Прежде чем постучать в железную дверь, отдышался, прислонившись к ней лбом. Так лбом и постучал, три глухих удара. Зачем я здесь? думал я. Долго не открывали. А может зря вся эта паника, может, они рано утром уехали в аэропорт, может Марсель просто увез ее, как и обещал? Тогда Эдуард Владимирович должен об этом знать, кому же знать, как не ему? Терся лбом о холодную дверь, пытался вспомнить видел ли чемоданы, когда заходил домой.
Дверь открылась, я отшатнулся назад. На пороге стоял полицейский, без головного убора, молодой, высокий, худой. Мы, молча, удивленно смотрели друг на друга. Я нашелся первый:
– А Алена Игоревна…
Даже не знаю, почему спросил о ней, машинально, от испуга.
– Нет ее, уехала.
Полицейский казался растерянным не меньше меня.
– Вы кто? – спросил он.
– Никто. А Эдуард Владимирович?
– Уже увезли.
Я на ватных ногах спустился вниз по ступенькам, вышел на улицу. Сел на ледяную скамью у подъезда. И этих нет, растерянно подумал я. Подъехал полицейский автомобиль, из него вышло трое в форме, прошли мимо меня, скрылись в подъезде.
Нашел глазами окно Эдуарда Владимировича. Оттуда, как оказалось, на меня смотрели двое – молодой полицейский, с которым я говорил только что, уже в фуражке, и один из новоприбывших на машине. Молодой указывал на меня рукой, энергично шевелил губами.
Недолго пришлось ждать, пока оба спустились ко мне. Впереди шел полный: пожилой, живот большой, уставшие глаза с набрякшими под ними мешками, наверно в них усталость и скапливается, иначе, почему глаза кажутся такими…, размышлял о не нужном, будто и не я, а мозг сам, без меня, замерзший, тупой. За старшим сослуживцем торопился молодой. Так возле меня и остановились – пожилой впереди, молодой чуть подальше.
– Кем будете? – спросил пожилой, тяжело дыша после быстрой ходьбы по ступенькам.
– Алексей – отвечаю, теряясь, мне встать или нет? Продолжаю сидеть.
– Убитому кем будете? – нахмурился пожилой.
Неприлично долго ничего не отвечал. Конечно же, я знал, всё понял еще, когда увидел на пороге молодого полицейского, но зачем же так его называть, ведь еще недавно мы сидели рядом, он пил, ел, смеялся, с удовольствием потел…
– Пациент. Бывший. – С трудом ответил я.
– Интересно.
Долго смотрел на меня полный. Неприятно стало от этих внимательных глаз.
Уже говорил второму, а сам по прежнему разглядывал мое лицо:
– В машине меня подождите.
И снова скрылся в подъезде. Молодой теперь стоял там, где недавно его старший товарищ, напарник или начальник, я ведь не разбирался.
– В машину пойдем, – сказал он мне, а я кивнул, послушно пошел за ним. Он в форме, ему виднее.
В машине тепло, хорошо. Полицейский сидел рядом со мной на заднем сидении автомобиля, не сводил глаз с моих рук. Я по привычке держал их на коленях. Я понимал, ему нужно смотреть, у него работа. Я и сам на них смотрел.
Но скучно было моим рукам лежать вот так, когда мысли роились, жужжали в моей голове. Сейчас бы хоть клочок бумаги, хоть огрызок серого карандаша. «Убитый» сказали про доктора. А еще недавно мы сидели рядом, он пил, ел, смеялся, с удовольствием потел… Мой палец, по своей собственной воле, я тут не причем, нарисовал невидимый кружок на колене. Он обманул маму, лишил ее денег и меня, как уверяла Алена Игоревна, будущего. Еще кружок. Веры меня лишил. Еще один. Он не любил свою жену, а любил чужую. Кружок. Я должен был его ненавидеть. Я знал, где лежал пистолет. Кружок.
Полицейский, сидевший рядом, заметно заерзал на сидении, даже отодвинулся подальше, чтобы смотреть на меня как бы со стороны.
А мой палец уже выводил волнистые вертикальные линии. Даже если он не бел, мой профиль, если я не расколдован, то эта смерть все равно не на мне. Не хотел я ее, не желал, не делал.
