Дашка включилась только тогда, когда села у иллюминатора на положенное по авиабилету место и откинулась на спинку.
Она. Летит. В Америку.
Дашка стояла, задрав голову, и смотрела на статую Свободы. Факел разбрасывал каменные всполохи. Статуя казалась игрушечной и ненастоящей. Из-за этого грандиозности не чувствовалось совсем. Чувствовалось, что большой дядя-иллюзионист всех наколол и поменял знаменитую каменную тётку с факелом на фанерную пустышку.
Вокруг бурлила разноязычная речь. Шли темнокожие девушки с широкими ноздрями, поедая ярко-розовое мороженое. Торчала пучками трава у ног, яркая, как этикетка «Sprite». Greenfield. Теперь умная Дашка знала, что это переводится как «зелёное поле». И газон упорно ассоциировался у неё с белой кружкой чая в дешёвом бистро, и даже вкус во рту возникал крепкий, барбарисовый.
Она уже неделю жила в Нью-Йорке в дешёвом мотеле. Пила по утрам кофе с мудрёным иностранным пирожным, а потом гуляла и упражнялась в английской речи. Говорить оказалось неожиданно легко – не зря Дашка столько времени учила весь этот словесный ворох. Всё казалось знакомым и киношным: бегущие по парку женщины в молочно-белых наушниках, Эмпайр-стейт-билдинг, многочисленные стрит и авеню. Было головокружительно и чудесно. Но что-то точило Дашку. Какая-то смутная тревога. Всё было слишком хорошо, и от этого было плохо.
Деньги подозрительно не таяли, и это тоже волновало Дашку. Никогда у неё не водилось разом столько денег. Стоило завести карту, но Дашка боялась и бегала везде с наличкой, выдавая в себе приезжую. Мама приучила её хранить деньги в банке с прорезью на крышке, в нижнем белье, под матрасом и в прочих нычках советских времён. И Дашка страшилась того, что отдаст свои бумажки бездушному непонятному банкомату, а взамен получит пластик. Вот и носилась везде со всеми сбережениями – а вдруг в мотеле украдут?
Паранойя мучила Дашку. На вторую неделю она вдруг поняла, что в неё не лезет еда и каждый второй человек кажется ей бандитом. На следующий день в соседнем квартале кого-то застрелили из-за того, что он нелицеприятно отозвался о цветных. Наехали мрачные полицейские. Очертили тело мелом, и Дашка смотрела из окна на искажённый силуэт на асфальте.
Очарование помаленьку спадало. Статуя Свободы надоела. Фразовые глаголы слетали с языка на автомате. Дашка устало заказывала кофе и курила одну за одной. Старые привычки возвращались. Яркая одежда быстро потускнела и провоняла никотином. Дашка бесцельно бродила по улицам и не знала, куда себя деть. А действительно – куда?
В один из таких дней Дашка курила в специально отведённом пятачке рядом с мрачным латиносом лет тридцати. Дымить тут тоже по-человечески не разрешалось, ибо власти какого-то чёрта в один момент решили пропагандировать ЗОЖ и запретили курение где попало. И вдруг без предупреждения мир потух, как лампочка. Дашкино сознание рыбкой взлетело куда-то вверх и растворилось.
…Очнулась она с разбитым носом на тротуаре: она упала вниз лицом от удара со спины. Вокруг неё уже столпились копы и зеваки. Дашка разлепила веки, привычно схватилась за бок первым делом и похолодела: сумки с деньгами не было.
Оформление заявления прошло так же, как оформление визы – муторно и долго. Задействовали посольство и всех на свете по словам полиции. Но латиноса не нашли. Деньги тоже. Копы поцокали языками и отпустили Дашку. Лёгким утешением было то, что документы, распиханные по карманам, вор не тронул. Свезло гаду, конечно – кто тут ещё, кроме Дашки, ходил с таким количеством налички разом.
Она выбралась из участка навстречу солнцу и воздуху. Вокруг всё цвело и играло, и от этого было ещё противней. Дашка побрела в свой мотель. И вдруг ощутила, что ей наконец стало легко.
Больше никаких денег по карманам и страха за эти деньги. Не надо думать, куда их девать и почему их так непривычно много. Никакой скуки, неопределённости, неприкаянности. Привычно нищая, необычайно одинокая, Дашка брела по улице и боялась себе признаться в том, что впервые за всё время пребывания здесь чувствует, что она счастлива. Что весь придуманный, наносной образ успешной фитнес-девочки не для неё, что всё это – яркая полиэтиленовая шелуха, в которую на время запеленали прежнюю безденежную Дашку-из-бистро, Дашку-с-недобрым-лицом, тусклолицую женщину сорока лет, которая привыкла голодными глазами смотреть на чужую красивую жизнь, но на самом деле никогда не знала, что делать, если эта жизнь достанется ей.
Дашка шла и бормотала что-то про безобразие, про беззаконие и про буржуев. Жующие рябчиков и ананасы американские буржуи не покачнулись и даже не расслышали её торопливую русскую ругань, но Дашка почувствовала себя на месте, в своей привычной нише – и крылатое сердце заколотилось в грудной клетке, тёплое, свободное от ответственности и выбора.
Самое настоящее счастье, солнечное и лёгкое, заполнило её от макушки до пяток. И с каждым шагом всё больше и больше радости было в Дашкином сердце, иррациональной, дурацкой, сумасшедшей радости. Она ругалась вслух, сочно, с удовольствием, и чувствовала себя настоящей. Не киношной американкой, а прежней, живой и понятной Дашкой.