Устал я. Еще там, у моря, все в тягость стало. Всего много, все шумно, все суетно. Мне одного себя-то много, а тут попутчица, а тут ребенок. Ребенок это вообще уже было через край.
Даже здесь казалось всего много. В поисках пустоты я выкинул из дома все лишние вещи: избавился от телевизора, огромного архива, старых фотографий и прочих безделушек. Обрился наголо. Отказался от приготовления пищи. Ибо запахи страшнее вещей, от них так просто не избавиться. Оставил только кофе и вино. Может и их не следовало. Но я слаб. Я вырвал добрую часть листов из этой желтой тетради, лишь бы в ней стало больше пустоты.
А вот с книгами оказалось сложнее. Были и те, что я не читал, а хранил; из тех, что дарили практически не одну не открыл; были чужие, что брал почитать и не вернул; были те, что читал да не понравились; были и любимые, и дорогие… Если уж и к ним подойти с позиции одержимости пустой, то перебрав, стоило оставить с дюжину. Но рука не поднялась. Я пробовал, правда.
Пришла Аня, открыла дверь своим ключом. С порога поняла, что я дома. Тихо, медленно, как кошка, прошла в комнату. Молча приняла изменения в моем жилище, во мне.
Да и ты изменилась, Аня. Я мог, пользуясь знаниями, накопленными за долгую медицинскую практику, объяснить каждую твою морщинку. Но нечем было объяснить, как они, вовсе ненужные твоему лицу, мне оказались дороги. А глаза твои не изменились – нежные, мягкие. Ты никогда по-другому не смотрела на меня. Стоишь, улыбаешься мне, сдерживаешь слезы. Я вернулся, пусть и не к тебе, но вернулся.
Мы пили чай с песочным печеньем, говорили о Юге, и она осталась на ночь. В последний раз спала со мной в одной постели. Больше не было магии. Остались тела, движения, но совсем не осталось нас.
9
Встал рано. Это не сложно, когда волнуешься о предстоящем даже во сне. Конечно, было опасение, что Роман может опять не приехать, но моя решимость была сильнее всяких опасений. Я тщательно привел себя в порядок – принял душ, долго чистил зубы, надел чистые носки. Выпил только кофе, чтобы от меня ничем больше не пахло. Стою у окна, волнуюсь.
Подъехала машина. Это Роман. Сердце бешено заколотилось. Он не стал подниматься, позвонил, я в трубку сразу:
– Я уже выхожу.
А он мне:
– Хорошо, не забудьте документы.
Задело меня, конечно. Может и нужно было что-то колкое сказать в ответ, но я ведь и впрямь был уже у порога, готовый выходить, а мой рюкзак с документами оставался лежать на диване. Я вернулся за ним, не разуваясь. На секунду замер на пороге. Сказал вслух: «Вернусь твоим хозяином». И подавив в себе желание сбежать вниз по лестнице, ровным, размеренным шагом спустился к машине.
Роман вышел он мне навстречу.
– Доброе утро.
– Здрасте.
– Ну, все взяли? Поехали?
Веселый такой, улыбается мне.
Я кивнул. Решил с ним не любезничать. Ведет себя, как ни в чем не бывало. А он все-таки не единожды нарушил свое слово.
Сели в машину, тронулись.
Еду, молчу, ну вроде с важным видом.
– Не заскучали? – спрашивает и снова улыбается.
– Все в порядке.
– Жена у меня в роддоме. Роды сложные. Пришлось помотаться. Вы не сердитесь?
Я, конечно, опешил. Нужно, наверное, поздравить, просить все ли в порядке. Или нет, улыбается, значит точно в порядке. Лучше узнать девочка или мальчик. Но как такое спросишь?
– Нет, – отвечаю.
Нотариусом оказалась строгого вида женщина, в очках, прям училка. Я по привычке начал ее боятся. Потом думаю – брось Пашка, мы же не в школе. И плечи так расправил, но робость не прошла.
Она нам:
– Доброе утро.
Роман ей в ответ. Я молчу.
Она предложила присесть, указала на стулья. Мы сели.
– Наследство? – уточнила.
Но думаю, это формальность. Думаю, она нас ждала. Уж очень на вид она собранная.
– Завещание, – уточнил Роман.
