А потом с ней случилась жизнь

– Ну что ты, мой цветочек, конечно, придет! – подбадривает она, присаживается и завязывает на его шее коротенький галстук в клеточку. – И расстроится, что ты в такой день где-то потерял свою улыбку. Ну? Ка-пи-тан, ка-пи-тан, улыбнитесь… – Жанна заводит любимую песню внука.

Четверть четвертого, и я вырываюсь из больничных тисков. Даже не верится: свободна! Идем к машине: Марк весь обвешан сумками, я налегке. Ветер ликующе треплет мои волосы, как будто очень соскучился. Я жадно вдыхаю. Воздуха так много – до самого неба, не надышаться. Верчу головой, ненасытно смотрю по сторонам и с удивлением замечаю, что деревья ощетинились листвой. Пришла весна.

Мы едем по городу, я переодеваюсь на заднем сиденье машины, пытаясь втиснуться в любимое платье – черное в рыжий цветочек. Замечаю, что оно стало мне мало в груди и смешно топорщится на животе. Натягиваю рыжие колготки с вязаными гетрами – Марк ничего не забыл, привез все, что я просила. А сумка, которую он заодно прихватил, совершенно к платью не подходит. Забрасываю ее в другой конец салона и наконец откидываюсь на спинку. За окном мелькает Москва в обновленных весенних декорациях. Я замираю, вбираю энергию каждого дерева, заглядываю в лицо каждому прохожему, рассматриваю стильные наряды женщин и пропадаю в витринах кафе. Вот она жизнь. Снята с паузы. Play.

– Мамочка!

Юрий вздрагивает и опустив меню оборачивается на вопль ребенка. Нарядный мальчишка с золотистыми кудрями срывается со своего места и, сияя абсолютным счастьем, ловко обегая препятствия, несется через весь зал. Юрий провожает его взглядом до самого входа. Ребенок падает в объятия такой же счастливой и такой же златовласой матери. На ней озорные рыжие гетры и молодежное платье. Их с мальчишкой обнимает высокий мужчина в деловом костюме, и они втроем, улыбаясь, шествуют через весь зал к круглому праздничному столу. Юрий замечает, что скоро в этой семье будет пополнение. Красивая картинка. «Все счастливые семьи похожи друг на друга»… – Юрий вздыхает и возвращается к меню.

– Вы будете один? – раздается над его ухом голос официанта.

Юрий рассеяно поднимает глаза. Ему всего тридцать пять, может быть, совсем скоро он снова кого-нибудь встретит. Но что-то глубоко внутри подсказывает, что один – это навсегда. Официант вопрошающе смотрит. Юрий, спохватившись, отвечает:

– Да-да, я один.

Официант просит у него разрешения забрать лишний стул, и стул стремительно улетает к большому семейному столу. Юрий откашливается и снова утыкается в меню. Щечки, грудка, крылышки – анатомическая расчлененка, думает Юрий. Весеннее солнце с неожиданной силой припекает через прозрачную крышу ресторана.

Один.

Да, настолько один, что даже не нашел, кому предложить второй из подаренных билетов. Людям хочется отблагодарить, и они дарят доктору два билета в театр, два билета на прыжок с парашютом, вот – два билета на речной корабль. Да еще время какое выбрали – рабочий день 16:00. Если бы не был тут рядом по делам, никак не попал был.

Люди всегда думают, что легко найти компанию, если подарят два билета. Но бывает, что ты один. Друзья, конечно, есть, но у них семьи, возлюбленные, работа, дети.

А ты один.

Нужна ли она, семья? Юрий посмотрел на большой круглый стол, к которому переехал его стул. Суета, галдеж, никакого покоя. Подстраивайся подо всех, оправдывайся, объясняйся, договаривайся, ищи общий язык… Нет уж, в детстве этого хватило. Одному лучше. Спокойнее.

Гордым взглядом одинокого волка Юрий посмотрел на Москву за окном, обвел плавящийся под солнцем зал. Мимо продефилировала официантка в короткой юбке, и Юрий улыбнулся еще одному преимуществу одинокой жизни. Стал слышен гул и почувствовалось еле заметное движение. «Как провожают пароходы – совсем не так, как поезда..» – потекло из динамиков.