Стирал подушечкой большого пальца все кружочки и профили. Я ведь однажды все понял. Ненавидеть нельзя. Нельзя хотеть смерти. Они умирают, иногда сами, иногда нет, а тень на тебе. Навсегда. Нельзя ненавидеть. Но он ее бьет. Я до боли сжал всей пятерней свое колено. Костяшки пальцев побелели, рука тряслась.
– Ты это… – заговорил молодой, но дверь уже открывали, на переднее сидение, за руль неуклюже пробрался полный.
Дорогой, на всякий случай, вспоминал вчерашний день, вдруг спросят. Поздно проснулся, котельная, дядя Паша (расстроенный, зарплату задерживают), дама с пистолетом (почти закончил), окно (за ним нет Веры, наверное, в школе), магазин (потратил последние мамины деньги), обед (скудный – хлеб с консервой), приборы, дядя Паша за сканвордом (спрашивает меня, я ничего не знаю), поспал (недолго, тревожно), вечер (наконец-то), иду к Алене Игоревне (холодно), вкусные, горячие пельмени, она – змея (то камень, то живее всех живых), холод пистолета, она – змея, на моих коленях (волнительно, стыдно), выгнала, иду домой (холодно), Лада в машине (слезы, уезжает в Америку), ненавижу Марселя, Роза (недовольная, опять ей подсунули меня), дорожка к ее дому (Вера не со мной), диван, ковер (по-моему с красными кружками), ненавижу Марселя, Роза… Плоть отзывается на одно ее имя. Вспоминаю про Розу в мельчайших деталях, звуки, запахи, Роза добрая, Роза щедрая, разве Роза может быть такой? Со мной? И вдруг все происходящее ночью показалось мне абсолютно нереальным. Сон, мечта, видение – все что угодно только не настоящая Роза, только не настоящий я. А откуда тогда мне знать, как у нее все там, под одеждой, как оно трепещет под моими шершавыми ладонями? В школе одноклассники много такого рассказывали, видео на телефоне показывали. Конечно, стыдно, но я смотрел, потом вспоминал, тогда тело также отзывалось, как сейчас на воспоминания о Розе…
Нет-нет, я помотал головой, потерся лбом о запотевшее лицо. Скользкая, очень скользкая дорожка. Я не вернусь туда, не придумаю, как убивал доктора. Это только детские игры, события – как карточки с картинками, я дорисовывал все новые и новые, выкладывал их в любой последовательности… Но я уже взрослый и то что я делал с Розой тому подтверждение, такое не выдумаешь.
Шел по коридору за полицейскими, возбужденный, немного растерянный. В кабинете указали на стул. Ну как же мне отделаться от себя тринадцатилетнего, думал я, когда я опять стою в кабинете заведующего психоневрологическим отделением городской больницы. Вот его стол, окно, как рамка для пейзажа в серых тонах, крашеные стены. Во рту сухо, руки дрожат, с минуты на минуту за мной придут вот эти, в форме, молодой и полный. Последний, этот неприятный, уставший человек, сядет на место безразличного мягкого доктора и спросит меня:
– Фамилия, имя, отчество, год, дата рождения, адрес, телефон.
Я назвал, тщательно проверяя за собой каждое, с трудом выговоренное, слово. Имя – моё? А фамилия? Точно моя? После даты рождения, добавил, что мне двадцать один, на случай если что-то напутал с датой. Заикался сильнее обычного, так всегда от волнения.
Полный полицейский записывал за мной на чистом листе бумаги. Молодой сидел неподалеку, за соседним столом.
– Мобильный? – спросил полный, выводя на бумаге стройные цифры номера телефона в маминой квартире.
– Нету.
Поднял на меня по-рыбьи водянистые глаза. Выжидающе, долго смотрел, потом спросил:
– Говорите, бывший пациент?
– Да.
– А он у нас… – молодой мгновенно, как по волшебству оказался у его стола, протянул ему папку. Тот медленно открыл ее, наслюнявил палец, но ничего листать не пришлось. Взял верхний листок, щурясь бегал глазами по строчкам – угу, детский психиатр.
Закивал, отложил папку в сторону.
– В клинике лечитесь, на учете?
– Нет, – отвечаю, – я нормальный.
Ручка застыла над листом, «нормальный» писать не стал.
– Это понятно, – сказал мягко, – диагноз какой?
– Шизофрения.