Роман подал ей через стол документы. Сигнализировал мне, чтобы я сделал тоже самое со своими. Я снял со спины рюкзак, который мне очень мешал сидеть на стуле. От волнения молнии не слушались, но я их победил и трясущейся рукой подал собранную мамой папку.
Она разложила документы на столе, изучает. А я прошу себя расслабиться: привыкай, Пашка, дела делать, а то стыдно… Убрал напряженный взгляд с нотариуса, огляделся. Все чистенько, новенько. Ламинат, покрытые кремовой эмульсией стены, на них календарь, сертификаты в рамочках, в углу диспенсер с водой, кактус у монитора, за спиной женщины на тумбочке стакан.
– А вы кем приходитесь Гончарову Алексею Васильевичу?
Я молниеносно перевожу растерянный взгляд со стакана обратно на нотариуса, и уже было открыл рот, силясь сказать «сын», но ответил Роман:
– Брат.
Я хотел возразить, но вовремя разобрался в ситуации. Спрашивали не меня. Она спросила Романа, а он ответил: «Брат».
Брат значит…
Он Алексею брат.
И дальше она говорила исключительно с Романом. Что-то уточняла, заносила данные в компьютер. Мне и обидно и облегчение такое, а то сидел бы сейчас заикался, смущался.
Родственник он мне, думаю, и украдкой рассматриваю его лицо, и даже нахожу что-то схожее. Интересно это все, конечно, но родство меня не радует. Потому что оно не радует его. Конечно, я не об объятьях на вокзале, или упаси Боже, слезах, нет, конечно. И даже не о разговоре по душам, что, мол, вот так получилось и не виделись, и друг о друге не знали. И даже этого мне не надо. Я бы просто предпочел не знать. Сказал бы этой мадам в красивых очках заранее, и все шито-крыто. А узнать так, как-то унизительно, что ли. Вроде бы и не скрывает, но и не говорит. Он как Алексей. Он меня знать не хочет.
– Здесь подпишите – тычет наманекюренным ноготком в бумажку нотариус.
Роман дал ручку. Прочитать, наверное, нужно. Но читать не стал, уже не хочу делать дела. Уже не интересно и как-то неважно. И надо же, руки перестали дрожать. Расслабленный, спокойный, я удивляюсь: оказывается, чтобы повзрослеть всего-то и нужно, что раз неудачно влюбиться, да раз почувствовать себя ненужным. Но если бы Геля хоть пальчиком меня поманила, я бы, конечно, к ее ногам, а на Романа даже смотреть не могу, это не обида, это отвращение что ли…
Подписал.
– С настоящего момента вы являетесь фактическим собственником унаследованной недвижимости, в данном случае квартиры, то есть получаете право пользования – проживания, уплаты налогов, оплаты коммунальных услуг. По прошествии полугода после получения свидетельства о праве на наследство, постановки на кадастровый учет и регистрации права собственности можете распоряжаться наследством – продавать, дарить, – скороговоркой протараторила нотариус.
– Не понял, – очнулся я.
– Свидетельство о праве на наследство вы получите через 6 месяцев со дня смерти наследодателя.
– То есть как? А продать? – даже позабыл стесняться своей непонятливости.
– Через полгода, – проговорила каждое слово отдельно.
Получилось так – Через. Пол. Года.
Нотариус вернула бумажки и сухо попрощалась. На улице, уже за дверью Роман меня поздравил, протянул мне руку. Я ее пожал.
В машине он спросил о моих планах. Я сказал «посмотрим». Наверное, сказал недружелюбно. Больше он ничего не спрашивал.
Это он мне дядя? А по дороге к нотариусу он рассказал мне о том, что у меня родился двоюродный брат? Или сестренка? Он ведь не уточнил. Хотя нет, он просто сказал, что у НЕГО родился ребенок.
Еще одно рукопожатие, и я в своей квартире. Бросил на диван рюкзак. Документы в порядке, можно звонить маме. «Здравствуй мама. Я хочу домой». А внутри камень. Много камней – один в груди, другой в животе, третий в горле. Сесть мне мешают, да и стоять с ними тяжело, а двигаться больно. Долго так стоял, пока они уменьшались. Такие маленькие стали, а я им говорю – живите во мне. Может, из этих камней строятся несокрушимые стены?
Наконец позволил себе подумать о «делах».