– Поплыли! – крикнул Мишка и прильнул к стеклу. К окну подскочили его троюродные брат и сестра Ваня и Вика. Ване было двенадцать, но он выглядел старше из-за лишнего веса. А семилетняя Вика была копией своей мамы – Славиной двоюродной сестры Вали.

– Не трогайте стекло – заляпаете, я сказала! – шикнула на детей Валя, дородная брюнетка с короткой стрижкой. На ее широкой спине неуклюже топорщилась блузка, Валя теребила оборку обветренными руками. Она была всего на четыре года старше, но Слава выглядела по сравнению с ней совсем девчонкой со своими подростковыми углами плеч и ногами-палками.

– Господи, как ты похудела! – всплеснула руками Валя, когда увидела меня на корабле.

Всю жизнь терплю эти слова, но каждый раз впадаю в ступор. Быть худой – это когда людям, которые тебя давно не видели, каждый раз кажется, что ты еще сильнее похудела. И вот я уже обескураженно мямлю: «Да нет, не похудела вроде». Ну почему не придумать достойного ответа! Мне действительно сложно набирать вес, чтобы хоть как-то прикрыть торчащие кости. А с трудом набранные сотни граммов вмиг слетают – стоит мне только испытать хоть какой-то маломальский стресс. И я снова вешу пятьдесят шесть при росте метр семьдесят шесть.

Главное – почему все эти люди позволяют себе такие комментарии. Как вообще можно в лицо человеку высказывать какие-то суждения о его теле, о его жизни, поступках. Как бы Валя отреагировала, если бы я ей хоть раз в жизни сказала: «Я наложу тебе поменьше, что-то ты опять потолстела» или «Опять беременна? Ты что не знаешь, как предохраняться?», «Нормальные люди сначала женятся, а потом беременеют» – то есть все те мысли, которые приходили мне в голову? Но я их там и оставляла. У человека своя жизнь и своя голова на плечах.

Там, на корабле, я, конечно, постаралась пропустить эти слова мимо ушей. Невоспитанные люди не испортят мне настроение в такой день. Главное – я успела на праздник.

Мишка, мой Мишка. С трудом его узнала – очень повзрослел, как будто с лица сошла детскость и беззаботность. Видимо, очень переживал из-за моего отсутствия…

– Давай положу побольше, тебе поправляться надо, – сказала мама, наполняя мою тарелку.

– Да, больничная еда – это всегда ни о чем, – вставила свои пять копеек мамина сестра Ирина Николаевна.

Ну вот как им объяснить? Я не объясняю, я молчу и жду, что будет дальше.

– Три беременных за столом, растет семья! Дорогу новым поколениям! – провозгласил Виталий Иванович, обводя глазами Славу, Валю и Яну. Раздался звон бокалов. Слава с Яной переглянулись и улыбнулись друг другу.

И не скажешь, что Яна – сестра Марка. Он – высокий и длинный брюнет, она – миниатюрная блондинка, но их объединяет общее выражение лица и внутренняя интеллигентность. Яна со Славой хорошо ладили, хоть близко и не общались. Яна была на пять лет младше. Она вслед за братом приехала из Костромы в Москву, поступила в университет. Четыре года назад вышла замуж за Игоря, однокурсника Марка. Игорь, как и Яна, был невысок ростом, но при этом крепок и мускулист. Они были красивой парой и сумели сохранить трепетность в отношениях. Для всех было большим счастьем узнать, что они ждут первенца.

– Я тоже хочу стукаться, – заныл Мишка, ему налили воды в стакан, и снова раздался звон бокалов.

Молодой официант с назойливо кучерявой шевелюрой принес блюда и с невозмутимым видом расставил тарелки на столе.

– Имя уже придумали? – поинтересовалась Валя у Славы и Яны, утолив первый аппетит.

– У нас есть несколько вариантов, – воодушевилась Яна.

– Но мы никому не скажем, – обняв ее продолжил Игорь, и они смущенно рассмеялись.

– Секреты! – обиженно надулась Валя. – У меня вот все просто, я уже решила – Любовь у меня родится.

– Если в вашей жизни есть дети, значит, была в ней и любовь, – пробормотала Слава.

