Но старушка не пришла. Ни в восемь, ни в девять. Окончательно проснулся я в десять. Вот и все, подумал я, сидя спросонок на диване, выгнал я все приведения из этого дома. Теперь он пуст, и я совсем один.

Болит живот. Да, да, мама бы обязательно сказала, что это от того, что я гадостью питаюсь уже несколько дней. И что нужно поесть суп. Обычно я его ем только потому, что мама его готовит, а у меня есть такая естественная потребность – есть. А тут даже захотел. Наелся я что-то за эти дни пачечной еды. Хочется чего-нибудь, что варили, жарили или парили. Яичницы хочется и супа. И желание это оказалось сильнее желания экономить.

Умылся, зубы почистил, пригладил волосы и вышел из дома. Решил для разнообразия пойти в противоположную сторону от той, в которую ходил до этого. Обошел дом с другой стороны и обнаружил на первом этаже столовую. Зашел не раздумывая. Знакомые запахи – детский сад, школа, летний лагерь. Везде одно меню, везде одни запахи. Меня устраивает. Всегда любил казенный общепит. Даже ненавистные всем каши уплетал за обе щеки, но для приличия, конечно, морщился.

Пока читал меню на сегодня, рассматривал пышную выпечку, с меня не сводила пристального взгляда работница этого немудреного заведения. Полная женщина в чепчике и халате тоже была из тех столовых моего детства. Под этим взглядом было сложно сосредоточиться. Да и выбор, признаться, был не богат. Я решил побыстрее взять еду и спрятаться в уголочке пустого зала столовой.

– Здрасте. Яичницу, борщ, два куска хлеба и компот, – протараторил я, не смотря на продавщицу.

Та, не торопясь, собрала мой заказ на поднос, поставила его на стойку, посчитала.

– Триста ровно.

Я отдал деньги. Аккуратно разворачиваюсь с подносом в руках, а она мне:

– А Алексей Васильевич…

И я уже на автомате, грубо так:

– Умер.

И быстро-быстро в заветный уголок.

И здесь он мне все испортил.

Но борщ и без него оказался невкусным. Хорошо хоть яичницу ничем испортить невозможно.

Старушки так и не было, но часа в четыре пришла Женя.

– Привет, – уже как старому знакомому кинула она мне с порога, – я хочу войти.

А сама дышит так часто, будто бежала сюда.

Ну те то две понятно за деньги приходили, а эта чего ходит? И я ей так уже устало:

– Понимаете, это теперь моя квартира…

– Ты же ее продашь. И уедешь. – Как-то ошалело набросилась она на меня.

Хотел сказать «нет», просто чтобы сдержать ее напор, а лучше бы, конечно, «не ваше дело». Но, как всегда, спасовал:

– И что?

– Ничего. Побуду недолго и уйду.

– Забрать что-то хотите? – спросил я просто, чтобы потянуть время, потому что все равно бы не устоял, впустил.

Но она не ответила, и я отступил.

Кресло, окно, сигарета. Меня будто нет. Я ушел на кухню. Вскипятил чайник, выпил чашку чая, поиграл в игру на телефоне. И мучимый любопытством, не сдержался, вышел к ней, говорю:

– Чай есть.

– Не надо, – отвечает она, не поворачивая лица ко мне.

– Вино?

Хмыкнула. И я сразу догадался, что она знает, что не для нее в этом доме держат вино. И точно знает для кого.

Хотел ни с чем уйти обратно на кухню, но она сказала:

– Посиди.

И я сел на диван. Она потушила сигарету, развернула кресло в мою сторону. Облокотилась локтем о стол, подперла голову рукой. Трогала свои короткие волосы, будто массажировала больную голову.

– Похож ужасно, – сказала она мне, а у самой глаза закрыты.

Я промолчал, и она добавила:

– Неприятно это слышать?

– Нет. То есть – да. Неприятно.

Она понимающе закивала, медленно, много раз.

– Так ему и надо.

И само собой вылетело с языка:

– У вас с ним была любовь?