Это записал. «Ш» у него красивая, фигурная.
– Часто у Соболева бывали?
– Нет.
– Зачем сегодня к нему пришли? Так рано.
– Ладу искал.
– Лада – это кто?
– Сестра моя. Родная.
Не пишет ничего, на меня смотрит.
– А почему вы ее у убитого искали?
Кровь прилила к лицу, знал, что оно красное, пылает. Слышу гулкий стук собственного сердца.
– Любовь у них.
– Угу.
Снова взял верхний лист из папки, прищурился, почитал. Читает, наверное, что доктор женат.
– Фамилия, имя, отчество и номер телефона вашей сестры.
Назвал под запись, номера не знаю, так ему и сказал. Тот же долгий взгляд, как тогда, когда свой не назвал. Я сжался под ним.
– Ну? Нашли? – наконец спросил он.
– Кого?
– Сестру.
– Нет. Там был он, – я кивнул в сторону молодого полицейского. Тот, почему то улыбнулся.
– Ладно. Где вы, Алексей, – подглядел мое имя в своей писанине – находились прошлой ночью с двенадцати до двух часов?
– У Розы, – ответил я, сглотнув слюну.
– Фамилия, имя, отчество, адрес, номер телефона.
– Пархоменко Алексей Евгеньевич…
– Да не ваше, ее.
– Розы? Я не знаю.
Я взглянул на молодого, будто искал поддержки, а он улыбался, хоть и не по злому, но обидно, я быстро отвернулся.
– А кто знает?
– Лада. Мама, наверное.
Полный полицейский стучал ручкой по своему полупустому листу.
– А номер сестры мы не знаем, матушки вашей, полагаю, тоже. Так, так…
А ручка ему в такт: стук, стук.
– Ну хорошо, сейчас сходите с Сергеем Андреевичем, снимите отпечатки пальцев, а потом мы вас отвезем домой. Вы с кем проживаете?
– С мамой.
– А сестра?
– Сейчас с нами.
– Вот и отлично.
Молодой уже стоял у моего стула. Сергей Андреевич – это он. Я медленно поднялся.
– Но их нет дома, никого нет, – чуть-чуть и я бы заплакал.
– А куда они делись?
– Не знаю.
И полный улыбнулся, как взрослый улыбается ребенку.
– Ну ничего, отвезем, а там посмотрим.
Глава 5
– Какая твоя? – спросил полный, имея ввиду дверь, когда остановились на лестничной площадке второго этажа.
Я указал. Шарил по карманам, опять искал ключ. В кармане штанов нашел. Но это оказался не тот. Я повертел его в пальцах и сунул обратно в карман. Видимо, полный устал ждать, и позвонил в звонок. Мама открыла дверь. Казалось, она не удивилась людям в форме у своей двери. Но увидев за крупной спиной полицейского меня, озабоченно нахмурилась.
– Разрешите?
– Конечно, конечно, – мама отступила назад, пропустив нас в квартиру. Позволила полицейским не разуваться, а я разулся.
Прошли в гостиную. Полный остановился в дверях, оглядел комнату, и уверено прошел к дивану, сел, поставил у ног портфель. По-хозяйски указал маме на кресло напротив:
– Присаживайтесь.
Молодой остался стоять у входа в комнату, а я находился у окна, так что все трое оказались в поле моего зрения. Полный представился – имя, звание, мама в ответ назвала себя по имени-отчеству, ее голос заметно дрожал.
– Да вы не волнуйтесь, – с мамой он говорил ласково, я был ему за это благодарен, – мне нужно просто уточнить некоторые данные.
Достал из портфеля ту самую папку из кабинета, раскрыл, сверху лежал листок с моими словами выведенными его рукой.
– Насколько я понял, Роза – это знакомая вашего сына, – мама кинула быстрый взгляд на меня и поспешно кивнула – нужна ее фамилия, отчество, адрес, номер телефона.
Мама назвала фамилию, сказала, что адрес затрудняется назвать, а номер телефона нашла в своем мобильном и продиктовала.
– А в чем дело? – спросила она очень тихо, как бы надеясь, что полицейский не расслышит ее вопроса и не ответит, потому что ответа она боялась.
– Да вы не волнуйтесь, – снова сказал он.
– Эдуард Владимирович мертв – неожиданно для себя сказал я сдавленным голосом.
