Роза выкинула сигарету. Расстегнула молнию на моей куртке и, просунув под нее руки, обняла меня. Потерлась щекой о грудь. Без каблуков, наверное, совсем малышка, подумал я.
А вот тепло от Розы было настоящее. Не то тепло, которое моё, собственное, сбереженное для меня же толстым уютным одеялом. И не то, что в котельной от горячих труб, душное и дурно пахнущее, и даже не то любимое, которое по всему телу, когда с мороза, домой и под горячий душ. Волнующее, живое было ее тепло.
– Что же ты, Алешка, не нравлюсь тебе, что ли?
– Нравишься.
– Ну хоть обнял бы тогда.
Я обнял. Постояли еще немного и Роза резко меня оттолкнула. Я слегка отшатнулся назад, а вот она еле удержалась на каблуках. Я ухватил ее за локоть, и она не упала. Выдернула свою руку, сказала грубо:
– Пошли уже.
Мы шли. Она снова курила.
Я постарался объяснить, ведь Роза не злая, я не хотел ее обидеть:
– Я Веру люблю.
Конечно не для этой чужой, пьяненькой девушки я берег эти слова. Я нес их маме, Эдуарду Владимировичу, может даже Ладе, я нес их Вере… а сказал ей.
– Типа, девушка у тебя, что ли?
– Нет.
– Тогда это ничего не значит.
Мы дошли до перекрестка, и Роза поймала такси. Доехали до центра. Ночной, ярко освещенный город был красив и притягателен. Зашли в кафе. Взяли по чашке кофе. Роза все делала сама, я плелся за ней как ребенок. Она была недовольна мной, раздражалась на каждую мелочь.
Я молча пил кофе, глядя через большое окно на мокрый, украшенный миллионами огоньков, город. Кофе был вкуснее, того, что мама варила дома, того из пакетиков, что мы заваривали с дядей Пашей в котельной, и точно самый красивый, что я видел. Девушка, которая приготовила его для нас, нарисовала карамельного цвета сердечко на густой пенке. А еще в кафе не играла музыка. Казалось, будто и город, и кафе, и официантка, уставшие от дневных посетителей, забыли о нас. Хорошо быть забытыми здесь, даже с Розой.
– Да не бойся ты, вернется твоя Лада, – достала из сумки телефон, посмотрела на время.– Выпить хочешь?
– Пью, – отозвался я.
– А покрепче?
– Нет.
– И мне что-то больше не хочется, – постучала пальцами по столу, – может, ты хорошо на меня влияешь? – Она загадочно улыбалась, смотря мне в глаза своими большими, карими, из-под неестественно длинных ресниц. – Ну, отвечай. Не молчи. Почему ты все время молчишь?
Опять разозлилась. Она ведь не знала, что в этот самый момент рядом со мной сидит Вера в своей белой шапочке и тоже смотрит в окно.
Мы думали с Верой, почему все люди эти люди не спят? Ах да, ведь сегодня суббота и завтра можно спать хоть до обеда, в школу не надо, напомнила она мне. Мы оба хотели быть в резиновых сапогах, чтобы идти по этим освещенным неоновой рекламой улицам, и не перепрыгивать лужи. Идти и видеть сидящую в пустом кафе пару с карамельного цвета сердечками на кофе, завидовать им…
– Здрасте.
– Здрасте.
– Тепло у вас?
– Не жалуемся.
Стукнулся головой о стекло, видимо, я задремал. Роза со скучающим видом водила пальцем по экрану своего смартфона.
Зазвенели поющие ветра над дверью кафе. Лада пришла. Села рядом с Розой. Улыбалась. Светилась лицом.
– Кофе будешь? – спросила ее Роза, не поднимая глаз от экрана.
Лада попросила кофе у официантки.
– У вас все хорошо? Что-то вы грустные какие-то!
Лада переводила лучистый взгляд с меня на Розу и обратно.
– Угу, – ответила Роза – братик просто по тебе соскучился. Да и вообще, время-то детское вышло, пора на горшок и баиньки.
Лада хихикнула, перегнулась через стол, потрепала меня по щеке. Она в несколько глотков выпила принесенный ей кофе, даже не заметив искусно нарисованного ветвистого деревца на пенке. Роза вызвала такси.
Из окна машины я прощался с неспящим городом, которого не знал до того, с его жителями, танцующими в душных прокуренных клубах, дарящими друг другу тепло на темных аллеях, сидящими в тихих, уютных кафе. На прощание подружки расцеловались, а мне Роза и рукой не махнула.
