Она не отвечала. Постоял еще немного. Из-за двери доносился шум льющейся воды. Что она там душ принимает что ли? Уже собрался с духом, чтобы постучать, но старушка вышла сама, неся перед собой ведро с мыльной водой, швабру, тряпку.
Потеснила меня в узком коридоре, еле разминулись. На долю секунды встретились глазами. Глаза печальные, с застывшими слезами. Стою на пороге кухни. В растерянности наблюдаю, как она собирает куски разбитой кофемашины в черный пакет для мусора. Потом убирает в холодильничек остатки моего вчерашнего ужина, вытирает стол, тумбочки, принимается за оконное стекло…
И стоять вот так молча над человеком, когда тот делом занят, неудобно, и сказать нечего. Я сконфужено вышел из кухни. Сел на диван. Старушка возилась там довольно долго. Мне бы за телефон взяться, в интернете покопаться, чтобы время убить, маме позвонить или Алисе, или даже Роману, а я сижу как истукан. Пытаюсь подумать о Романе – как же так вышло, не нарочно ли он? А сам думаю о старушке. Кажется не в себе она.
А та уже переместилась в комнату, в которой я просиживаю диван. И сразу напрямик ко мне. Может и сама поговорить хочет? Ситуация то, мягко говоря, странная. Но старушка взяла с дивана штаны и ветровку, которые ночью служили мне подушкой, и аккуратно сложив их в ровные квадратики, унесла в шифоньер. Я с ужасом наблюдал, как мои родные любимые вещи стали частью этого чуждого мне упорядоченного мира. А потом принялась за носки, что валялись со вчерашнего вечера у дивана. Подняла их, убрала в черный пакет. Я сдавленным голосом ей:
– Куда?
И тут впервые услышал ее по-старушечьему добрый голос:
– Постираю, – сказала как-то вымучено.
Собрала постельное белье, которое я оставил лежать на полу, чтобы убрать его обратно в диван. Выдвижная полка ей не подчинилась, и я соскочил, чтобы помочь старушке. Потом обратно на диван, подобрал под себя ноги. А она достала из шкафа, откуда-то из-за висевших пиджаков, небольшой пылесос. Под его монотонный гул думалось легче. Собравшись с мыслями, сделал еще одну попытку, когда пылесос, наконец, замолчал:
– Вы, наверное, убирали здесь у Алексея раньше? Может вам никто не сказал, но он умер. Не знаю точно, когда это произошло…
И тут я хотел добавить фразу, которую заготовил еще во время гула, и которая показалась мне очень удачной: «но ваши услуги больше не нужны». Но сказать не смог. То ли слово «услуги» никак не шло к миниатюрной старушке, то ли смущал ее скорбный вид. И уже молча я наблюдал, как она медленно и очень тщательно протирает письменный стол, моет окно, полы, как несет мой рюкзак в шкаф и ставит рядом с портфелем Алексея.
Пока она убирала ванную комнату и коридор, я стоял у окна, бездумно смотря на ржавые качели. Больше всего на свете мне хотелось, чтобы она ушла. Чтобы эта милая старушка, убравшая весь бардак, который я успел натворить за один вечер своего прибывания здесь, как можно скорее убралась отсюда.
И тут меня осенила внезапная мысль. Я буквально выбежал в коридор. Она уже обувалась.
– У меня нет денег! – кинул я ей.
Она медленно разогнула спину, потопталась на месте. Посмотрела мне в лицо теми же печальными глазами и вышла.
Утреннее происшествие оставило неприятный осадок. Роман отменил поездку к нотариусу, а значит, еще на один день продлил мое вынужденное пребывание здесь. Да и ужасно я волновался, что это милая старушка, забравшая мои носки, выставит мне, в конце концов, счет. А денег у меня нет. То есть, они есть, но мало, и не на те нужды. Я же не просил ее убирать, меня и так все устраивает. Эх, Паша, Паша, ты же уже взрослый. Ты один, в чужом городе, в почти своей квартире, нужно уже уметь и отказать, и на место поставить, и свое отстоять, а ты…
Зато теперь была разгадана тайна идеальных стопочек и безупречного порядка. Да, Алексей, странно, что я сам не догадался, что не сам ты обеспечивал себе стерильные условия обитания.
Теперь этот день виделся мне лишним, тягостным. Я опять должен был находиться здесь, борясь с ощущением его присутствия, с неудобствами, связанными с особенностями жизни, обитавшей здесь до меня. Одним из таких было отсутствие газовой плиты в квартире. Что я должен есть, по-твоему, Алексей? Я, конечно, не кулинар, но яйца с колбасой могу себе поджарить. Точнее мог, дома. А тут, как прикажешь? Ни посуды, ни плиты. Если рассчитывал, что я по кафешкам буду ходить, то нужно было оставить пачку денег на видном месте.