– Что-что? Вы тоже уже придумали? – Валя вопросительно посмотрела на Славу.

– Догадайся.

– Эм-эм-эм? – без промедления выдала Валя.

– С первой попытки, – отозвался Марк.

– Жалко, фамилия у вас не на «эм» начинается, – поддела Валя Марка и Мирославу. – А что, может и фамилию измените и будете не Никитины, а… Микитины? Тогда и на новом доме герб нарисовали бы, – она стала водить руками в воздухе, – большую букву «М», а вокруг четыре маленьких: Марк, Мирослава, Михаил и… пусть будет Мария. И все в деревне звали бы ваш дом «Эм-эм-эм», – прыснула она. – Нет, «пять эм»! Дом пяти эм… – она уже хваталась за живот от хохота, но продолжала, наслаждаясь кислыми лицами Никитиных, – «Эмками»! «Мэмэмэшамками»! А, – подскочила она, – я придумала, это будет – огонь! «Мимимишки»!!! Да, племяш?

Мишка загоготал на весь ресторан.

– Все, так и буду теперь вас называть: семья Мимимишкиных.

Дальше все стали обсуждать, какие есть женские имена на «м». Мария, Марина, Марфа, Милана, Майя…

– Ой, а мне в детстве так нравилось имя Марианна! – сказала Жанна Николаевна. – У нас девочка была в классе Марианна, и я все думала, ну почему ее так назвали, а не меня…

– Матильда, Мелания… – зачитывал Виталий Иванович с телефона.

– А мы недавно читали с Викой книжку «Мия» – тоже очень красивое имя, – добавила Валя. – Кстати, Слав, книжка тебе бы точно понравилась. Там про такую же, как ты, не от мира сего.

– А мне очень нравится имя Милена, еще с подросткового возраста, – поделилась Слава. – Тогда шел сериал, не помню уже названия – что-то про любовь. И была там девушка Милена с короткой стрижкой…

– Опять за свое! – оборвал ее Виталий Иванович. – Все не дает тебе покоя короткая стрижка. Да такие красивые волосы, как у тебя, – это дар божий! Богатство! Это же преступление их отрезать. И так вон по плечи уже обскубала.

Валя поджав губы с деланным равнодушием посмотрела на струящиеся кучерявые локоны Славы:

– Да пусть делает что хочет, ей уж тридцать лет. А волосы – не зубы, отрастут.

– Мне Милена как-то не нравится, – Марк вернулся к прежней теме. – Все Леной звать будут.

– А что, Лена – плохое имя что ли? – вступилась Жанна Николаевна.

– Почему Леной, можно и Милей, – пожала плечами Слава.

– Марта! – зачитал последнее имя из списка Виталий Иванович, повернулся к Славе, положил руку на круглый животик и позвал голосом, которым кличут потерявшуюся собаку: «Марта».

– Я скоро вернусь, – Слава неожиданно поднялась, накинула пальто и вышла на палубу.

Ветер ударил в лицо. Слава стояла, вцепившись в перила и прикрыв глаза, и ждала, когда проветрит ее голову, остудит щеки, выдует это тошнотворное чувство. Какое все они имеют право обсуждать то, что находится внутри нее. Особенно поглаживать живот и так противно называть его чужими, нелепыми именами. Этот ребенок – ее часть. Никто ничего о нем не знает, никто его не чувствует, никто не имеет права давать ему имя. Особенно сейчас, когда дочка еще внутри. Когда происходит день за днем таинство, скрытое от глаз – развитие нового человека. Как можно дать имя тому, кто еще не готов появиться на свет? Не готов жить. Не готов быть названным.

Слава щурилась от вездесущих солнечных бликов – очки остались на столе. Подошел Марк, и тихо встал рядом. Как хорошо, так и надо – ни слова.

Прошли под мостом – как тогда, на свадьбе, десять лет назад. Тяжелые чугунные опоры проплыли над их головами. Сколько пар, счастливых и нет, прокатилось под изнанкой этой черной дуги, а она все стоит – ей хоть бы что. А мы – живые, мы умеем рождаться и умирать. А еще мы умеем передавать жизнь другим. Как эстафетную палочку: на, теперь ты – живи! И ведь не знаешь, кому передаешь. Будет новый человек похож на тебя или нет, станете ли вы с ним друзьями или вырастет – и ищи ветра в поле, будет ли он понимать твои шутки, кого будет любить – собак или кошек…

В кармане Славиного пальто завибрировал телефон. Рабочий номер. Решительно сдвинув брови и, набрав побольше воздуха в грудь, она ответила.