Могу проживать, платить налоги, что там еще? А, платить коммуналку.
Жить здесь один, не подгоняемый и не упрекаемый никем. В тишине и спокойствии, где нет ничего лишнего, даже запахов. Куда приходят нужные женщины, и одна из них это Геля…
А продавать? Через. Пол. Года.
Собрал свои вещи, забрал из ведра пакет с мусором, закрыл дверь на ключ.
…Больше о нем ничего до этого дня не слышала.
Я теряю себя. Мысли всё ходят по кругу, повторяются, прячутся…
Я с трудом держу в себе врача. Это единственное за что я по-настоящему борюсь. Открываю медицинский справочник и читаю подряд, словно мантру.
Отоларинголог мой давно уволился, а ведь только ему я позволял приложить к себе холодную головку стетоскопа.
Отдышка мучительна. Научаюсь пережидать боль.
В прошлый раз испугался. Испугался настолько, что позвонил Ане. Страх смерти оказался сильнее страха, что она не приедет. Потом, когда Аня уже сидела у моей постели, подумал – вот дурак, и чего боялся? Только и лишился бы, что вот этой тонкой руки в своей.
В столовой, что на цокольном этаже многоэтажного дома, в котором я живу, даже в обеденное время немноголюдно. Наверное, там плохо кормят. Я там постоянный клиент. Меня даже мухи знают. Уже много лет существует она, и я в ней за столиком у окошка, с тех самых пор как выкинул плиту из своей кухни. Всю прошлую зиму Аня носила оттуда еду в пластиковых контейнерах. Две порции, три раза в день. Я почти не вставал с постели. Ту зиму Аня провела со мной. Ухаживала, кормила, убирала, вязала что-то бесконечное. Делала из моей квартиры музей, расставляя все симметрично по полочкам. Я не противился, лишь бы рядом была.
К весне стало легче. От затяжной болезни осталась лишь апатия, и запоры от лежачего образа жизни. «Не могу я в четырех стенах», – сказала Аня и собралась уезжать. Душно ей у меня, стены давят.
Видел издали Романа. Он приехал за Аней на машине. Будто я в молодости. Или воображаю?
Небытия не боюсь. Меня пугает лишь бесконечность. Все созданное человеком имеет начало и имеет конец. А сам человек – бесконечен. Почему я не рукотворен, почему не могу оставить после себя лишь то, что способно разрушиться, исчезнуть? Вещи – труха, рукописи горят – им хорошо, а мне продолжаться в ком-то. Не заслужил я того. Аня заслужила. Она будет продолжаться в Роме, будет жить в нем, пусть и не похож он на нее лицом.
Она бы и во мне продолжалась, но я решил первым…
Купил билет. Поезд приедет за мной через пару часов. В привокзальном магазинчике взял бутылку воды, орешки, семечки. Устрою маме сюрприз.
Пока сидел в зале ожидания говорил с Алисой. Говорил – давай не будем торопиться. Давай попробуем полюбить друг друга, а то смотри, как я быстро про тебя расхотел мечтать. А через.пол.года. приедем сюда вместе. И не потому, что я не могу довести сам дельце до конца или боюсь влюбиться в свое одиночество, а потому что, если мы все-таки любим, то мы везде вместе.
Лицо Гели еще мелькает в лицах окружающих. Но я его забуду, как и все другие увиденные здесь. Не увезу с собой ни одного.
За окном вагона просто темно, и лица: мое, попутчиков. Пора спать. В плацкартном вагоне притушили свет. И я в окне стал другим. Пропали мои волосы – их темнота слилась с оконной, чуть расплылись черты лица. И не я это уже. Там кто-то лысый, кто-то постарше. Тот, кого я так и не увидел, не коснулся, не понял. Смотрит на меня, молчит, и пропадать не хочет.
А мама всё рассказывает под стук колес:
– Да, я не так много о нем знаю. Родился он в Казахстане. Врачом был. Жена у него вроде была, до меня. Детей от первой жены, по-моему, не было. В девяностые переехал из Казахстана в Россию. В Липецк. Мы познакомились в поезде. Пожили немного. (Пауза). Потом ты родился. Потом он уехал. …Больше о нем ничего до этого дня не слышала.
– А зачем фамилию мне его оставила?
Мама пожимает плечами.