А она прыснула со смеху. Невесело, просто демонстративно. Но глаза открыла.

– Ведь это не важно.

– Почему? – глупо спросил я.

– Потому что все было очень неважно, – опять хмыкнула, – каламбурчик, да?

Странная она. Да и что вообще такое этот «каламбурчик»? Пугающе странная. Видимо у нее все-таки болит голова.

Она встала, взяла с пола свою сумку и подсела ко мне на диван. Сидит рядом, копается в сумке. Достала желтую потрепанную тетрадь. Протягивает мне. Что-то я сегодня больно догадлив. Спрашиваю ее:

– Мемуары что ли? – хотел, чтобы прозвучало насмешливо. Но близость этой женщины пугает, и говорю я тихо, еле слышно.

– О себе писал, – отвечает невозмутимо.

Держит на весу, а я не беру. Спрашиваю:

– Хотел, чтобы вы мне передали?

– Нет. Я ее сама присвоила. Она моя.

Ну пусть ваша и будет. Мне-то она зачем? Но ей поаккуратнее так сказал:

– Мне не надо.

– И правильно.

Она убрала ее обратно в сумку. И опять неприятно долго смотрела мне в лицо. Потом протянула руку и потрогала его. Как слепые в фильмах, чтобы узнать человека. Гладила мои щеки и тихо-тихо, и не мне вовсе сказала:

– Ужасно похож.

А я сжался весь, напрягся. Что происходит? Как хорошо, что никто этого не видит.

– Я хотела бы его знать таким, – шептала она, гладя пальцами мои губы, скулы – полным жизни. А я только и знала его уставшим. Мы давно знакомы, он просто рано устал. Но я ничего не могла. У меня не было власти. Вся власть была его, но он…Он просто любил говорить со мной. Говорил, что я умная, и ни разу не сказал, что красивая…

Сумасшедшая, только и подумал я. А она улыбнулась. Будто очнулась и сама поняла, как все это выглядит. Потрепала меня по голове, словно малыша. Встала с дивана.

Уйдет сейчас. Я ее спросил:

– Там про мою маму? – и кивнул на ее сумку.

– В том числе, – устало ответила она.

И уже совсем наглея, на правах того, чье лицо она только что так бесцеремонно трогала, я спросил:

– И про вас?

Она долго смотрела на меня сверху вниз, потом ответила:

– Нет, про меня ничего нет.

И ушла не прощаясь.

Еще долго после ее ухода сидел сконфуженный. Потом взял рюкзак и пошел на улицу. Столовая – больше не вариант. Хоть и недорого, но невкусно, да еще и узнан я там оказался. Пошел в супермаркет. Купил овощей, сметану, хлеб. Буду готовить.

Вернулся обратно в квартиру. Поставил пакет с продуктами на стол. Да уж, бардак так бардак, и как я один мог такое натворить? Усмехнулся: ко мне тут женщины ходят одна за другой, а у меня не прибрано. Вот только ко мне ли ходят?

Помыл посуду, протер полы на кухне, сложил свои вещи стопочкой на диван. Ну-у, своеобразной стопочкой. Нарезал овощей, заправил сметанкой – вот тебе и салат! Хлеб, чай, киношка – так и вечерок скоротаю. Может, надо было взять желтую тетрадь? Хочу ли я знать о них с мамой?

…Мы познакомились в поезде. Пожили немного. (Пауза). Потом ты родился.

Мой сосед по кабинету, врач отоларинголог, грузный и жизнерадостный человек, кажется, приметил меня в товарищи. Я не был против, ведь в гости Анатолий меня не звал, ко мне не напрашивался, собой моих выходных не занимал. Мы вместе обедали, выходили на пятиминутки, я с кофе, он с сигаретой. А однажды он мне сказал: «Я с семьей на юг еду, боюсь, совсем с ними там заскучаю. Поехали с нами». Ему было около пятидесяти. У него была молодая жена, дочь лет пяти, и годовалый сын. «Поеду», – согласился я.