– Славочка? – раздался в трубке фальшиво приветливый голос начальницы с немецким акцентом. – Тебя уже выписали?

Уловив трескучие звуки и въедливую интонацию, Марк понял, кто звонит, и решил оставить Мирославу, пройтись по палубе. На горизонте стала проступать красная полоса Кремля. На палубе почти никого не было. Только мужчина с длинными черными волосами, убранными в беспокойный хвост, безуспешно пытался закурить на ветру.

С палубы через прозрачную крышу ресторана был хорошо виден круг их большого семейного стола, укрытого белоснежной скатертью. Мишка с любопытством рассматривал подарки, Вика рисовала, Ваня уткнулся в телефон, а взрослые, откинувшись на спинки стульев, переваривали праздничный обед и готовили место для десерта. Подошел официант и начал убирать тарелки. Яна посмотрела наверх и, заметив брата, стала призывно махать и дуть на воздух. Марк понял, что нужно поспешить к столу – сейчас принесут мороженое со свечками.

Слава стояла на том же месте, погруженная в свои мысли, подавленная.

– Ну что тебе сказала фрау Мымра? – поинтересовался Марк.

Славе не хотелось говорить, и она помотала головой.

– Лучше обними меня.

Кремлевские башни проплывали мимо. На палубу гурьбой вывалили желающие запечатлеть себя на фоне великих стен. Они корчились в неестественных позах, растягивали через лица счастливые улыбки, подпихивали в кадр недовольных детей. А двое стояли, обнявшись в этой суетливой толкотне и погоне за лучшими кадрами. Стояли крепко, спокойно и немного сурово – как маяк, атакуемый бурей. Мы со всем справимся, пока мы есть друг у друга, утешала себя в мыслях Слава.

– Завтра я поеду к Ирине Павловне, это мамина подруга, специалист по невынашиванию, – сказала Слава, когда они спускались по лестнице обратно в ресторан. – Никогда к ней не обращалась, но сейчас, наверное, лучше проконсультироваться. А оттуда – уже на работу.

Как только они вернулись за стол, внесли фонтанирующий искрами торт-мороженое с пятью свечками. Мишка радостно их задул.

Корабль плавно двигался по реке. Солнце устало от этого дня, полного волнений и суеты, оно опускалось все ниже, освещая теплым розовым светом набережную, возвышающийся над Воробьевыми горами университет, метро-мост, кубики академии наук.

Когда добрались до дома, было уже темно. Слава поежилась, входя в подъезд, из которого неделю назад ее выносили на пледе. В лифте мигала лампа. А внутри билось стойкое «не хочу». Возвращаться в квартиру не хочу. Как так сталось, что прожитые в этой квартире счастливые пять лет Мишкиного детства полностью перекрылись в сознании вот этими последними месяцами тошноты, пряток от жизни во сне и финальным выносом ее тела в пледе. Привычный поворот ключей, а Слава вернулась сюда гостьей.

Она разулась, и недоверчиво озираясь, прошла на кухню. Так и есть: все здесь кажется чужим, забытым, невозвратным.

Слава сдвинула два стула, и уселась, закинув отекшие ноги.

– Уже поздно, – сказал Марк.

Мишка, зевая, потянул Славу за рукав.

– Я не могу, – беззвучно сказала Слава Марку и умоляюще на него посмотрела. Она еще не была готова войти в эту комнату и снова лечь на их диван. Марк кивнул и обнял Мишу за плечи:

– Мама устала. Сегодня я уложу тебя спать.

Марк увел сына и не вернулся. Уснул. В полночь он встал и увидел, что Слава все еще сидит на кухне:

– Ты чего тут, Мир?

Слава молча покачала головой:

– Я не хочу спать. В больнице выспалась, – постаралась улыбнуться и добавила: – Иди один, тебе завтра на работу.

Наутро Марк нашел Славу в гостиной, спящей на диване.