Сколько ужаса я видел в родных глазах! Она смотрела на меня, не моргая.
– Катерина Михайловна, – привлек ее внимание полный, она с трудом перевела взгляд на полицейского – мне бы теперь переговорить с … – знакомым прищуром забегал по листку – с Ладой Евгеньевной.
Мама встала.
– Давайте пройдем с вами в другую комнату, – она вяло махнула рукой в сторону коридора. Они ушли в кухню.
Долго не возвращались. Я отвернулся от молодого, уставился в окно. Потом шорохи в коридоре, обернулся, молодого в дверях уже нет.
Ушли, мама затворила за ними дверь и вернулась ко мне.
Приближалась она очень медленно, будто каждый шаг давался ей с трудом. Когда она остановилась совсем близко, я спросил:
– Где Лада? – мой голос предательски дрогнул.
Мама взяла мои руки в свои. Они у нее оказались холодные.
– Ты не волнуйся, – теперь уже она говорила мне.
– Я не волнуюсь – специально для мамы сказал я спокойно.
– Ночью Лада возвращалась на машине от Розы и попала в аварию, – и поспешно добавила – у нее все хорошо, она в больнице, переломы, ушибы, но ничего серьезного. Марсель с ней. Я сейчас соберу вещи и снова поеду в больницу, сменю Марселя.
Я кивнул. Она погладила меня по руке выше локтя.
– Лешенька, ты только из дома никуда не уходи…
– Полицейский сказал?
Она кивнула с болью в глазах.
– Хорошо.
Погладила меня по голове, вымучено улыбнулась и ушла собирать вещи.
Я так и остался у окна, только стул себе принес.
– Лешенька, покушай, что в холодильнике найдешь, душ прими, поспи – крикнула мама из соседней комнаты. Вышла из нее с тяжелой сумкой наперевес, остановилась возле меня, сказала нерешительно:
– Дай мне свой ключ.
Пока мама надевала пальто и сапоги, я отыскал ключ в куртке, отдал ей. Она приняла с виноватой улыбкой.
– Марсель скоро приедет.
Она вышла, заперла дверь на ключ.
Опять к окну, будто в угол меня виноватого поставили. Внутри все болело, ныло.
Круги, конечно круги, но их только на колене пальцем рисовать, на бумаге я бы тогда не смог – руки тряслись. Бежишь по нему, думал я, и все время возвращаешься в начало, даже если медленно идти, все рано в начало, только медленно. Я дома, один, мама уехала в больницу к Ладе. Скоро придет Света, и я узнаю, что у Лады все хорошо, ее только закуют в гипс и вернут домой.
Серое небо за окном, вороны. Ворон много, там внизу мусорные баки. Их тоже можно понять, где им еще питаться, когда все под обледенелым снегом?
Я им верил, полицейским. Люди в форме всегда мне казались высшими существами: доктора, моряки, продавцы в супермаркете, полицейские. Казалось, они причислены к отдельной касте, касте имеющих свою миссию, живущих не зря. Особенно полному верил. Я не стану выдумывать себе смерть доктора, я подожду, а потом вернусь на больничную кровать, где Лада посмеялась надо мной, обозвала дурочком, и все мне рассказала, только это будет не красивая Лада, а этот полный неприятный человек. Опять в начало. Опять круги.
И я все-таки взялся их рисовать, на запотевшем от моего дыхания стекле, пальцем.
Я снова увижу Ладу неподвижной, сломленной. Она снова потеряла любимого. Как будто ее любимым суждено умирать, лучше б мужа любила.
На «муже» круг совсем не получился, кривой, незавершенный он пошел изгибистой линией вниз, изобразив мой неказистый профиль. Запотевший профиль, мутный.
Убежал от кругов в ванную. Встал под горячий душ. Смотрел на свое тело, по которому струйками стекала вода. Ничего в нем не изменилось. Да и должно ли? Хоть бы царапинку найти, след от укуса, хоть что-нибудь.
Сквозь шум воды услышал, как хлопнула дверь. Марсель пришел. Выключил воду, слушал внимательно. Щёлк, дверь на ключ, а ключ, наверное, в карман, он уже предупрежден, что меня лучше не выпускать. Шорохи в прихожей, наверное, разувается, снимает пальто. Шаги. Дверная ручка в ванной вверх-вниз, я вздрогнул. Еще пару раз. В ванной я, он понял, ушел. Тишина. Слышу только свое дыхание.