Семья Анатолия заняла собой целое купе, а я, на свое счастье, поселился в соседнем. Как только за стенкой начинали кричать дети, а затем их мать, в дверь моего купе слышался вежливый стук. Глава семейства вызывал меня на «пятиминутку».

В купе нас было двое – я и девушка. Молоденькая попутчица со мной не говорила, на меня не смотрела, была то в книжке, то в созерцании пейзажей за окном. Смущалась, стеснялась, наверное, побаивалась меня сорокалетнего, небритого. Ночью уснуть было сложно. Я весь день украдкой поглядывал на длинные ноги в коротких шортах и сандалях, на черные волосы в тугом хвосте, на тонкие пальцы, маленькую грудь. Ворочался, ворочался. А она лежала тихо, не шелохнется. Так и дожили до утра. Я проснулся рано. Любовался со своего места на спящую девушку. Пришел Анатолий.

Пили кофе в вагоне-ресторане. Сидели долго до самого прибытия. Зашел в купе за вещами, а попутчицы уже нет. Бельё сдала, матрац свернут. Только записка на столе. Клочок бумаги с номером телефона.

Позже написал Ане письмо из Новороссийска.

Помню его слово в слово: «Аня! («Дорогая» писать не модно стало). Я на Юге. Поправляю свое здоровье. Прописал себе морского воздуха. (Была в том доля правды. Отдышка, которую не так давно заметил у себя, здесь, как будто стала не так мучительна). Когда вернусь – не знаю. Высылаю тебе ключ от квартиры. (Вложил позже ключ в конверт). Там ни цветов, ни котов, приглядывать не за чем. Алексей. (И «твой» тоже не модно)». Да и чей я теперь был?

С попутчицей жили вместе, сорились часто. Думаю, ей это нравилось. Хотя обычно все заканчивалось ее слезами. Однажды успокаивая, я сказал ей:

– Что мы все делим?

С Аней ведь мы не ругались вовсе. Я даже спросил Аню однажды, конечно, в шутку: «Что нам даже поругаться с тобой не о чем?» Она лишь пожала плечами: «А чего нам делить?»

Вот я и спрашиваю попутчицу:

– Что мы все делим?

– Угу, делить то нам нечего! – ответила она, затевая новую сору, в которой обязательно скажет, что у нас ничего общего – и квартира чужая, съемная, и фамилия у каждого своя. Она встала с моих колен, и повернувшись ко мне спиной, добавила раздраженно:

– Ну вот теперь хоть ребенок будет общий!

Я не ходил смотреть на море, я там всегда оказывался случайно, и задерживался, чтобы побыть с ним наедине. Часто вспоминал, как еще в Казахстане мы с Аней ездили на Капчагай. Какое никакое, а для нас это было море. Долго ехали в душном, дребезжащем автобусе. Аня спала у меня на плече. Я смотрел в окно, прижимая к себе лежащий на коленях арбуз. Аня почти не купалась, она не за тем ехала. Она смотрела на море. Сидела на раскаленном песке, в панамочке, а я – дурак, думал, что смотрит на меня. Я делал вид, что тону. Махал ей руками, кричал: «Помогите!» Хотел, чтобы она засмеялась. Но она смотрела на море и не видела в нем меня. Зато купающиеся неподалеку детишки, посмеивались над взрослым глупым дяденькой.

Прости, я не показал тебе настоящего моря. Ведь где бы мы ни были, мы до сих пор едем с тобой в том автобусе, подпрыгивая на каждой кочке.

Я море оставлял невидимой Ане, а сам смотрел на горы, что возвышались за ним. Погрызенные горы. Человек будто хотел вкусить их величия, отгрыз кусочек, ровненько, ступеньками, не сам, машинами. Измельчил, и решил построить себе неподалеку такие же, только строго прямоугольные, без мягкой поросли, с окошками… Не люблю этот город. За что ему такие горы? – думал я.