Пошел в супермаркет, купил три пачки быстрорастворимой лапши, пару пакетиков кофе «три в одном» и короля всех блюд, его высочество майонез.
Вышел из магазина, не удержался и купил беляш в ларечке. Горячий, сочный, он поднял мне настроение, утолил голод, хотя думаю, что ненадолго. И я решил прогуляться. А куда идти то? Спросил об этом девушку, продавшую мне несколькими минутами ранее чудесный беляш. Оказалось, что тут, в пяти минутах ходьбы, площадь. Пять минут не жалко, побрел вразвалочку.
Вот тебе и площадь, и весь полагающийся к ней набор – памятник, здание администрации города, собор, голуби, скамейки. Ведь скучно, Алексей, признайся!
«Пойдем, прогуляемся?» – скажет тебе кто-нибудь приятным тихим вечерком. «Куда?» – спросишь ты. «А куда ж еще – на площадь». И придете сюда – Ленин, голуби, скамейки.
«А у вас что, в Новороссийске?» – спросишь ты меня. А я тебе расскажу, у нас так: «Куда, куда? На набережную, конечно!». «А там?». Там все! И голуби и скамейки, и памятники, но главное, главное там море! А на противоположной стороне бухты горы, оттеняющие дно облаков. Чайки, а зимой еще и уточки, и даже лебеди – но те ненадолго. А летом вечное ощущение отпуска, отдыха, праздника. Хотя я набережную больше люблю поздней осенью или зимой, когда не людно, ветрено, свежо. Эх, домой хочу!
Зашел в квартиру – дежавю: все чисто, мертво, будто меня тут и не было. Помыл руки и на кухню. Включил чайник, высыпал сухую лапшу в тарелку, специи, бульончик. А сейчас, Алексей, все, что осталось от тебя в этой квартире очень удивится. Залил кипятком лапшу. В нос ударил запах специй, сродни чипсам и кошачьему корму. Не видела, небось, эта квартирка еще таких чудесных ароматов! Налил туда же майонеза и, не дав размякнуть лапше, принялся за еду.
Дома мама такое не разрешает. Говорит вредно. Пугает байками о происхождении продуктов, из которого тот самый «мясной» бульончик делают. Мне байки не страшны, я ем и мне вкусно. Но ем редко, только когда мамы дома нет, втихаря. Следом заварил и съел еще порцию. Вкусно, как не пугай!
Запил свой шикарный обед кофе. Пил медленно, расслаблено, глядя в окно. Слово «одиночество» следовало бы заменить. И с чего это у него общий корень со словом «один»? Ведь одному быть так приятно, а одиноким больно. Когда один – это значит, делай все для себя, все что ты любишь, все что ты хочешь. А когда одиноко тебя все ранит: и любимая музыка, и любимые книги, и все остальное любимое, а нелюбимое тем более. Я не одинок, потому что есть где-то там мама и Алиска, а побыть вот так одному, не стыдясь своей лени и безделья – безумно приятно! Правда, ходят тут иногда старушки всякие… Блин! Зачем я вспомнил про старушку? Теперь опять не спокойно, опять волнуюсь за деньги…
А может он здесь и не жил? – вдруг подумал я. Не живут так люди. Жил где-то в другом месте, а сюда девушек водил? Сколько ему было лет? Наверное, как маме, лет сорок или около того. А может у него семья была, детишки, большой дом, а сюда приходил, чтобы одному побыть, как я сейчас? Хотя мама говорила:
…Детей от первой жены, по-моему, не было.
«В России врач – больше чем просто врач», – сказал мне Валентин Максимович, выдавая зарплату новыми деньгами за позапрошлый месяц. В пересчете на тенге выходили копейки, хлеб и вода. Шел по больничному коридору, пациентов много, а большинство кабинетов пустует. Все хотели есть, врачи не исключение. Шел и думал, врач – больше, чем врач, писатель – больше, чем писатель, и женщина больше, чем женщина. Последние заключил, вспоминая, как Аня отважно оббивала пороги инстанций, чтобы приватизировать нашу комнату в общежитии. И что в России всё такое большое? Да и не в России мы теперь вовсе. Надо было сказать об этом Валентину Максимовичу.