Прежде чем одеться, обнюхал свою одежду, в надежде найти посторонний сладкий запах. Но обнаружил только свой – терпкий, застоявшийся, неприятный. Осмотрел внимательно свитер, может хоть волосок?
С трудом одевался, руки не слушались, он рядом, я будто чувствовал его присутствие физически.
Медленно, крадучись, вышел на кухню. Может он там, варит себе кофе? Поприветствует меня, спросит как дела, а у самого ключ в кармане. Ключ, который закрывает дверь между мной и остальными, нормальными, ограждает их от меня. Их – обманывающих ради денег, завидующих моей справке, присваивающих себе друг друга, бьющих любимых жен, убегающих к чужим мужьям, их не принимающих меня… На кухне его не оказалось.
В гостиной тоже. Я ушел в свою комнату, лег на кровать, накрылся одеялом с головой. Долго лежал неподвижно в нагретом дыханием рыхлом пространстве. Круги становились все мягче, притягательнее. Притягательные круги, зыбучие круги.
Вокруг моего альбома толпились люди, все хотели мне помочь, нарисовать за меня. И Лада первая взялась за это. Положила альбом на колени и нарисовала первый круг. Что означало, что Славику снова придется умирать. Как тогда, или по-другому, не важно. Он снова украдет сигареты, и уже не одну, а целую пачку. А сигареты окажутся не мамины, а ее сожителя. Украдет и напрямик в свою полусгоревшую обитель. Уже затемно туда явится обиженный. А Славик не покается, сигареты не вернет. Мужик будет пьяный, разъяренный. Веревку найдет где-то здесь же среди прочего хлама. А где буду я? Лежать дома, на кровати, накрытый одеялом с головой, в нагретом дыханием рыхлом пространстве ненавидеть и размышлять, как сделать то, что в этот момент уже делают за меня? Опять мне ненавидеть.
А потом Лада, которая была точно Ладой, хотя ее лица я и не видел, незаметно стала другой. Эта другая казалась знакомой, приятной, от нее становилось тепло, легко. Она тоже рисовала круг, рассказывала, что папа наконец-то достроил свою баню и пошел ее опробовать. Я следом. А у самого спички в кармане, будто и не вынимал их с того самого дня когда гости, кабинет, красные туфли… Подпер дверь поленом, чиркнул спичкой…
Это я заглянул в тот круг, что она нарисовала, сам все прочел, а добрая женщина, наверное, имела в виду совсем другое. В подтверждении моих мыслей, она, наклонилась ко мне через подлокотник кресла: «вот этот, который высокий, убил своего отца, поджег его, решили, что несчастный случай. Он все это ради наследства…». Марина Алексеевна, и вы туда же со своими сериалами, вам лишь бы упрекнуть меня в ненависти.
За следующий круг началась борьба. Целая толпа женщин и детей хотели мой карандаш. Им всем лишь бы нарисовать круг в моем альбоме. Они думают, что круги у них выйдут разные, а я знаю, что нет. И из этого большого общего круга, слитого из тысячи одинаковых, будто ветром несет обрывки фраз: дурь, дрянь, таблетки, сгубит он девчонку, рано или поздно он доиграется и ее с собой потащит… Я закрываю уши ладонями, это не помогает. Мне бы толпу разогнать, да я робею, куда проще лежать под одеялком и ненавидеть Вовку.
Я уже в слезах, может хватит на сегодня художников, тыкающих меня носом в мои круги? Но змея кругов рисовать не стала, она сама может принять любую форму, зачем ей карандаш. Кольцом обвила мою шею. Шепнула: крепче держи.
И я проснулся в слезах, сжимающий в руке невидимый пистолет. Свободной рукой вытер лицо. Зря змея стараешься, подумал я, нет во мне ненависти к доктору.
