Переступил порог, один шаг вперед и оробел. Вытер ладошкой пот со лба. Рука холодная, лицо пылает. Это тебе не в школе у доски стоять, эти смотрят молча, даже сердито.
– Вы что-то хотели? – Наконец нарушил молчание полный.
– Алена Игоревна, – начал я с этого невероятно сложного имени, но говорил его долго, меня устали слушать и полный помог мне:
– И-и?
Пробираясь сквозь дебри букв, выдавливал из себя «А», свистел «С», мычал «М», стучал об зубы буквой «Т», но все же сказал, правда несвязно получилось и, наверное, бессмысленно:
– Арестовали ведь… А она не одна… Марсель ведь тоже…
– Что тоже? – спокойно спросил полный. Он опять выглядел уставшим.
– Не тоже, – исправился я, – доктора он убил.
– Алексей. Алексей ведь, да?
Полный взглянул на молодого, тот кивнул. И полный хотел продолжить, но я сказал раньше:
– Но он вам денег дал, чтобы вы его не арестовали.
Тишина в кабинете стояла напряженная, неприятная.
– Кабинет покиньте, – спокойно, но твердо сказал полный, он уже не казался уставшим.
А я стоял, как стоял. Я ведь сказал, то что нес сквозь толпу и уличную суету, мимо выстроившихся в ряд машин, одиноких качелей, и безразличных квадратных глаз этажек, по обледенелому снегу, под бледным кругом солнца, пробираясь боком, бегом, быстрым шагом…
– Вон! – крикнул полный.
Вздрогнул не один я, все присутствующие. А полный дышал, глубоко, шумно, будто это он бежал сюда несколько километров, а потом по ступеням на второй этаж.
Молодой встал, шумно отодвинув стул, подошел ко мне почти вплотную, взял меня за руку выше локтя и повел прочь из кабинета. Сжимал руку он не больно, да я и не сопротивлялся, только все оглядывался на полного. Так мы спустились с лестницы, и вышли на улицу, в холод.
– Не приходи больше, – сказал он, и отпустил мою руку.
– Он же ему денег дал.
Полицейский нахмурился, он мерз и явно не хотел разговаривать, хотел вернуться в тепло кабинета.
– Сесть хочешь? – спросил он беззлобно, голос трясся просто от холода.
Не хорошо с моей стороны держать его на холоде, и я отпустил, сам пошел прочь.
Теперь уже не я, а всё неслось мимо меня – город, его звуки, холодное дыхание. Оно плыло мне навстречу, вбирало в себя, оставляло позади, и я оказывался все дальше и дальше от участка и все ближе к дому. И что-то яркое, цветное, блестящее мельтешило вокруг, и улыбок больше чем обычно, шума.
Зашел в квартиру, торопился, волновался, уже хотел пройти в комнаты не разуваясь, но вовремя спохватился, снял ботинки. Навстречу мне вышла мама.
– Лешенька, – привычно приветствовала меня она.
Ее «Лешенька» всегда соткано из светлой радости и тихой, почти незаметной грусти. Наверное, мама сама вся из этого соткана.
– Марсель? – на «Ма» топтался так долго, что вроде и «мама» сказал и задал свой главный вопрос.
– В спальне, – и поколебавшись, добавила – Леш, я тебе после больницы, еще днем собиралась сказать, но ты куда-то…
А я уже шел в спальню, да мама и сама не договорила.
Марсель сидел на кровати среди раскрытых чемоданов. В руках держал рубашку, которую аккуратно складывал на коленях. Увидел меня, не удивился, лишь кивнул, утром же виделись.
А у меня сплошные круги, снова – переступил порог, один шаг вперед и оробел. Но Марсель – это не четыре пары сердитых полицейских глаз, он страшнее, намного страшнее. И чтобы заговорить с ним, понадобилась не смелость, не преодоление в себе школьника у доски, мне пришлось сжать в кулаках всю свою злобу, ненависть. И я сжал. Сжал так крепко и больно, что рукам впервые за долгое время стало тепло, даже горячо.
– Ты бьешь Ладу. Бьешь. Мою. Ладу.
Не с того хотел я начать.
Но теперь они вырвались из меня, эти звери, я держал в руках концы их поводков, но они чуяли свободу, бесновались. Дай им эту вожделенную свободу, и они разгромят весь дом, так, чтобы размяться, а я буду смотреть в ужасе, надеяться, что они от этого устанут, остынут. Но боюсь, их хватит на большее, боюсь, они не пощадят…
Марсель смотрел на меня спокойно, выжидающе, и глаза его казались уставшими, как еще недавно у того полицейского. Он перестал складывать рубашку, оставил ее лежать на своих коленях, сверху положил руки.