Уже у двери подъезда Лада взяла меня за руку, шепнула в самое ухо:
– Розка говорила тебе? Скажешь, что мы весь вечер были вместе?
Я кивнул.
Поднялся с Ладой в квартиру. Но дома все спали. Я попрощался с сестрой и пошел в свою котельную.
Шел, не разбирая луж, хотелось спать и есть. «Скорее бы снежок выпал» – слышал мамин голос, и Розин «тогда это ничего не значит», и музыка, все бабахала музыка, перебивая далекие:
– Здрасте.
– Здрасте.
– Тепло у вас?…
Глава 5
Проснулся, показалось, что вечером, тускло горела лампочка в котельной, за окном то ли пасмурно, то ли уже темнеет. Взглянул на старые часы над столом – два часа дня. Дядя Паша уже принес от Валентины Петровны горячий обед.
– Сходишь за хлебом? – спросил он, когда я, растерянный спросонья, сел на кровати. Я пошарил в кармане джинс, ничего. Дотянулся до куртки, лежавшей на полу у кровати, нашел в кармане немного мелочи. Пересчитал, на булку должно было хватить.
– А на обед откуда взяли? – спросил я.
– В долг, – пожал плечами дядя Паша. Ну да, у нас всегда так перед получкой.
Пару глотков воды и вышел на улицу. Похолодало. Небо было серое, хмурое, недоброе. Все от него чего-то ждали. Люди насторожено поглядывали, задирая головы вверх, земля уставилась в него стеклянными глазами луж, и мама в моей голове говорила: «скорее бы снежок выпал». Наверное, один я ничего не ждал от набухшего, тяжелого неба.
Мама ждет меня сегодня домой, вспомнил я, воскресение же, у нее выходной. Но я не туда собирался, было дело поважнее.
Пообедали принесенным мной хлебом и борщом. Сел рисовать, а сам то и дело поглядывал на часы. Вот уже три, четвертый час, почти четыре. Помыл посуду, подмел пол в котельной, почти пять. Отнес банку из-под борща Валентине Петровне, ровно пять.
В начале шестого, под стук неспокойного сердца, отправился к доктору.
За все эти годы я ни разу не захотел смерти. Никому. Ни разу, Вера, никому. Мы играли с мамой по вечерам в домино и монополию, ходили в гости к ее подругам, у которых были хорошие дети. Хорошие и маленькие дети, для которых я изображал рык мотора, катая машинки по полу, или говорил разными голосами за их мишек и зайчиков, много рисовал, освоил уголь и большие форматы и никому не хотел смерти. Ходил с мамой на рынок, носил тяжелые сумки с продуктами, мерил приглянувшиеся ей свитера и ботинки в магазинах, пылесосил в квартире, мыл посуду и никому не хотел смерти. Наряжал елку, посыпал разноцветными шариками праздничные куличи, покупал маме открытки с цветами и… Мне некому было желать смерти, будто не я подумал, будто подсказал кто-то извне. Мороз пробежал по коже. Я оглянулся по сторонам. Я был один, без Веры. Десятками равнодушных глаз смотрели на меня многоэтажные дома. Взглянул на мрачное небо, а оно мне каплями по лицу.
Добежал до нужного подъезда. Из-под козырька смотрел на дождь. Накопило же воды, думал я о небе, теперь ее стрелами вниз, ручьями по земле.
Постучал в знакомую дверь, за ней послышались шаги. Открыла Алена Игоревна.
– Заходи, – приказала она.
Посторонилась, пропуская меня мокрого и нерешительного в дом, закрыла за мной дверь.
– Разувайся, я думала, ты позже придешь.
Ушла на кухню. Ботинки к стенке, куртку на крючок, мокрое лицо вытер ладонью, ладонь о штаны. Пару шагов, и я на пороге гостиной. Но та оказалась пуста, без света, наполненная лишь душным теплом от электрического обогревателя и приглушенными звуками дождя, барабанившего о металлический подоконник за окном.
Прошел на кухню.
– Садись, – указала мне хозяйка на стул.
Кухня просторная, столы начисто вытерты, а в раковине грязная посуда.
– А Эдуард Владимирович… – начал было я, но Алена Игоревна лишь отмахнулась:
– Уроки у него. Он же теперь валеологию в школе преподает, знаешь?
Я не знал.