Я встал с кровати, вышел в гостиную. Одна дверь отделяла меня от того, ненависть к которому сжигала. Не запертая дверь. Я подошел к ней. Тихо-тихо прижался к деревянному полотну лицом, так тихо, чтобы с той стороны меня не услышали. У меня не было плана, не было вариантов, не было оправданий. В моей руке был невидимый пистолет. Но этого было достаточно. Ведь достаточно же было всех прочих, умерших, просто ненавидеть. А для полного, думал я, если что, у меня есть справка. Для тех, кто со справкой есть больница. Там конечно тоже решетки и кормят не очень, но мама будет… носить… передачки…
Будто без сил, я опустился, присел тут же у двери. Вот тебе и круг. Мама опять нашла меня сидящим на полу. Но в прошлый раз, как рассказывала Лада, весь в слезах я бился в истерике. А сейчас я спокоен. Я рассматривал свои пустые ладони, и улыбался.
Потому что я сказал «мама» и в двери заворочался ключик. Если от ненависти умирают, то от любви, значит, приходят.
– Ты что здесь сидишь? – спросила она меня, – так тихо, я думала, ты спишь.
Я в ответ ей только улыбался.
– А Марсель куда уехал? Не сказал? Машины его нет.
Глава 6
Если мама молчит, значит все плохо. Так всегда это понимал.
Мы пили чай, и чтобы она дальше не молчала, я ее спросил как Лада. Мама сказала, что все хорошо, все заживет, перепугались больше. Спросила как у меня на работе. Я сказал, что задерживают зарплату, а дядя Паша очень хочет выпить и, что пока получки нет у меня отпуск. Еще сказал, что когда дядя Паша будет в запое я буду за главного, буду следить за приборами, сказал так чтобы мама мной гордилась. «Хорошо» – кивала она, наверное, и вправду гордилась. Но потом я добавил и видимо зря:
– Как только выйти разрешат, сразу в котельную, вдруг получку дали, дядя Паша может обидеться.
Мама сжала губы, нахмурилась, смотрела не на меня, а в свой чай. Я дотронулся до ее руки, державшей стакан, она на меня так и не взглянула. Я сказал:
– Мам, я тут не причем.
Но мои слова слились со стуком в дверь. Мама ушла открывать. В проеме кухонной двери показался молодой полицейский. Я вскочил на ноги, подошел к полицейскому почти вплотную. Тот кивнул и пошел прочь из квартиры, я спешно оделся и за ним.
В кабинете нас уже ждал полный. Папка, из которой утром он извлекал листок с данными доктора, заметно потолстела, он вынимал то один то другой лист, что-то дописывал, менял их местами. Я уже сел, а он все продолжал. Так, не отрываясь, и спросил, будто бубнил себе под нос:
– Значит, вы утверждаете, что пятнадцатого декабря две тысячи восемнадцатого года с двенадцати до двух часов ночи находились с Михеевой Розой Валерьевной у нее дома?
– Да, – наверное, очень тихо сказал я, потому что он взглянул на меня, как мне показалось, вопросительно, и я повторил, чуть громче.
– Хорошо, – сказал он громко, как бы демонстрируя, как нужно отвечать на его вопросы, – а Михеева отрицает факт вашего присутствия в ее доме в это время.
Я кивнул. Сердце бешено колотилось.
– Вы по-прежнему утверждаете, что…
– Да, – сказал я, почему-то не хотелось заново выслушивать дату и время.
– Михеева говорит, что в это время у нее находилась Лада Евгеньевна.
– Понятно, – наверное, более радостно, чем следует, сказал я.
– Что вам понятно?
– Она защищает Ладу.
– От кого?
Не хватило духу сказать «от Марселя».
Как не странно, но полицейский не стал настаивать на ответе, выдержав паузу, спросил о другом:
– Если вы все-таки находились у Михеевой, то где же была Лада Евгеньевна?
– У доктора.
– Соболева?
Я нерешительно кивнул.
– В его квартире?
– Да.
– Кто еще знал об их любовной связи?
– Все.
– Кто все?
– Я, Роза, Алена Игоревна, Марсель.., про маму точно не знаю.
Он медленно записывал. Разобрать слов на бумаге я не мог. Что же я ему такого сказал, что стоило бы записать. Не знаю как, но я неожиданно набрел на страшную мысль.
– Это не Лада! – сказал я тихо, но как мне показалось уверенно.
– Что? – поднял глаза от своих записей уставший за день полицейский.
– Лада не убивала.