В Алма-Ате горы были другие. Горы не могут быть хуже или лучше, они не подаются упрощенным категориям. Они просто были другими. Будто укрытые бархатным одеялом, коснись, и почувствуешь их мягкость, нежность. Протяни руку и пройдись ладонью по плавным линиям, изящным изгибам. Ребенком я воображал их спинами спящих исполинских чудовищ. «Они когда-нибудь проснутся!» – с восторгом думал я. И уже будучи взрослым, все равно хотелось провести по ним рукой. И я делал это, прищурив один глаз. Я гладил округлую гору, будто ласкаю детскую головку с нежной порослью светлых волос… А ребенок попутчицы был совсем лысый. Он еще даже не начал быть интересным. Он меня еще не узнавал.

Аня прислала мне письмо. Писала, что у нее все хорошо, что в квартиру наведывается, держит ее в чистоте. Писала подробно про огород и деревенских соседей – кто умер, кто родился, кто женился (а я уже и людей этих не помнил). И в конце длинного письма: «Рома закончил школу. Будет поступать в Липецке. Бегаю с документами».

Попутчица отдала как-то ребенка на вечер маме, чтобы мы побыли вдвоем. Она приготовила вкусный ужин, побрила ноги, надела красивое платье. Я пытался говорить с ней как раньше, а она все торопилась. Торопилась есть, говорить, любить. Торопилась к своему ребенку. Я говорил о здоровом индивидуализме. Говорил не просто так, я об этом много думал последнее время. Говорил, что люди сбиваются в стаи, разбиваются на пары от слабости. Человек боится быть один, но еще больше боится остаться один. Особенно женщина. Я спросил ее об этом. Но она слушала не внимательно. Она была занята ужином, потом молнией на моих штанах. Она торопилась.

Воскресенье не казалось мне уже столь тягостным. Еще со вчерашнего вечера я придумал себе отличное развлечение – закажу пиццу и пересмотрю все части «Трансформеров». Деньги можно уже так тщательно не экономить, скоро все равно домой. Да ведь у меня сегодня, можно сказать, выходной. А с завтрашнего дня все начнется, закрутится, завертится – документы, здравствуйте–проходите, так дешево, потому что срочно. Потом опять документы, деньги в банк, билет на поезд. Хм, сказали бы мне еще месяц назад, что так меня завертит.

Проснулся поздно. Решил из квартиры сегодня не выходить. Я дома частенько такое практикую. Если бы не универ, может месяцами не выходил бы. Ну еще и мама, конечно, «свежий воздух» и все такое. А теперь еще и Алиска – пойдем туда, пойдем сюда. А здесь ничего и никого. Только я, Оптимус и пицца. Даже мысль мелькнула – может не продавать квартирку-то? Так хорошо мне здесь одному.

А вечером робкий стук в дверь. Женя так не стучит, а у старушки есть ключ. Я с замиранием сердца открываю дверь. О да, – Ангелина. Только бы не услышала, как громко бьется мое сердце.

– Привет, – я ей первый, не смело так.

– Можно войду? – глазки опустила, скромная.

Я посторонился, жестом пригласил войти.

Развязнее! – командую я себе.

Ангелина вошла. Теперь она двигалась медленно, осторожно. Разулась и нерешительно направилась в комнату. Я за ней.

– Присаживайся, – говорю.

Вот так, на «ты», по-хозяйски, молодец я!

Зачем она пришла? – мучил меня вопрос. Но еще сильнее мучил другой – тот, который и сформулировать не мог, потому что все было слишком гипотетически, слишком нереально. Не верю я вселенной, которая вот так просто может ниспослать мне такую девушку. И Геле не верю, что мог я ей приглянуться. И себе не верю, что решусь, даже если вселенная и Геля все же сошли с ума и приготовили мне такой подарок.

Ангелина не села, а прошла к окну. В комнате полумрак. Ее силуэт на фоне окна. Из приличия бы свет включить, а я залюбовался.

– Я захотела прийти сюда в последний раз. Хоть его здесь и нет…

Я еле сдержался, чтобы не натараторить ей что-то типа: да ты приходи, когда хочешь, я всегда здесь, всегда тебе рад. Если надо и ключик у старушки заберу, тебе отдам…

А она так же тихо, пискляво:

– Он мне деньги и просто так давал, когда я просила.