Она достала из холодильника тарелку с сыром, тот был нарезан тонкими пластиками и выложен рядочками по кругу, бережно поставила ее на стол, и на зеленой скатерти она показалась нарядным цветком. Рядом поставила изящную вазочку с оливками и такую же с шоколадными конфетами в блестящих обертках. Грациозно передвигаясь по кухне, нарезала хлеб, достала из навесной полки бутылку вина, та была уже откупорена, два бокала. Я следил за каждым ее движением, завораживающим, пугающим.
Управившись, Алена Игоревна, села за стол напротив. Разлила вино по бокалам и, держа один из них в руке, посмотрела на меня долгим загадочным взглядом. Не выдержал его, опустил глаза.
– Давай выпьем, Алексей.
И снова полное ощущение ее змеиности. Я хотел сказать «нельзя», потом «не хочу», а смог лишь невнятное «нет».
– Пей, Лешенька, – ласково сказала она. Улыбнулась, свободной рукой пододвинула ко мне второй бокал, – можно, пей.
Сделала глоток вина, не выпуская бокала из рук, откинулась на спинку стула.
– Тебе все можно, Лешенька. Все. Ну, конечно, в разумных приделах, как любому нормальному человеку. Понимаешь?
Я кивнул, но ничего не понимал. Она сделала явный акцент на «нормального человека».
– Сколько тебе лет? – наконец сменила свое лаковое шипение на привычную грубоватую манеру – Двадцать?
Мне было двадцать один, но она и не ждала моего ответа, просто продолжила:
– Совсем взрослый мальчик. Может, оно и к лучшему, что не пьешь и всякими другими глупостями не занимаешься, работаешь, вроде. Самое, можно сказать, начало пути. Например, твой любимый доктор в двадцать три года уже закончил мединститут, а в двадцать пять его, как молодого специалиста, направили в детское психоневрологическое отделение городской больницы. На государственной службе зарплата, конечно, была копейки, зато перспективы! Ну и через несколько лет уже завотделением! Каково?
Алена Игоревна нервно передернула плечами, казалось, неприятно ей было говорить о муже, тяжело давались похвалы. Натянуто улыбнулась, отпила вина. И уже спокойно продолжила:
– Он, конечно, был безумно горд, но все оказалось не так просто. Дети тяжелые, в большинстве патологии врожденные, неизлечимые. Не столько детей лечили, сколько нянчили их родителей…
Я вспомнил маму той девочки, портрет которой я рисовал в больнице. Она все время ругалась с врачами, а они в ответ ей грубили, и Алена Игоревна тоже грубила.
– Да и муженек мой, если уж говорить совсем на чистоту, врач так себе, среднячок. – она причмокнула языком, отпила вина. – И вообще, отделение финансировалось слабо, даже зарплата завотделения была маленькой. Одна радость, что кабинет отдельный, с компьютером. Короче, статус есть, а денег нету, – пожала плечами и добавила, быстро, скороговоркой – мы тогда уже женаты были, поженились на последнем курсе института. Жили с его родителями. Я медсестрой работала, помнишь?
Я кивнул. Она отпила вина. Хмыкнула невесело:
– Даже старшей медсестрой меня сделать не мог, там старшая была старуха одна, может, помнишь ее? Ведьма. Надо же имя ее забыла! – Теперь веселый смешок. – Как она за свое место держалась! А мой, – презрительно хмыкнула – начальник называется! Сам ее боялся.
А я не забыл, ее звали Антонина Андреевна. Да, ее все боялись. Именно к ней и ходила чаще всего ругаться мама той девочки. Я все думал, почему к ней, другая, может, не стала бы так на нее кричать в ответ. Но она снова и снова шла в кабинет Антонины Андреевны и жаловалась на несъедобный борщ, что подали на обед, на чуть теплые батареи в палате, отчего руки у ее Кати все время были холодные. Точно, ее звали Катя!
Бокал Алены Игоревны опустел, и она налила себе еще вина. И в мой бокал пару капель плеснула.
– Ну, а ты что же? В школу обратно, слышала, тебя после больнички и брать не хотели? Не закончил, что ли?
– Закончил. Дистанционно. – Почему-то сказать это было стыдно. Может потому, что мама слишком усердно помогала мне с заданиями, а папин авторитет по-прежнему работал.
– Ну, тебе повезло, что сейчас так можно, а то бы мог вообще неучем остаться. А дальше что? В университет не пробовал? Ну, или хотя бы в колледж какой-нибудь? Профессия же нужна. Хотя да, кому нужен студент-шизофреник.