Он долго смотрел на меня. И я решил: расскажу ему все. И опять стал выводить кружки на своем колене. Быстро-быстро мой палец бегал по кругу, а я думал – а где начало? Опять про Славика? Нет, и про папу не буду, и про Вовку. Пора покидать круги. Про доктора скажу, что маму обманул, меня в психи записал. А что про смерть его знаю? Знаю, что жена ненавидела и хотела, чтобы я тоже. Марсель, наверное, ненавидел. Но не объяснишь же ему, что от ненависти иногда умирают.
– Она ведь даже не знала где лежит пистолет, – нашел я вроде хоть что-то.
– Какой пистолет?
– Которым доктора… Он в ящике, в столе лежал, Алена Игоревна мне показала.
Полицейский немного оживился, отодвинул свои записи, смотрел на меня в упор.
– Кстати, Соболева утверждает, что у вас с ее супругом был затяжной конфликт, будто вы считаете, что он неверно вам диагноз поставил. Так это?
– Нет.
– Почему же она так утверждает?
Я пожал плечами.
– Еще говорит, что вы последнее время часто у них бывали, и у нее есть подозрение, что в один из визитов вы забрали ключ от их квартиры.
Я пошарил в кармане штанов, нашел ключ и выложил его на стол.
И всё, ни мыслей, ни слов.
Полицейский долго смотрел поочередно то на меня, то на ключ, а потом будто вмиг устал, и сказал молодому, который сидел за моей спиной:
– Ты домой собираешься?
Тот неуверенно ответил:
– Хотелось бы…
– Отвези парня домой и езжай.
– Из дома не выходить? – спросил я, уже поднимаясь со стула.
– Пока не выходи.
Я провел дома, за закрытой дверью, несколько дней. В полицейский участок меня не вызывали, сами ко мне не являлись.
Мама сменяла Марселя в больнице, Марсель маму, оба мне молча улыбались, а сами не забывали закрывать дверь на ключ и как будто что-то недоговаривали.
Хотел жить как прежде, как до кочегарки, как до Ладиного приезда – рисовать, тщательно убирать квартиру, подолгу пить с мамой чай… Я хоть и считался шизофреником, но я не сидел под замком, мне некого было ненавидеть, я ничем не мучился, я ко всему привык. А теперь, днем я убеждал себя, что я «нормальным» и собирался зажить жизнью всех нормальных – пойти учиться, наконец-таки спрыгнуть с маминого иждивения, найти серьезную работу, купить цветов и отнести их Вере.
Но ночью я превращался в преступника за запертой железной дверью. Только прибывал я не в тюремной камере, а в пыточной. Моя не состоявшаяся жертва ходит рядом, улыбается мне, носит в кармане ключ от этой самой пыточной. А я сам себе судья, надзиратель и главный свидетель. Я зарабатываю себе на свободу, размыкая круги. Учусь не прислушиваться к его шагам за стеною, не сжимать кулаки при звуке его голоса, не опускать глаз, встретившихся с его. Учусь любить Ладу, не ненавидя ее обидчика.
И однажды утром, собираясь в больницу, мама, наконец, сказала мне:
– Хочешь, Лешенька, со мной? Лада обрадуется.
– А можно?
– Можно, – впервые за долгое время искренне, радостно улыбнулась она.
Это значит, думал я уже сидя в такси, что у Лады действительно все хорошо, и что полный полицейский разрешил меня выпустить. Он нашел убийцу, и это оказался не я. Значит и с Розой все было по-настоящему…
В просторной больничной палате стояло две кровати, на одной лежала неподвижная бледная Лада, другая сейчас пустовала, на ней поочередно проводили ночи Марсель и мама. Я думал, что Лада спит, но на мамино радостное «смотри, кого я к тебе привела!» она еле заметно кивнула. Мама с порога принялась хозяйничать: поправила Ладе подушку, прибрала на прикроватной тумбочке. Я стоял у Ладиных ног, неловко поправляя спадавший с плеч белых халат.
– Леш, отнесешь поднос в столовую? Она будет справа, если идти… – мама еще долго объясняла, но закончила уже привычным «а, ладно, я сама».
– Привет, – Тихо сказал я Ладе, когда мы остались одни.
Она лежала по грудь укрытая простыней, и тела ее я не видел. А вот лицо… на него было неловко смотреть, и больно и жалко и стыдно признаться, любопытно. Ладу я только угадывал в нем – носа под белой накладкой почти не видно, под глазами синяки, губы обветренные, сухие.
– Привет, – тихо сказала она ими, и я сразу узнал ее голос, сдавленный, хриплый, но ее – садись.
