ты вьё-о-ошься, -
душевно тянули Кощей с Михалычем, сидя в обнимку на нашем диване в Канцелярии, слегка раскачиваясь в такт песни.
– Над мое-е-ею голово-о-ой
Ничег-о-о-о ты не добьё-о-ошься…
Дизель раскачивался им в такт, сидя на стуле за праздничным столом, баюкая на коленях Тишку да Гришку.