– Ты доктора убил. А жену его в тюрьму посадили. Потому что ты им денег дал.
Вот вроде бы и все, что я мог ему сказать. Но каждое мое слово сопровождалось глухим ударом кулака о стену. Бился зверь, сильный, неудержимый, и от каждого моего слова еще сильнее становился.
Марсель встал, бросил рубашку в раскрытую, голодную пасть ближайшего чемодана и направился ко мне. Подошел, секунды две, бесконечные, напряженные, страшные, смотрел мне в глаза. Потом в один шаг обошел меня, захлопнул дверь за моей спиной.
Клетку запер. Остался с моим зверьем один на один. Будто и не чуя опасности, он вернулся на прежнее место где только что две бесконечные, напряженные, страшные секунды смотрел мне в глаза.
Говорил он шепотом, шипящим, свистящим, сквозь сжатые зубы:
– Смотри, чтобы мать этот твой бред не услышала. Я только ради нее в это ввязался. Она же не переживет если тебя в дурке или в тюрьме закроют.
Марсель уже вернулся к кровати, сел на прежнее место, достал рубаху, которую складывал, когда я зашел комнату, управился с ней, взялся за следующую. А я все стоял на прежнем месте и слушал, слушал, слушал.
Разжатые ладони болели, ныли.
Внизу, стоя у подъезда, я вновь чувствовал в себе силы мчаться. Я будто уже только и мог, что бежать, нестись, стоять у порога, краснеть, заикаться, вот вам правда, держите, пожалуйста. А что, теперь, правда? Во что верят все – то и правда?
Я стоял у подъезда, растерянный, не зная куда бежать. Надо бы к Ладе, ведь не о Марселе она мне сегодня говорила. Говорила, что есть некто, кто ненавидел доктора не меньше его жены, кого не арестуют, за кого уплачено. И этот некто оказался я. А Марсель собирает чемоданы. Лада улетит в свою Америку и так и не узнает, что я не убивал.
Или бежать обратно, наверх, сказать ему правду, сказать спроси у Розы, сказать, что я нормальный, что нет во мне ненависти. Ни к кому…
Или к Розе, пусть скажет всем…
Или…
Уже темнело, но людей на улице не становилось меньше. Я бежал по освещенному фонарями и витринами городу. И если та, предыдущая, правда кипела во мне, бурлила, пузырилась, жгла, подгоняла, заставляла бежать все быстрее и быстрее, не чувствуя холода, то эта была тверда, она не ранила, не ощущалась инородным телом внутри моего. Она будто нашла во мне свое место, была со мной одной температуры. Стала частью меня.
Уже на месте, стоя у клумбы, я разглядывал окна. Свет не во всех, но мне во всех и не надо, я ищу только одно. Я его даже, по-моему, угадал, и свет в нем горел. Но на этот раз я решил отдышаться. Пару шагов вперед, а из участка, мне навстречу уже вышел молодой полицейский. Я остановился, он сам подошел.
– Ты что опять здесь делаешь?
– Сказать хотел.
Он долго смотрел мне в лицо, потом отвернулся, двинулся вперед, мне сказал уже на ходу: «пошли».
Мы обогнули здание полицейского участка, оказались на пустой детской площадке, освещенной лишь светом из окон старого трехэтажного жилого дома. Полицейский остановился у какой-то карусели.
Стояли лицом к лицу, он сказал:
– Соболева говорит, что во время совершения убийства находилась у старушки, у которой сиделкой работает. А старушка не в себе, не говорит, подтвердить не может. И никто не может. Значит, алиби нет. А мотив есть – банальный, но самый верный. И отпечатки кругом ее, и на орудии убийства тоже.
– И мои. Но это не я…
– Не найдено больше ничьих, – каким-то бесцветным голосом проговорил полицейский.
– Я держал его в руках, – зачем-то сказал я, хотя это все не имело значения. Я за другим пришел.
– Кого?
– Пистолет.
– Какой пистолет? Соболев скончался от потери крови, в результате удара ножом. Кухонным. Соболева ожидает суда. – Будто с бумажки зачитал он, а от себя только добавил – Обычное бытовое убийство.
– Понятно.