Я придвинул стул стоящий неподалеку у окна к кровати, сел.
– Я в порядке, – говорила она с закрытыми глазами – в дерево врезалась. Подушка безопасности сработала, нос об нее сломала. Еще сотрясение мозга, и так, по мелочи, – помолчала немного и добавила – Марсель говорит, сделаем в Америке пластику, буду еще красивее – с трудом сглотнула слюну.
– Наверное, тебе тяжело говорить, – слезы наворачивались у меня на глаза, но Лада перебила:
– Все хорошо, – она чуть приоткрыла глаза, ресницы задрожали, а из-под них слезы. Одна за другой слезинки покатились по впавшим щекам – все хорошо – жалобно повторила она.
– Лада…
Что мог я сказать ей в утешение? Только и придумал:
– Накажут, виновных обязательно накажут.
– Никто не виноват. Дорога была скользкая…
– Убийцу доктора найдут.
Она с трудом открыла застланные слезами глаза. Белки налиты кровью. Я до боли прикусил губу.
– Это не важно.
– Нет, нет, – залепетал я – меня вот из дома сегодня выпустили, убийцу, значит, нашли…
– Это не важно. Я, наверное, посплю.
Лада повернула голову на бок и спрятала половину лица в подушке. Молчала. Я наклонился над ней и зашептал тихо-тихо:
– Я все знаю про доктора Лада, мне жена его все рассказала. Она сказала, что я нормальный, она…
– Да посадили ее уже – глухо в подушку сказала Лада.
– Кого? Алену Игоревну?
Лада не ответила. Я выпрямился на стуле.
– Арестовали? – Здесь «а» далась мне с трудом, получилась долгая, хриплая.
– Нужно же кого-то, – так же глухо ответила Лада.
– Она его ненавидела.
–Угу. Я спать буду, – будто из последних сил сказала Лада.
Я молча сидел у ее кровати, она лежала с закрытыми глазами.
Я смотрел, как мой палец медленно выводит круги на моем колене. И так же медленно и тихо я сказал ей:
– Она его ненавидела.
Я приоткрыл ей тайну, поделился тем, что понял однажды, тем, что теперь знал наверняка. Это – сложное знание, я добыл его с таким трудом, с такими потерями, ради него умерли, когда то трое. Я подарил его Ладе, пусть знает, что он ненависти умирают.
– Не она одна – еще тише моего, не открывая глаз, ответила она.
Мой палец замер на очередном круге, я долго выжидающе смотрел на Ладу.
– Ее арестовали – и опять эта «а»…
– Деньги решают все.
Последние Ладины слова слились со скрипом открывающейся двери. Мама пришла.
Еще какое-то время, я будто завороженный смотрел на Ладу. Мама снова поправила ей подушку, она рассказывала, что встретила в коридоре Ладиного лечащего врача, он сказал, что последние анализы у нее хорошие, и еще что-то, еще что-то…
Глава 7
Идти далековато, но не ехать жена автобусе, я давно уже на них не ездил, наверное, со школы. Обледенелый снег под ногами похрустывал, солнце – бледный круг. Что это вообще за солнце такое, если на него можно смотреть, не щуря глаз?
Я старался идти двориками, но иногда казалось вот-вот и заблужусь, выходил к дороге, а там суета: машины сигналят, выстроились друг за другом в ряд, люди с сумками, с пакетами, торопятся, задевают друг друга плечами – извините; нет, вы меня извините; смотри куда идешь… Чтобы не извиняться я осторожничал, пробирался боком, приостанавливался. А в пустых дворах бежал мимо одиноких качелей, безразличных квадратных глаз многоэтажек, спотыкался, но не падал.
Перед серым, строгим зданием даже не остановился, не дал себе отдышаться, вбежал.
Дежурный терпеливо выслушал, как сквозь прерывистое дыхание, я долго выговаривал свое имя, фамилию. Повторил за мной. Я кивнул – все верно. Тот сообщил обо мне в телефонную трубку, сказал, проходите.
Я поднялся на второй этаж, безошибочно открыл нужную дверь. В кабинете помимо полного и молодого находилось еще двое, тоже в форме. Все сидели за разными столами и, по-моему говорили, даже смеялись, я слышал это еще в коридоре. Когда я вошел все замолчали.