Голос ее был сладок, но от последних слов я вздрогнул. Она заметила, тому и улыбнулась. И продолжала уже совсем весело:
– Ну, одно радует, хоть в армию не забрали! Говорят, люди большие деньги платят, чтоб не идти, справки разные покупают. А у тебя уже есть и настоящая!
Так себя развеселила, что чуть не рассмеялась. Но после очередного глотка продолжила уже спокойнее, как бы рассуждая:
– Хотя как сказать, бесплатно? Видишь эту квартиру? – она обвела рукой кухню. Затем взяла кусочек сыра и принялась надкусывать его вкруг. Как будто даже увлеклась. Вернула недоеденный кусочек на прежнее место.
– Твоя мама и грозила и умоляла справку не писать. Ну, ты же понимаешь, что справка-то, по сути, бумажка, тут дело в другом, вносить тебя в базу или нет. А он внес. И теперь пойдешь ты, к примеру, брать медсправку хоть куда, в школу, в университет, на работу, а тебе выдадут ее с диагнозом. Понимаешь? Ну конечно понимаешь, поэтому ведь ты и работаешь, … кем ты там работаешь, дворником? Ну, не важно. Так вот, я, например, тоже считала, что можно этого не делать. Но он никого не послушал. А ведь он не такой уж принципиальный или волевой, нет, – она выдержала паузу, – он трус. Он ведь так и не понял, что ты такое, и с чем тебя едят. Замкнутый мальчишка, рисует странные картинки. Я ему говорила – да просто подросток. Стресс у тебя там какой-то был в первом классе, друг вроде умер, мама твоя рассказывала, ты тогда и заикаться начал, кошмары, учиться стал плохо и все такое… Обычное, в общем, дело.
Аккуратно, будто даже брезгливо взяла двумя пальцами оливку и отправила ее в рот, так, чтобы не коснуться ее губами, будто губы ее были накрашены. Но Алена Игоревна никогда не подкрашивала тонких губ. Медленно прожевала, косточку положила у бокала на скатерть.
– Сколько раз ты у нас лежал? Так, так, – сделала вид, что вспоминает, – три года, каждую весну и осень. Лежал-то, как в санатории! Рисовал все время что-то, ел по расписанию, передачки получал, ну и процедур немного. А помнишь все эти тесты? Эдик все их с интернета скачивал, тебе давал, а потом в руках вертел, не знал, что с ними делать! – Она прыснула со смеха.
Впервые увидел ее искреннюю улыбку. Ей не шло. Думаю, она опьянела.
– А сколько витаминок мы тебе прокололи! И я лично, между прочим, помнится. У тебя, наверное, до сих пор и соплей-то не бывает. Ведь не бывает?
Она пыталась заглянуть мне в лицо. А я по-прежнему смотрел на свои руки лежавшие на коленях. Не удержался, взглянул на нее. Она улыбалась. По-идиотски улыбалась, раскраснелась вся. Зубы желтоватые, зубы курильщика. Змея красива, когда в засаде, когда только готовится к нападению, напряжение в теле, в глазах. А вот так вблизи, когда уже открыла рот, чтобы вонзить свои зубы тебе в горло, она оказалась отвратительна.
– А он, – истерически посмеивалась она, – сразу мне сказал – нервное расстройство, полежит несколько дней, валерьянкой попоим, а то, как будто и зря привозили. А потом заполняю твою карточку перед выпиской, смотрю – шизофрения. Я его спрашиваю: «За что ты его так?» А он говорит: «Мамаша его отблагодарила щедро и сказала, что деньги есть, только вылечите моего мальчика». Вот он и решил лечить тебя на все!
Резануло слух ее «мамаша», я стиснул зубы. А она продолжала веселиться:
– Лечил тебя якобы заграничными, дорогущими препаратами, каких больница отродясь не видела, да и он сам тоже. Мамаше твоей сказал, если пролечиваться два раза в год, и соблюдать определенный образ жизни, то надежда есть на полное излечение. Видишь, какой заботливый!
Она кивнула на мой нетронутый бокал.
– Ну пей уже, я тебя расколдовала!
Одним глотком допила вино из своего бокала, поморщилась.
– Спасибо, конечно, помогли молодой семье. Не знаю, откуда у вас были деньги …
От продажи большого дома, больше неоткуда, подумал я.