Мы молча смотрели друг на друга и я спросил:
– А деньги зачем взяли?
Он долго молчал, потом ответил:
– Нет никаких денег.
А деньги точно были. Потому что у меня так же, как у Алены Игоревны не имелось алиби (ведь Роза не подтвердила, нашего свидания), но имелся мотив (жена доктора уверила полицейских, что убитого я ненавидел). А еще я шизофреник. Думаю, такими доводами и оперировал полный, чтобы уверить Марселя, что это я должен сидеть и «ожидать суда». Марсель пожалел маму и дал полицейским денег. Ведь за большие деньги можно и выдуманную шизофрению лечить, а можно не садить в тюрьму и так невиновного человека.
Молодому, вижу, самому противно, а может страшно, и он сейчас стоит здесь, и говорит, что не было никаких денег.
И я хотел сказать ему в лицо, в его приятное лицо, в его лице всем, всем: и это я не нормальный?!
Глава 8
За окном шел снег, мелкий как крупа, белый, рассыпчатый. Дядя Паша наряжал ёлку. Где-то же нашел он ее – старую, маленькую почти лысую. Обматывал мишурой, на верхушку приделал единственную игрушку – шишку.
– Как? – довольно поинтересовался он.
– Красиво.
– Мне ж Анатолий твою получку не отдал – рассказывал он мне, будто продолжал начатое – говорит: «пропьешь». А я ж, что это, я ж твое разве могу?
Я оглядел нашу мужскую обитель, да, получка у дяди Паши состоялась, и обошелся он как то без меня в эти дни.
– Съездить надо? – спросил я.
– Дык не знаю, работают сегодня или нет…
Так вот чему они все вчера улыбались, они, как дядя Паша – искали елки, наряжали.
А деньги бы кстати, подумал я, куплю Вере цветов.
– Я сейчас, к Валентине сбегаю – сказал мне дядя Паша, вставляя руки в рукава своей старенькой куртки. Наверное, о праздничном столе суетился.
Я встал, нажал кнопку электрического чайника. Хотел ждать чай, глядя на качели во дворе, а ее оказалось не видно, подъехавший грузовичок мешал.
Через пару глотков горячего, сладкого чая вернулся дядя Паша.
– Лех, пойдем, там потаскать нужно, – он пальцем указал на грузовую машину в окне, которая мне закрывала вид на качели – денег подкинут – радостно улыбался он.
Оставил чай, оделся, в кармане куртки отыскалась шапка. А вот и деньги, на цветы подумал я.
Шел за дядей Пашей к подъезду с распахнутой настежь дверью. Из него вышла Вера, неся перед собой коробку. Встретились глазами, она улыбнулась.
– Что ты доченька, мы сами!
Дядя Паша забрал у неё коробку и понес к машине, сказав мне на ходу: «поднимайся, я сейчас».
Дома у Веры ругались. Пьяный отец мешал выносить вещи, рассказывал, что и за сколько он когда-то купил, а теперь эта женщина, которая испортила ему всю жизнь (Верина мама), все забирает и оставляет его не с чем. Верина мама отвечала, что давно пора, что, наконец, заживет по-человечески…
А в углу горела елка. Мы ходили мимо мигающих огоньков, отражались в разноцветных шарах.
Верина мама решила подарить себе в Новый год новую жизнь – человеческую, думал я, аккуратно поднимая коробку со стеклянной посудой. И у Вериного папы будет тоже новая, только, наверное, недолгая, потому что выглядел он очень плохо, как и его квартира – с разбросанными вещами и пыльными углами, которые раньше скрывала мебель. И снег выпал тоже новый, я, правда, такой не люблю, мне больше нравится, когда снежинками…
Несколько раз встречались с Верой в проеме распахнутой двери, я сторонился, пропускал ее пройти первой. И только раз коснулся ее плеча своим, мы встречались глазами, она улыбнулась. Не весело улыбнулась Вера, да и не мне, наверное. Наверное, своей новой жизни, подаренной ей на Новый год, или старой, в которой оставалась наряженная ёлочка из ее детства.
Когда мы вынесли последние коробки, Верина мама громко захлопнула дверь в эту старую жизнь, и мы все вышли на улицу.
Там Верина мама принялась, оживленно жестикулируя, что-то объяснять водителю грузовика. У подъезда потный, раскрасневшийся дядя Паша уже считал деньги, что заплатили нам за наш труд, делил на два. Снег падал. А мы с Верой стояли у такси, призванного везти их с мамой в новую жизнь.