Я так и не смогла заставить себя лечь на ту кровать. При одном взгляде на нее внутри все сковывало липким черным ужасом. Хотелось держаться от нее подальше, лучше вообще не заходить в спальню. Ближе к часу ночи я прилегла на диван в гостиной и уснула.

Утром не слышала, как Марк ушел на работу. Часов в десять за мной и Мишкой заехала мама, и мы отправились к Ирине Павловне в клинику репродуктивной медицины на другом конце Москвы. За рулем была мама, а я сидела рядом и удерживала живот на каждом «лежачем полицейском», чтобы не расплескался.

Ирина Павловна встретила нас и проводила в чистый и светлый кабинет.

Я знала ее с детства. От ее доброй лучистой улыбки становилось тепло и спокойно.

Она осмотрела меня на разных креслах, кушетках и аппаратах, измерила все, что только можно измерить, проверила все, что только можно проверить, и вынесла свой вердикт: ребенку в животе хорошо, нет никаких признаков отслойки или каких-то дефектов плаценты, хоть она и низко расположена.

– Там просто нечему кровить, – подытожила Ирина Павловна. – Но все-таки, раз уж был такой эпизод, тебе бы надо сдать один анализ. Это расширенный гемостаз. В Москве его делают только в двух местах – в нашей клинике и на Севастопольском проспекте. У нас делают по понедельникам, средам и пятницам. Ты ела сегодня?

Я кивнула.

– Значит, придется в понедельник приехать. Ну или сдай на Севастопольском.

На том мы и расстались.

День был солнечный, и я верила, что мне больше ничто не угрожает. На обратном пути меня высадили на Смоленской. Я нырнула в весенние арбатские переулки, успевшие за неделю моего отсутствия нарастить себе тени. Ароматы еще не проснулись, но свежая листва уже приглушила сухой запах московской пыли.

Офис располагался в старом особняке девятнадцатого века с белыми колоннами, на углу Большого Левшинского и Кропоткинского переулков. Еще во время учебы в университете я попала туда на стажировку и поняла для себя, что это работа мечты. Все получилось само собой: через год после окончания стажировки меня пригласили на должность ассистента в сектор культуры. И хоть я ничего не понимала в культуре, и вообще-то стажировалась в секторе естественных наук, я пошла и даже побежала навстречу своей мечте. Если бы я знала тогда, что придется вытерпеть ради этой мечты! Изменило бы это что-нибудь? Вряд ли, чего ради себя обманывать. Ведь и сейчас, спустя пять лет, я все еще здесь. Мечта оказалась важнее всего остального. Ради мечты можно и потерпеть.

Обходя особняк, я всматриваюсь в пробелы между прутьями забора, наклюнувшиеся листики кустов еще не полностью закрывают вид во внутренний дворик. Там я замечаю курящих на солнышке Оксану и Валентину Михайловну. Они стоят на парадной лестнице, под треугольником портика, двери конференц-зала открыты нараспашку, как будто уже лето. Я остаюсь незамеченной и подхожу к боковой двери с табличкой «ЮНЕСКО – Москва», нажимаю на тугую металлическую кнопку звонка.

– Славочка, вернулись? – приветливо спрашивает на ресепшн «наша бабушка» с аристократичным именем Генриетта Матвеевна. Когда-то была попытка заменить Генриетту Матвевну на стандартного охранника из охранной службы, но бюро сразу будто осиротело и перестало быть домом, а обернулось бездушным офисом. Сотрудники запротестовали, и Генриетту Матвевну скоро вернули на место.

Генриетта Матвевна выходит из-за своей высокой стойки и улыбается.

– Все у вас в порядке? – аккуратно интересуется она, пока я вешаю куртку в зеркальный шкаф и поправляю прическу. Я отвечаю, что все хорошо, а Генриетта Матвевна понизив голос сообщает:

– Она тут, пока вас не было, рвала и метала.