– А потом источник иссяк! – Театральная грусть на лице Алены Игоревны. – И Эдик с вами попрощался. Надо отдать ему должное, мучить вас дальше не стал. Но справочку все-таки, гаденыш, выдал, за что, наверное, твоя мамаша до сих пор его ненавидит.
Она жевала очередной кусочек сыра. Долго молчала.
– Ну…?
Хотела еще что-то сказать, но мы оба услышали шорох ключа в замочной скважине. Она смотрела в пустой бокал, я по-прежнему на свои руки, ждали появления Эдуарда Владимировича.
– Ну и погодка! А, Алешка! Меня ждешь?
Доктор вошел в кухню, разутый, но в мокром пальто. Я кивнул. Он посмотрел на стол, потом на жену.
– Спаиваешь? – весело спросил Алену Игоревну. А она ласково ему:
– Я бы с удовольствием, да не получается.
Гибкой змеей выползла из-за стола и, потеснив мужа в дверном проеме, вышла из кухни, почти шепотом сказав ему на ходу:
– Тебя ждала, да пришел не ты.
Эдуард Владимирович проводил жену взглядом, в котором уже не было прежней веселости и сел за стол на ее место.
– Долго ждешь? – взял оливку и закинул в рот.
– Нет, только пришел.
Положил косточку на стол, рядом с такой же.
– Ну как у тебя дела, Алексей? Я как раз недавно думал о тебе, – его голос был также ласков, как недавно у его жены.
– Мне пора – сказал я и встал.
– Уже? Ну ладно. Слушай, – он тоже встал, почесал затылок, несколько дождевых капелек упали с его волос, – мы с друзьями завтра в баню идем, пойдем с нами? Там и поболтаем!
Я кивнул. Опять сладкий, аж липкий, голос за моей спиной:
– Я провожу.
– Завтра часикам к шести подходи. – И Эдуард Владимирович подмигнул мне.
Я второпях шнуровал ботинки, застегивал молнию на куртке. Под пристальным, насмешливым взглядом Алены Игоревны пальцы не слушались. Хотелось скорее бежать. Когда уже была распахнута дверь и губы хозяйки оказалась рядом с моим лицом, она прошипела, обдавая винным запахом:
– Это не все, птенчик. Мне еще есть, что тебе рассказать.
Глава 6
С неба вода, под ногами вода, просачивалась в ботинки, затекала в глаза, холодила губы. Слизывал с губ безвкусные капельки дождя, это я пил ее вино. «Ну пей уже, я тебя расколдовала!» И я пил и пил, потому что хотел быть расколдованным. Хотел быть деревом, чтобы она обвила мой ствол своим гибким телом, щекотала кору вибрирующем язычком, я бы приказал моим листьям замереть, а ветру не беспокоить их, чтобы снова и снова слушать ее шипение: «…как любому нормальному человеку». И я бы пил корнями, еще тысячу лет бы простоял под этим ледяным дождем лишь бы верить ей. Вышагивал деревянными, негнущимися ногами – левой, правой, левой, правой, я, нормальный, я, нормальный.
Наслушаюсь сейчас вдоволь, стряхну с себя змею и возьму Веру за руку, скажу – я нормальный, Вера. Дойду с ней до дома, с порога крикну маме: «Я нормальный!», и Лада услышит, выйдет к нам из комнаты, засмеется, Марсель одобрительно кивнет. Станем обниматься, а Вера будет стоять в уголке и счастливо смотреть на нас.
«Мамаша», слышал ее насмешливое, пренебрежительное, и снова сжимал кулаки, стискивал зубы. Алена Игоревна ни добрая волшебница, ни волшебной палочкой она меня расколдовала, ни живой водой окатила, ни зельем опоила, она обрызгала ядом. Он вылетал из ее рта вместе с именем мужа. Но я увернулся. Ее яд – ненависть. Я не хочу никого ненавидеть.
Зубы стучали от холода, я сбрасывал с себя ее улыбку, неприятную, некрасивую, моя собственная примерзла к лицу, пытался греть себя радостью. До котельной ближе, и я отправился туда, греться.
В котельной было тепло, даже душно, пахло дядей Пашей и чем-то кислым.
– Кто ж в такую погоду гуляет?! – сказал дядя Паша, не отрываясь от сканвордов.
– Чай хочу.
– Еще бы.