Деньги? Кто? О Боже, опять этот Алексей!

– Любил он тебя что ли? – нехотя спросил я, чтобы не обидеть ее молчанием.

– Нет. Просто добрый был.

– А-а, – тупо отозвался я.

Она долго молчала. Я даже пошаркал ногами о палас, чтобы напомнить, что я здесь. И видимо сработало.

– Лучше бы он не умирал, – по-детски всхлипнула она, – я бы его навещала. Просто так.

Отвернулась всем телом к окну. Плачет. Тихо так, рот ладонью, небось, прикрывает.

Пропало все очарование момента. Сейчас и свет включить можно, вселенная передумала. Но Гелю жалко. Наверное, она стесняется своих слез. Ну еще не все потеряно, Паш! Вот сейчас, подойди, обними, погладь по голове. Она нежная, тонкая, трепещущая, будет плакать на твоем плече.

– Может вино? – внезапно охрипшим голосом спросил я ее.

– Воды.

Я принес стакан воды. Она сделала пару глотков и поставила его на подоконник.

– Он в нашем институте преподавал. Давно, когда я там еще не училась. На замену преподу нашему один раз вышел, когда я на первом курсе была. Его все так слушали… Он так говорил…

Опять плачет.

– Еще попей, – говорю ей.

Она послушалась.

– Он мне один раз куклу подарил. Я обиделась на него. Сказала: «Лучше бы вина купил». Я вино вообще не люблю, быстро пьянею… Он стал для меня все время вино покупать…

Сделала еще глоток, у самой руки трясутся.

– Я куклу домой отвезла. Сестра сказала, что она дорогая, коллекционная там какая-то, ручной работы. Красивая…

Я забрал из ее рук пустой стакан, спрашиваю:

– Еще?

–У-у, – отрицательно замотала она головой. – Он мне не разрешал часто приходить. А когда болел, вообще не разрешал…

И опять в слезы, отвернулась к окну.

Потоптался еще немного на месте и ушел на кухню. Включил там свет, поставил чайник. Хлопнула дверь. Геля ушла. Пусть идет, она не ко мне приходила. И Женя тоже вчера приходила не ко мне. И гладила она не мое лицо.

Приятный день был испорчен. Хоть спать ложись, чтобы скорее наступило завтра.

Наболтал себе приторного чая. Включил в комнате свет. Пусто у окна. А как ему шел тот силуэт. Сел на диван. На маленьком экране телефона ждал меня замерший очередной американский герой.

Гулять пойду.

Сейчас бы на набережную. Там огни отражаются в воде, и нет ни гор, ни неба, ни моря, лишь светящиеся разными огнями нечто. Смотри на это хоть каждый день и не привыкнешь. К морю вообще привыкнуть нельзя. Оно каждый раз разное.

На площади в Липецке я нашел фонтан. Смешно и грустно найти фонтан, когда искал море. Музыка в наушниках придала драматичности моменту. Я одинок, у меня разбито сердце. В песне примерно о том же, только что рифмовано.

Сидел на лавке, мысленно обращался к Алиске. Говорил, что хочу любить ее, но не могу. И так же мысленно, нехотя, подавался на ее уговоры все равно быть вместе. Но перспектива близости с Алиской уже не казалась столь заманчивой. Теперь это будет только ради нее, только чтобы не обидеть. Мои несбывшиеся надежды сделали меня как будто взрослее, выше этих отношений. Я вернусь, но это буду уже другой я.

Так еще бы долго беседовал с Алиской, но начал накрапывать дождь. Конечно, это уже новый уровень драматизма, но я его не потяну. Лучше домой. Поспешил.

Подходя к дому, увидел свет в окне своей квартиры. Это не воры. Воры – слишком банально.

Дверь была не заперта, я вошел. На кухне за столом сидела старушка. Подперла голову рукой и уставилась невидящим взглядом в окно, в котором была и она и эта кухня, а теперь еще и я.

– Добрый вечер, – говорю я ей.