Я чувствую, как твердеет шея, наливаются щеки, и накрывается тяжелым шлемом голова. Делаю глубокий вдох и иду. В договорном отделе открыта дверь, и я здороваюсь с главным юристом Моникой, чья голова высовывается из-за компьютера. Там где-то сидит и моя Зара. Моника замечает меня и вытягивает шею, ее голова выезжает из-за монитора, как черепаха из панциря. Глаза ее радостно округляются, веки с длинными ресницами начинают шарнирно открываться и закрываться:

– О, Слава! Все в порядке? – произносит она, по-французски вытягивая губы. Мне ничего не остается, как войти в кабинет. Остановившись на пороге, я вижу сияющее лицо Зары и отвечаю, что все хорошо – меня наконец отпустили.

Поднимаюсь по выстланной ковролином узкой лестнице на второй этаж, прохожу по коридору до конца и поворачиваю налево. Потолок давит, пол предательски скрипит. Дверь нашего с Леонор кабинета прикрыта, и я слышу, как оттуда доносится возмущенный голос с немецким акцентом:

– Но у нас ниет переводчиков! Мы ние предоставлаем такиэ услуги, понимаэте?

Я не решаюсь войти в момент разговора и заворачиваю в туалет, который находится совсем рядом. Через минуту кто-то резко дергает ручку.

Марк шел по коридору офиса, торопился в столовую. Полдня он готовил презентацию, не успел пообедать. Надо бы прикупить парочку новых костюмов, а то уже поизносился, подумал он, увидев свое отражение в зеркале напротив лифта. Но сейчас главное – это дом и Слава. Доктор, значит, сказала, что все в порядке. Что же тогда это было? Марка передернуло от воспоминания о том, как он запихивал в мусорный пакет кровавую простыню. Погруженный в свои мысли он не сразу услышал, как его окликнул Борис Евгеньевич, заместитель директора. Обернувшись, Марк понял, что ему не послышалось – в его сторону шел приземистый лысый мужчина.

– Марк, вас вызывает Владимир Сергеевич, – коротко объявил он, сканируя Марка взглядом, и добавил: – Сейчас.

«Ну что ж, пообедать сегодня не суждено», – спокойно подумал Марк.

В тихом, прохладном кабинете генерального директора приятно пахло хвоей. За отполированным до блеска столом сидел Владимир Сергеевич, осанистый невысокий мужчина в синем костюме с иголочки. Увидев Марка, он приподнялся и протянул ему руку.

Марк сел в широкое и мягкое кресло. Он редко бывал в этом кабинете. Руководитель направления не взаимодействовал напрямую с генеральным директором. Если Марка вызвали лично, в обход его непосредственного начальника, – это было что-то выходящее из ряда вон.

Марк работал на совесть, придраться не к чему, в этом он был абсолютно уверен, но что, если его подсидели или оклеветали. Что если его сейчас уволят? Как тогда им закрыть ипотеку на покупку дома, и когда в таком случае они смогут завершить ремонт, успеют ли переехать к рождению дочери? Им и так уже не хватает денег на мебель. Мысли роились в голове, толкая одна другую, но Марк сидел прямо и спокойно, не шевелясь, как будто малейшее движение могло привести к потере его внутренней устойчивости.

За дверью слышны удаляющиеся шаги. Я вышла из туалета и увидела, что в кабинете никого нет. Встреча с Леонор отодвинулась, и я облегченно выдохнула. Зашла и остановилась у своего рабочего стола. В окне краснела кирпичная стена забора и блестелана солнце жестяная крыша соседнего особняка. На столе – монитор, потертая клавиатура, малиновый телефон со старомодной трубкой и горизонтальный коллектор для файлов. На подоконнике – как маяк, напоминающий о главном, – деревянная фоторамка с фотографией нашей счастливой семьи на греческом острове Скиатос.

Я повесила сумку на стул и огляделась. Каким огромным после перерыва мне показался стол Леонор, стоящий углом и занимающий буквально половину кабинета. Одной гранью он упирается в окно, другой – в тумбочку с принтером, которая разделяет нас, а торцом чуть не достигает небольшого кожаного диванчика, который завален папками, книгами, архивными материалами и старыми отчетами. Стол начальницы тоже, несмотря на огромную рабочую поверхность – воплощение хаоса и суеты. Он сильно контрастирует с моим пустым столом, всегда поднимая во мне чувство вины. Сразу видно, у кого здесь много работы, а у кого – мало. Из завалов на столе Леонор торчит фотография в золотой рамке, с которой смотрит нескладный парень в зеленой мантии – ее сын в день вручения диплома.