Снял с себя мокрую одежду и остался в одних трусах. Достал большую спортивную сумку из-под кровати, в ней лежала моя сменная одежда. Штаны, футболка, теплая кофта, носки, а вот ботинки у меня одни, мокрые насквозь. В сухой чистой одежде, но еще трясущийся от холода, я держал их на вытянутой руке, а с них капало на бетонный пол.
– Мои надень, – кивнул дядя Паша на старые тапочки со стоптанными задниками, – а свои на трубу ставь.
Так и сделал, потом включил чайник. Стоял над ним, потирая замерзшие руки. Никак не мог согреться, обхватил ладонями чайник, он становился все горячей и горячей. Закрыл глаза от удовольствия. Когда стало невмоготу, отдернул.
Чай пил сидя на кровати, стул у нас только один, сейчас он был под дядей Пашей. В дверь постучали. Я поставил стакан на пол и, шаркая по полу неудобными тапочками, пошел открывать. Наверное, один из жильцов дома, попросит подтопить сильнее. Дядя Паша будет отказывать, ссылаться на нормативы, установленную температуру. Хорошо, что не я тут главный. Я бы так не смог.
Открыл. С улицы на меня холодный ветер и Вера. Сделал шаг назад, чтобы впустить ее внутрь. Она сама захлопнула за собой тяжелую дверь. Я стоял неподвижный, удивленный, мучимый стыдом за нечистый дух, неопрятность нашего жилища.
– Здравствуйте, – поздоровалась она со мной, и сразу дяде Паше: – Мама вам «спасибо» передала. – И вручает мне теплый, пухлый пакет.
Беру, бережно прижимаю к себе.
– Спасибо, доченька – говорит дядя Паша, расплываясь в улыбке.
Сколько сегодня открытий, я ведь и его улыбку вижу впервые. Сколько морщин у глаз, и несколько зубов не хватает…
– Чай будешь? – спрашивает дядя Паша гостью.
– Нет, спасибо, мне уроки надо делать!
Улыбнулась мне, мне лично. Я помог открыть ей нашу тугую дверь, и она вышла в дождь. «Провожу», – еле слышно сказал я ей, или себе, или дяде Паше.
Торопясь, спотыкаясь, дошел до стола, отдал дяде Паше пакет, там же у стола скинул неудобные, но сухие тапочки, взял с трубы свои ботинки, куртку, в стоящей на полу сумке нашел шапку. Одевался на ходу, путался в рукавах и шнурках, шапку сунул в карман, выбежал на улицу, с грохотом захлопнув за собой дверь.
Веры нигде не было. Темно, даже лампочка над ее подъездом не горела.
У неба кончилась вода. После такого буйства, вокруг все замерло, затихло, и ручьи уже не бежали, слились в огромные лужи и тоже притихли. Только ледяной ветерок нет-нет, да и дунет, то щеки моей коснется, то волосы попытается взъерошить. А они у меня мокрые, тяжелые, они ему не по зубам. Вытащил из кармана шапку, надел. Я нормальный, Вера! – шепнул в темноту.
Вернулся в котельную. Дядя Паша уже успел развернуть пакет, достать горячий пирожок. Откусывал кусок за куском, мыча от удовольствия. Разделался с одним, пока доставал другой, успел рассказать мне:
– Труба прохудилась у них сегодня на кухне. Не сильно, закапало только. Верочка ко мне прибежала. Папаша-то у нее попивает, руки из жопы. Ну, я хомутами затянул, в управляющую позвонил, завтра должны приехать.
Я по-прежнему стоял у порога, холод от мокрой обуви и куртки уже привычно сковывал тело.
– Я к маме.
– А пирожки?
Он протянул мне тот, что вытащил для себя только что из пакета. Я взял пирожок и вышел. Нес его в руке, пока он грел пальцы. Потом торопливо засунул в рот, чтобы спрятать руки в карманы. С неба падали редкие снежинки, осмелевший ветер кружил их и швырял мне в лицо.
Шел быстро, спина вспотела, лицо замерзло, ног уже не чувствовал. Быстро, насколько хватило сил, вбежал по ступеням, дверь родного дома оказалась не запертой. Как только смогу говорить, Вера, все им расскажу. Только отдышаться и чай, горячий чай.
Вошел в квартиру, захлопнул за собой дверь, тут же прислонился к косяку, закрыл глаза. Лицо приятно защипало, я снял шапку, душ, сначала все-таки в душ, потом чай, а потом все расскажу.
Шаги. Можно было и глаз не открывать, я знал, что это Лада.