«Надо уезжать из Казахстана», – говорили кругом. И многие уезжали. Кто куда: Израиль, Германия, Штаты, большинство в Россию. И Аня говорила вместе со всеми: «Надо уезжать», и я в который раз отвечал: «Надо». Но мы продолжали сидеть на своем диване, лелеять свое чудо. Мы снова держались за руки. А за окном вершились судьбы с невероятной быстротой. Люди меняли профессии, богатели, нищали, спивались. На те свершения в обычном ходе жизни понадобились бы десятилетия. А теперь всё было быстро. За стенами соседи всё делили квадратные метры, ругались. Что-то всё время падало, грохотало. А мы сидели на своем диване. «Нам бы дом», – говорила Аня, – «Чтобы тихо. Чтобы только мы». Но мы оба знали, что теперь не только мы, и от этого было волнительно.
Уезжали многие, многие не рождались. «Если бы ты видел, сколько их приходит! И все избавляются. Я бы никогда…» – с горячностью говорила Аня, и гладила свой заметно округлившийся живот.
По выходным ходил за Аней в роддом, чтобы ее осторожную, начинающую быть неуклюжей, забирать домой. Проспал однажды. И уже в кровати всё понял. А потом и позвонили. Шел за ней с дырой в груди, думал, о ней, опустевшей. Это все нервы, пока комнату приватизировала, и, конечно, еда. Я ведь отдавал ей лучший кусочек, а часто и единственный. Но кусочков ей раздобревшей, наверное, было мало. Да и сама Аня виновата! Небось, загадала – «Хочу забеременеть» и забеременела. Ведь есть миллион других вариантов! Тщетно пытался разозлиться я, и, идя сквозь ветер, перечислял весь миллион. И ветер виноват, что щиплет глаза, и Аня, и ее дотошный к словам исполнитель, страна виновата, время, и, наверное, я…
В роддом Аня больше не вернулась. Делала на дому инъекции, капельницы, ей приносили за то деньги, какие-то продукты. «Вот бы нам дом», – опять говорила Аня, но не мечтательно, а устало, подавлено. Ей нужна была земля, чтобы она могла нас прокормить, и высокий забор, чтобы не видеть соседей, не отвечать на их любопытных, сочувствующие взгляды.
Потом мама привезла Рому. Это был длинненький, худенький малыш, с большой головой, похожий на меня. Так на долго запоздавший брат.
Мама говорит:
– У отца ноги отказали. Я торговать пошла. Пусть у тебя побудет.
Аня чистила картошку. Слушала, но глаз не поднимала.
Рома обрывал листики с Аниного лимонного дерева, росшего в кадке в углу комнаты. «О-у», – протягивал он.
– Завод закрыли? – спросил я, украдкой поглядывая на жену.
– Давно уже, – ответила мама.
Она тоже ждала Аню. Воспротивится или нет?
– Что с квартирой? – спросил я, имея в виду ту, что обещали вместо погоревшего дома, и в виду скорого рождения вот этого малыша.
Мама лишь хмыкнула, отмахнулась.
Ну, да, думаю, суверенное государство, кто теперь что даст?
Аня по-прежнему молчала. Тогда я кивнул маме, и она ушла. Тихо, тихо, чтобы Рома не заметил.
Но он заметил, побежал к двери, не успел, заплакал. Я побоялся подойти к плачущему ребенку, а Аня нет. Она попыталась взять его на руки, он вывернулся, лег на пол, заревел еще истошнее. Она сидела рядом с ним, хмурилась. На меня не глядела.
Роме было два с половиной. Он не говорил, много плакал и все складывал рядками: пуговицы, камешки, башмаки, пожухлые листочки с лимонного дерева. Мы с Аней не говорили о нем, мы для него жили. Жили по-прежнему трудно, нуждаясь, но с другим акцентом. Теперь в дом своей мечты рядом с огородом Аня селила корову – толстую, с набухшим выменем. Молоко нужно было каждый день. Это превратилось в смысл существования. Приходя с работы, я говорил ей с порога: «Принес». Она облегчено кивала, аккуратно принимая из моих рук литровую банку, будто та хрустальная. Значит, я где-то занял, где мне еще занимают. Один раз даже на половину моей месячной зарплаты Аня купила у соседки коробку концентрированного молока в жестяных банках. Та приносила его с работы, с молокозавода. Говорит, буду разбавлять водой, и варить кашу. Мы с Аней даже пару раз сами попили чай с этим молоком. И по сей день ничего вкуснее в жизни не пробовал… Ну может только тот шоколад из коробки.
5
Стук в дверь. Я выпрямился на стуле. Не буду открывать. Но это был очень странный стук – не настойчивый, не громкий, с длинными паузами между редкими ударами. Стучавшийся будто и не надеялся, что ему откроют.