Я посмотрела на часы и поняла, что пришло время обеда. Лучше встретиться среди толпы с тем, с кем тебе страшно встретиться наедине. Я спустилась по лестнице в подвал, где находится кухня. Приближались голоса, сплошь женские, перекрывающие монотонный гуд микроволновки и шипение сковородки.

– Нет, это действительно работает, и именно на эти цифры и нужно ориентироваться.

– Валэнтина, – строго ответил голос Леонор. – Еслы бы йа не выходыть за эти цифры, я так бы и отсталась большой.

– Ну вот какой у вас рост?

– Сто шестьдиесят восем.

– Так, смотрим, для вашего роста пятьдесят семь килограмм – нормально только если ваш возраст двадцать лет, – за этими словами повисла неловкая пауза. – Но нам ведь всем не по двадцать, да, Леонор? – добавила Валентина Михайловна. – А для нашего возраста идеальный вес у вас получается шестьдесят три с половиной килограмма.

– Мние это не подходит, – фыркнула Леонор.

Тут я решила войти в кухню. Подвальное помещение с узкими окошками, расположенными у самого потолка, было отделано белым кафелем, по периметру стояла кухня, а почти все пространство занимал большой овальный стол.

– О, посмотрите, кто пришел, – воскликнула Валентина Михайловна, стоя в пол оборота к плите. На сковороде шкворчали кусочки черного хлеба, сбрызнутые оливковым маслом и посыпанные прованскими травами.

– Слава! – Леонор выпрямилась, отпуская ручную соковыжималку. Ладони ее были в соке и мякоти грейпфрута, поэтому она так и застыла, держа их на уровне пояса и не зная, что с ними делать.

– Славочка, – Зара подошла сбоку и обняла меня.

– Да, вот он – человек с низкой массой тела среди нас, – сказала Валентина Михайловна. – Причем, даже в беременном состоянии. Слава, скажите, какой у вас рост?

– Сто семьдесят шесть, – ответила я.

Леонор, уже было вернувшаяся к своим грейпфрутам, опять удивленно приподнялась.

– Как? Ты высокая? Никогда ние замечала. У миеня была бабушка, очень высокая бабушка, и у нее был рост сто семьдесят шесть сантимэтров. Навиерное, ты, кривишь спину.

– Так, смотрим, – сказала Валентина Михайловна, тыкая пальцем в телефон. Через несколько мгновений она цокнула и сказала, что в подвале, как всегда, нет связи.

– Я посмотрю, – дожевывая суши, сказала Оксана. – Так, ваш идеальный вес, Мирослава, шестьдесят пять килограмм.

– А я столько и вешу, – рассмеялась я.

– В шесть месяцев беременности, ага, – вставила Валентина Михайловна.

После обеда я нехотя поплелась в наш кабинет в мансарде. Сутулюсь я, как же. Ее бабушка была выше… Ну зачем об этом говорить при всех! Да, я сутулюсь. Я со средней школы слишком длинная и слишком худая – нет во мне силы удерживать этот рост. Травинки гнутся на ветру. Но вот чего я никак не ожидала, так это того, что Леонор, получается, на целых восемь сантиметров меня ниже. Почему же я этого совершенно не чувствую? Всегда казалось, что, она выше меня.

Помню, когда Леонор только пришла в бюро – это была толстая и веселая немка. Она сразу устроила пивную вечеринку с колбасками, квашеной капустой и десятью видами пива. Все были от нее в восторге. А потом она решила похудеть. Личную жизнь, наверное, хотела устроить – не знаю. Когда через год после окончания моей стажировки мне предложили работать ее ассистентом, я согласилась, не раздумывая. Но придя в бюро, я ее не узнала. Со спины это была худая девушка, но на лицо она будто стала старше, чем была. Ушли куда-то румяные круглые щечки, черты лица заострились, нос вырос, а глаза из веселых превратились в злые и въедливые, и насмешливо сверкали из-под низкой медно-бурой челки. Теперь она ела не ртом, а глазами и не еду, а меня. Она вся будто вытянулась. Нависала, давила – даже если сидела.