– О-о, Лешка!
Открыл. На ней была черная шубка, беретка.
Мама вышла вслед за Ладой.
– Замерз, Лешенька?
– Нет.
Лада застегивала молнии на высоких черных сапогах.
– Лешка, а пойдем со мной?! – подняла на меня улыбающееся лицо. – Мам, Марселю скажешь?
Мама кивнула. Теперь Лада взялась за молнию на моей куртке, которую я, оказывается, успел расстегнуть. Под руку с Ладой вышли из квартиры.
У подъезда стояла заведенная машина. Лада открыла ее с брелка. Я собирался сесть на заднее сидение, но Лада сказала: «да зачем? Садись вперед». И я послушно сел, угадывая, всем сердцем желая, чтобы внутри оказалось тепло.
– Свекровкина – пояснила Лада, пристегиваясь,– ты тоже пристегнись.
Руки не слушались, ремень не подавался и Лада помогла. Потом продолжила про машину:
– Дала покататься пока мы здесь. Мы к Розке, кстати…
И говорила что-то еще, но я не слышал, потому что ноги обдавало горячим воздухом, и сидения были теплыми, и сладко пахло то ли малиной, то ли клубникой… Ехать бы так бесконечно, ехать в никуда.
Глава 7
Дом Розы скрывался за высоким металлическим забором с табличкой «злая собака». Злая собака и оповестила о нашем приходе. На лай вышла Роза, кутаясь в огромную мужскую куртку, вжимая голову в плечи. В кроссовках, ноги голые.
– Холодно, блин, – сказала она вместо приветствия и отправилась обратно в дом. Я за ней, Лада последняя, прикрыла калитку.
Зашли в холодную прихожую, заставленную коробками, ящиками, мешками. Окон не было, тускло горела лампочка под потолком.
– Вот, пленного тебе привела! – улыбнулась Лада.
– Ты на долго? – спросила Роза, переминаясь с ноги на ногу.
– На часик, полтора, не больше.
Роза кивнула. Лада чмокнула ее в щеку, вышла, нет, выбежала, громко хлопнув дверью. Залаяла собака.
Роза вздохнула, недовольно покосилась на меня.
– Ну, заходи…
– Я нормальный, – неожиданно для себя сказал ей то, что нес всем кроме нее.
Она равнодушно пожала плечами.
– Как на это посмотреть…
– Можем выпить, – предложил я.
«Ну пей уже, я тебя расколдовала!», шипело в моей голове.
– У меня ничего нет – раздраженно сказала Роза.
Просто мерзнет, подумал я.
– Ну ладно, сейчас в магазин сходим. Заходи уже!
Перешагнули порог и оказались, словно в другом мире. Большая теплая кухня, залитая приятным желтоватым светом. Справа от входа через арку была еще одна комната, наполненная полумраком, в котором весело плясали отсветы от экрана телевизора. Угадывались две фигуры, неподвижно сидящие перед телевизором.
– Я сейчас, переоденусь. – Роза сняла куртку и кроссовки. Она была в футболке и коротких шортах. Бледная без краски на лице, коротко стриженые волосы просто зачесаны назад. Без каблуков, как я и предполагал, оказалась совсем маленького роста. Угловатый подросток, – подумал я, хотя Розе, наверное, было двадцать четыре или пять.
Из комнаты, той, что с телевизором, вышла женщина, такая же маленькая как Роза, но с приятной, приветливой улыбкой.
– Роза, у нас гости? – спросила она, с интересом рассматривая меня с ног до головы.
Роза недовольно:
– Нет, это Ладин брат, Леша.
– Очень приятно. – Улыбка женщины стала еще шире. – Марина Алексеевна, – представилась она, – разувайтесь скорей, будем пить чай!
– Он не хочет, – ответила за меня Роза, а я уже начал разуваться.
– Хочу, – поднял я глаза на Марину Алексеевну.
Я хотел чай, обжигающе горячий чай и все что к нему предложат.
– Розочка ставь чайник! – весело скомандовала хозяйка.
Я устроился в уголке у окна и устроился очень удачно, у батареи, подсунул под нее ноги в сырых носках, прижался к ней, горячей и ребристой, боком. Чай пили втроем. Мы с Розой молча, потому что я был полностью поглощен душистым чаем и составлением бутербродов к нему, мазал хлеб маслом, сверху клал кусочек сыра, потом колбасы, или огурчик с салом, или помидорку с сыром… А Роза молчала демонстративно, недовольно. Зато Марина Алексеевна, ничуть не тяготясь нашим молчанием, рассказывала о своем детстве, молодости, о первой встрече с Розиным отцом, потом плавно переключилась на саму Розу. Начала с ее несносного поведения внутри самой Марины Алексеевны, а там – пеленки, песочницы, велосипеды.