Я попрощался с Верой еще там, в квартире, в маленькой комнатке со старыми розовыми обоями, яркими в тех местах, где возможно еще вчера висели фотографии маленькой Веры, а может ее рисунки, а может просто картинки с водопадами или котятами. За ее окном виднелись заснеженные макушки тополей, внизу дорога, вверху небо. Разным Вера видела небо из своего окна: и хмурым, как сегодня, и радостным, веселящим тополиные листочки, и дождливым… И я увидел это все вместе с ней, за один взгляд, на один миг. Я не сказал «пока», потому что пустая комната мне непременно ответила бы тем же.
А теперь собирался. И Вера тоже собиралась что-то сказать, ведь нельзя же так долго смотреть друг на друга молча. Но из окна их старой жизни уже летела вниз новогодняя ёлка. Приземлилась почти бесшумно, потому что мягкая, укутанная в мишуру. Только несколько пластмассовых шаров покатилось по снегу, а стеклянные, те что, наверное, из Вериного детства разбились, почти неслышно, как разбивается все хрупкое, изящное, дорогое.
Мы все как зачарованные смотрели на ёлку. И я продолжал на нее смотреть, когда рядом уже захлопнулась дверь автомобиля, зарычал мотор, захрустел снег под тяжелыми колесами.
Пока, Вера.
В моей руке оказались деньги, те которые Вере на цветы. Теперь я смотрел на них, забыв про ёлку. Сунул в карман, пошел прочь.
– Леха, ты куда? – слышал я за своей спиной, но оглянуться уже не мог, тем более ответить.
Шел по тротуару, вдоль проезжей части, хотя обычно двориками. В череде небольших магазинчиков, у автобусной остановки нашел цветочный магазин. Выбрать букет оказалось не сложно, взял тот, чья цифра на ценнике соответствовала той, что на купюре в моём кармане. Поспешил продолжить путь, чем быстрее, тем теплее.
Город стоял наряженный, оживлённый, все из детства – все волшебное. Так должна начинаться новая жизнь – с гирлянд и цветов, улыбок и суеты.
Уже у Розиных ворот взглянул на букет – маленькие белые бутончики роз, много-много. Легонько пнул ворота, залаяла собака, зло, надрывисто.
Вышла Розина мама, обрадовалась мне.
– Розочка дома! – сказала она, не сводя восхищенного взгляда с букета.
Повела меня в дом. Собака лаяла еще заливистей, топча снег вокруг своей будки, насколько это позволяла ей короткая цепь.
Холодная прихожая, теплая кухня. Пока я разувался, Марина Алексеевна держала букет. Когда из комнаты вышла Роза, она поспешно сунула его обратно мне, и второй ботинок я снимал уже одной свободной рукой. Розина мама еще раз окинула нас сияющим взглядом и ушла в соседнюю комнату, где в углу стояла зажженная елка.
– Привет, – сказал я Розе.
– Цветы кому?
– Тебе.
– В честь чего?
– Начинаю новую жизнь.
– А-а, – она взяла из моих рук букет и положила его на кухонный стол.
– Ну, заходи.
Она провела меня в свою спальню. К ней вела дверь из кухни.
Роза села на кровать, с которой видимо я и поднял ее своим появлением. Я сел в кресло напротив. Она сидела, подобрав под себя ноги по-турецки, чуть сгорбив спину.
– Уехала? – спросила она меня про Ладу.
– Наверное.
Немного помолчали и Роза сказала:
– Ко мне, когда полицейские пришли, – и, не выдержав, прыснула со смеху, видимо история ее очень забавляла – я так перепугалась! Не знала что сказать…
Я кивнул.
– Сказала, что мы с Ладой вечерок коротали. Там же вроде все хорошо закончилось? Ты не в обиде?
– Нет.
– Ну и хорошо.
Начав веселиться, Роза уже не могла остановиться и весело спросила:
– А чего цветы-то притащил? Как честный человек теперь хочешь на мне жениться?
– Нет.
– А жаль, – Роза вытянулась на кровати, запрокинув руки за голову – а то маман заела уже, говорит давно пора.
Какое-то время она лежала, улыбаясь своим мыслям, потом взглянула на меня, спросила:
– А ты чего не раздеваешься?
Я сидел в куртке, даже не расстегнул ее.
– Да я пойду.
Так и сделал. Роза нехотя встала с кровати и поплелась за мной.
Обулся, натянул шапку.