Оглядел кухню. Нет, не прибрано, все так, как я оставил.

Не ответила. Смотрит на меня в окне, глаз не сводит. И я ей так медленно, спокойно, совсем по-взрослому:

– Вы больше не приходите. Я квартиру завтра на продажу выставляю. Думаю, продастся быстро.

Плачет старушка, слезы по щекам текут. Что она себе другой работы не найдет? Да такой работы сколько хочешь! Наверное…

Что они все плачут-то? Сам себе удивляясь, я сел за стол рядом с ней. Смотрел на мокрое, морщинистое лицо.

– Не плачьте.

Конечно, простовато это для взрослого человека. Но учитывая, что я стал им несколько часов назад… И я попробовал еще так:

– Вас как зовут?

Старушка, наконец, посмотрела на меня настоящего. Ее губы скривились, и этот ее взгляд… Раньше, когда я еще не был взрослым, умел ли я увидеть боль в чужих глазах? Это что моя новая способность? Наверное, если бы я теперь увидел Женю, я бы многое понял, и голос ее объяснил, и взгляд, и руки по моему лицу.

– Анна Сергеевна, – сказала она охрипшим голосом.

– Я уверен у вас все будет хорошо, Анна Сергеевна.

Она зажмурилась, сжала губы и медленно разжала дрожащий кулак, лежавший на столе. Из него выпал ключ.

Она с трудом встала из-за стола. Пошатываясь, направилась к выходу.

Не в себе старушка, но и она больше уже не придет. Она тоже «приходила сюда в последний раз, хоть его тут и нет».

Это была беспокойная ночь. Я долго не мог уснуть. Завтра будет важный день. Главное нужно не потерять это ощущение взрослости. По-моему, оно ужасно мне идет. Как я сегодня? «Я уверен у вас все будет хорошо, Анна Сергеевна». Прям, молодец! Надо было и Геле сказать что-нибудь наподобие: «Мы все когда-нибудь умрем, Ангелина». И обнять ее. Надо было обнять.

…Потом он уехал обратно.

Новороссийск. Загоревший, обдутый ветрами, удрученный дождливой зимой, я не смог полюбить этот город. Что же это за хандра? Может, я скучаю по городу детства? Или Липецк успел стать мне родным? Нет, нет, все не то. Может, я скучаю по Ане? Хочу увидеть Рому, который теперь живет у нее, и каждый день ездит на электричке в училище? Нет, того Ромы нет. Он, как и мы, остался в Алма-Ате. Просто мне вдруг стало всего много. И я затосковал по своей квартире, в которой было пусто даже, когда я был в ней. Скажет ли мне попутчица: «Ты езжай», как сказала когда-то Аня? Аня, наверное, одна такая.

Я сказал попутчице, что нужно съездить Липецк, проведать свою квартиру. Она заплакала недослушав. Мы вместе собрали вещи, и я отвез ее к маме. Она и сама, бедная, притомилась, тяжелый я стал, угрюмый. Ей еще веселиться, мечтать, улыбаться, а мне бы в свою берлогу. Я ранил ее напоследок – не попрощался с малышом.

Ехал и врал себе, что еду к Ане, к своей вечной жене. Что пусть Рома вырос, но он как я, он мне брат, товарищ. Узнаю, где учится, может согласится перевестись в Мед, ведь не зря же он так любил мой медицинский атлас. Не поздно. Еще не поздно стать частью семьи или создать ее, хотя бы попытаться… Иначе зачем же я оставил попутчицу?

Квартира встретила меня желанной тишиной и прохладой. Я поставил у порога чемодан и прошел в комнату. Сел на свой диван. Где ж силы-то взять? Даже с дивана встать их нет, даже не нашлось их, чтобы с соседом на лестничной площадке поздороваться. Когда так устал, тяжелей всего даются слова. Тяжелей самых тяжелых мыслей. Аня-то понятно, примет меня безо всяких слов, объяснений, извинений. Тихо обрадуется мне. Может и Рома примет, может и он обрадуется. Ну а мне, где взять силы, чтобы им обрадоваться?