А я пил, ел, и с удовольствием смотрел на ее улыбчивое, очень подвижное лицо, в свете которого размывалось, растворялось то хищное и насмешливое лицо, которое я хотел скорее забыть. Невольно улавливал отрывки фраз, и думал, что так счастлив я, наверное, был только в детстве. А может и никогда не был.
–… Она ведь школу окончила с золотой медалью. Потом в пединститут поступила. Но это оказалось не ее. Мы это поняли когда…
Еще я думал, что эта женщина очень добрая, и что вся жизнь должна быть наполнена такими. Марина Алексеевна должна была быть моей учительницей в школе, нет, всеми учительницами, все одиннадцать лет, продавщицей в магазине, кондуктором в автобусе, мамой детей, с которыми я играл на улице, медсестрой в психоневрологическом отделении городской больницы, которая бы позаботилась о том, чтобы борщ нам готовили вкусный, и чтобы батареи были горячими, а руки у Кати теплыми.
– … Розочка в поисках себя. Я ей всегда говорила, чтобы выбрать, чем заниматься в жизни, дело по душе, надо долго и упорно искать…
Роза любит маму, думал я, наблюдая, как она кривит губы и закатывает глаза, изредка вставляя возмущенное «мама!». А может, это я уже любил эту веселую, болтливую женщину. Стоило мне полюбить Веру и стало так легко любить кого-то еще.
Чай в моей чашке закончился, и радушная хозяйка налила мне новый.
– Пейте!
«Ну пей уже, я тебя расколдовала!». И я пил, а еще ел круглые печеньки, которые испекла Роза, макая их поочередно то в клубничное варение, то в жидкий, янтарного цвета мед. Наконец откинулся на спинку стула, выдохнул искреннее «спасибо».
Марина Алексеевна позвала смотреть телевизор, начинался ее любимый сериал. Роза и тут хотела воспротивиться, но я встал и пошел за ее мамой. Она усадила нас с Розой на диван, сама села рядом, в пустующее кресло. А в другом таком же сидя спал Розин папа.
– Он так отдыхает после работы – пояснила Марина Алексеевна, – ни в какую в кровать не идет. Говорит, если лягу, сразу усну. Можно подумать, так он не спит! – говорила она шепотом.
Мы смотрели сто сорок седьмую серию чьей-то жизни наполненной в основном, как я понял, бесконечными разговорами об этой жизни. Появление каждого нового героя на экране Марина Алексеевна сопровождала рассказом всей его сериальной биографии.
Но я давно уже не слушал, не смотрел, не запоминал. Как же это скучно, Вера! – с восторгом думал я. Вера сидела рядом на диване тесня недовольную Розу. Как невероятно скучно смотреть в телевизор, но как здорово сидеть вот так, на мягком диване, в комнате, погруженной в полумрак, слушать увлеченную путаную болтовню этой хорошей женщины и мирный храп ее мужа.
Фильм то и дело прерывали короткие ролики, в которых, то чистили зубы, то резали колбасу, варили макароны, в ярких одеждах пели о самом быстром интернете.
Почему я не делал этого раньше, Вера? Нет, я не про телевизор. Почему я не чувствовал этого тепла? Это не чай и батарея, не добрая улыбка и уютный диван, это не извне. Внутри стало теплее, там так спокойно, будто я сижу на своей кровати и рисую, рисую, рисую. В школе и в больнице, дома и на лавочке в парке, я рисовал, а вокруг ходили люди, что-то все время делали, говорили, ругались, а я рисовал их, и вазу на столе и ручку в стакане, птичку за окном, желтые листья на асфальте… Но стоило отложить карандаш, сунуть листочек в первую попавшуюся книгу, чтобы никто не увидел нарисованного и становилось неуютно, тревожно, хотелось скорее обратно, стать серым грифелем, жить причудливым орнаментом на белом листе бумаги. А тут и люди вокруг, не родные, едва знакомые и руки мои без дела лежат на коленях, а мне тепло, мне спокойно. Это, наверное, потому что я нормальный, Вера. Наверное, у всех нормальных так.