– Цветы можно заберу?
Цветы Марина Алексеевна заботливо поставила в вазу с водой. Роза безразлично пожала плечами и, вытащив букет из тесной вазы, подала его мне. Пару капель с него упало мне на ботинки.
Шёл прочь от Розиного дома, и очень волновался за цветы. Прижимал их бережно к себе, пытался согреть дыханием, они в благодарность сладко пахли. Только ради них запрыгнул в трамвай, проехал пару остановок. Так быстрее, чуть теплее.
Я буквально влетел в подъезд, вбежал вверх по лестнице, забарабанил в дверь. Дверь открылась, на пороге стояла мама, улыбалась мне.
– Лешенька! Ты не забыл!
А я забыл. Забыл, что сегодня день Нового года. А вместе с тем забыл, как каждый год мама сокрушалась, что день ее рождения совпадает с днем празднования Нового года, как за ее именинным столом все поздравляют друг друга «с наступающим», и тосты звучат за счастливый грядущий год.
Я протянул букет, а она:
– Заходи, сыночек.
И взяла у меня его уже в коридоре. Пока я раздевался, мама улыбалась цветам, нюхала их, касалась щекой.
Взяв меня под руку, (в другой цветы), провела в гостиную. Там за праздничным столом сидели гости, все знакомые лица, только имен я не помнил. А они хором, как по команде проговорили моё, поприветствовали. Потом все весело заспорили, куда меня усадить, но я сказал, что замёрз.
Там под окном, где тянулась батарея, где в углу стояла зажженная ёлка, на полу расстелили одеяло, и на нем сидел малыш. Обложенный машинками и кубиками, он неуклюже зажимал между ножек пластиковую бутылку и завинчивал ей крышечку. Я сел подальше от него, поближе к ёлке, спиной к батарее.
Удивительно, думал я. Новый человек. Я отличался от него, наверное, только тем, что мог быстрее закрутить эту крышечку на бутылке. А так нам обоим предстояло учиться жить среди них, едящих и смеющихся, рассказывающих смешные истории, поздравляющих маму с днем рождения, а друг друга с Новым годом. Мы еще ничего о них не знали, и очень мало что понимали, поэтому всему удивлялись.
За столом все то и дело запускали руку в мешок за спиной: «А помнишь, как это, а помнишь, как то?». Доставали все время что-то из детства, из юности, хвастались, или так, для общего веселья. А нам с малышом и достать нечего. Пусто у нас за спиной. Мы всё заново, мы всё с самого начала. Даже рисовать мы еще не умели, дай нам по мелку, и мы нарисуем кривые черточки, да точки. Куда уж там круги?
Мы сидели под ёлкой как подарки своим мамам, обещаем вырасти хорошими людьми, защищать их, помогать им, не быть обузой. Мы безошибочно различали мамин голос среди прочих. А может только его и слышали, остальные сливались в шум.
Мы пока умели только любить и начали с мамы. И тем самым познали свой первый закон, а может единственно существующий, а может просто самый главный…
Малыш заплакал. На то у него, наверное, свои причины. Сидевшие за столом как по команде повернули лица в нашу сторону. Полная женщина в цветастой кофточке с шумом, охая, тесня гостей, выбралась из-за стола, подхватила малыша на руки. Вот тебе и закон.
– Лешенька, пойдем за стол, – позвала меня мама.
– Уже иду, – сказал я ей.
Сидеть теперь тут стало одиноко, но мне хотелось еще хоть немного посмотреть на них со стороны, прежде чем пойти к ним, стать одним из них.
Конечно, начнем с мамы, говорил я малышу, который уже не плакал, сидел на коленях у своей мягкой, теплой мамы, пил компот из бутылочки и стучал ложкой по праздничному столу, а там научимся любить кого-то еще. Не всех конечно, всех нельзя, чтобы не разочаровываться. Только тех малыш, которые как мама, приходят, когда они нужны.
К шуму голосов за столом, буйству моего малыша прибавился звук дверного звонка. Мама ушла открывать. Появление новых гостей встретили бурно, весело, громко.
– Маргарита, кто не знаком, моя сослуживица, – представила мама новую гостью.
В руках мама держала пальто, которым уже не хватило место на крючках в прихожей, а еще цветы, торт и пакет, наверное, с подарком.
– А это Вера, моя племянница – уже сама гостья представила свою юную спутницу.
Я впервые видел Веру без ее белой шапочки.
У тебя красивые волосы, Вера.