Жила она одиноко в соседней с офисом многоэтажке. Оттого и не торопилась домой, а утром приходила раньше других. Мне было как-то неловко вставать и откланиваться в шесть вечера, особенно поначалу, и я постоянно задерживалась на работе. Но так ни разу и не ушла позже Леонор.

Но когда спустя год я вышла замуж, то сразу почувствовала, как изменился мой статус. Я перестала быть просто девочкой-студенточкой, которую можно отчитывать направо и налево. Ведь где-то там у меня теперь имеется муж, который сможет защитить в случае чего. Наше общение с Леонор стало более любезным, но внутри я продолжала чувствовать, что раздражаю ее. И это чувство росло. Что это было – моя ли молодость, моя ли красота, худоба или семейное счастье – трудно сказать. А может все это вместе взятое не давало ей покоя.

Папа шутил, что в скором времени от меня уйдет муж, если я буду так задерживаться на работе. Но муж не ушел, а сам стал работать допоздна. Исправило нас на какое-то время только рождение Мишки.

– Слава, у нас проблема, – обрушилась на меня Леонор, как только я появилась на пороге кабинета. Тень дежурной улыбки еще не совсем сошла с ее лица, но глаза уже искрились.

Я вежливо поинтересовалась, что случилось, и Леонор вывалила на меня для начала все, что стряслось за неделю, пока меня не было, и закончила, по ее выражению, «клубникой на торте»:

– В понедельник приэзжает Дюваль, у нас встреча в министиерстве, а у них нет переводчика, – она смотрела на меня выжидающе, я молчала. – У нас, как ты знаешь, тоже нет диенег на переводчика, – она растянула рот в улыбке и перешла к главному, – смогла бы ты, Слава, быть переводчиком на этих наших переговорах?

– В понедельник? – растерялась я. – Вообще-то в понедельник утром я хотела поехать сдавать один анализ…

– О, – Леонор изобразила понимание, но по ее лицу было видно, что она не намерена сдаваться. – Но его можно сдать в другой день?

– Ну в общем-то да…

Я неуверенно пожимала плечами. Мне, действительно, ничто не мешало сдать его, скажем, в среду, ведь «там нечему кровить». И хотя где-то глубоко внутри я чувствовала, что хочу поехать на анализ именно в понедельник, но почему – не знаю, а раз нет аргументов, которые я могла бы озвучить Леонор, то… я услашала свой голос:

– В среду могу.

– Прэкрасно, Слава, – заслуживаю я одобрение начальницы.

Вечером они несли друг другу новости: он – свою, а она – свою.

Теплая майская пятница приняла в свои объятия тысячи опьяненных весной москвичей. Марк и Слава договорились встретиться на выходе из метро. Она приехала ровно в восемь, и, отойдя подальше от извергающихся из-под земли людских потоков, подставила лицо солнцу. Марк, как всегда, не сразу увидел ее в толпе. Вот будь она в своих рыжих гетрах – тотчас бы заметил.

Он подошел к ней, и они нежно пожали друг другу руку. Они никогда не целовались на публике, даже при встрече или прощании. Всегда ограничивались пожатием руки. Многим это казалось странным, но тем, кто знает, что через ладони у человека проходят мощные энергетические каналы от самого сердца, не удивились бы. Впрочем, сами Марк и Слава об этом не догадывались, просто они не любили выставлять свои чувства напоказ. А при касании можно вернее почувствовать и настроиться друг на друга, чем при отвлеченном поцелуе в щеку. Ладонь – более надежный канал, они поняли это давно.

Слава сразу же выложила мужу все, что произошло с нею с самого утра, особенно на работе. Ей нужно было выговорить это неприятное мутное чувство, которое начало бродить внутри с тех самых пор, как она согласилась быть переводчиком на переговорах. Она избегала как-то называть это чувство, но это было очень похоже на предательство. Очередное предательство себя. Во имя того, чтобы быть «хорошей девочкой» для всех. Соглашаться делать то, что удобно другим, а свои потребности ставить на последнее место. Эти невыносимые мысли были больше похожи на туман в ее голове, и даже не делали попыток сформироваться в облака. Так привычнее и безопаснее. Сейчас главное – говорить. Как будто за потоком слов можно спрятаться от реальности.