Подкрался к двери, посмотрел в глазок. Что толку от этого глазка, когда в нем только силуэт и видно? Оконные стекла в подъезде грязнючии, оттого полумрак. А человек стоит, не уходит. Даже не разобрать женщина или мужчина. Может, показания счетчика нужны? Тогда – конечно, пожалуйста. А если продать мне чего хотят – нет, спасибо, денег нет. Вы знаете, что Бог вас любит? Простите, до свидания.
Открыл.
Это была однозначно женщина. Конечно, глупо и очень опасно строить предположения о женском возрасте, но на такой случай у меня есть эталон. Все женщины – или старше моей мамы, или такие же, или чуть моложе. Все же остальные представительницы прекрасного пола: девочки, девушки или бабушки. А если женщина, то неприметно, мерею по маме. Так вот это была примерно «такая же».
Коротко стриженные волосы, джинсы, серая блузка, кожаная сумка, в очках.
Видно, и впрямь не ожидала, что откроют. Растерялась на секунду, а потом собралась, выпрямила спину и так деловито:
– Я войду?
– А Алексея нет.
Ухмыляется, но невесело.
– Да знаю, сама провожала.
И сделала шаг вперед. Прямо на меня. Будто знает, что я отступлю, позволю ей войти. И я отступил, на несколько шагов назад.
Женщина сняла туфли, но и без них оказалась достаточно высокой. Худощавая, прямая как струна, плечи пожалуй слегка широковаты, от чего бедра кажутся не по-женски пышными и покатыми, а узенькими как у подростка. Проходя мимо меня в комнату, сказала:
– Фу-у, чем здесь пахнет?
Конечно, имела виду мой обед.
Я закрыл входную дверь и медленно, неуверенно последовал за ней. На пороге комнаты замер как истукан, пригвожденный ее взглядом. Гостья вальяжно восседала на стуле у письменного стола, сумочка стояла тут же у ее ног.
– Удивительное сходство, – сказала она, продолжая безцеремонно разглядывать меня, – Меня Женя зовут.
Я кивнул, мол, понятно, запомню.
– Ну, ты садись, – мотнула головой в сторону дивана, – ведь ты меня не прогонишь? – голос у нее был хрипловатый, приятный, а говорила она тихо, и чтобы разобрать, волей-неволей приходилось смотреть на ее тонкие губы, накрашенные красным.
Я продолжал стоять на пороге. Что ей ответить, непонятной такой? Может и нагрубить надо, она ведь в моем доме, а ведет себя хозяйкой. Ну ты, Пашка, как всегда. Когда уже характер твой прорежется? Стоишь, как баран сморишь на нее, молчишь.
Она резко встала и подошла ко мне, почти вплотную. Она была на голову выше.
– Пропустишь? – это был шепот над моим лицом, запах помады, духов, чего-то такого.
Я суетливо отпрянул в сторону, сел на диван, и как школьник положил руки на колени.
Женя вернулась с пепельницей в руках. Поставила ее на стол и открыла окно. Достала из сумочки сигареты, закурила. Сидела ко мне боком, дым выпускала в окно. Кто же она такая, что он позволял ей в этом храме чистоты курить?!
– Сегодня женщина приходила, – неожиданно для себя заговорил я, видимо от волнения что-то в уме помутилось, – убирала. У меня денег нет ей платить. Мне услуги вообще ничьи не нужны, у меня денег нет.
Говорил я нервно, самому не понравилось. Она повернула ко мне лицо, прищурилась. Долго на меня смотрела, будто о своем думала, а мне так тихо сказала:
– Она не за деньгами приходила.
У меня прям мороз по коже. Что же она по мою душу приходила, что ли? Вот дурак, ужастиков пересмотрел, наверное. И уже смеясь над собой, думаю – ни косы ведь, ни черного плаща не помню.
– А зачем? – глупо спросил я.
А она продолжала смотреть на меня, нет, сквозь меня. Вопрос мой услышала, но будто ответить на него забыла.
Женщина! Женя, или как вас там, разве можно так долго смотреть на незнакомого человека?!
Вконец сконфузившись под ее взглядом, спросил единственное, что пришло в голову:
– Вы были другом Алексея?
«Другом» так коряво прозвучало, но сказать «подругой» показалось мне слишком фамильярно. Да и спросил я вообще, чтобы как-то вывести ее из этого странного и, по-моему, достаточно неприличного состояния задумчивости.
Фуф, теперь она смотрит на сигарету.
– Друг… – хмыкнула, – Наверное, друг, если этому не придавать слишком большого значения…
Ничего не понял. Но переспрашивать не стал. Буду действовать решительно, объясню, что ее пребывание здесь это странно, бессмысленно, и вообще ей пора уходить. Начал так:
– Но Алексей умер…
– Вижу, что нет – посмотрела на меня, как-то загадочно, и снова отвернулась к окну.
Имеет виду, что я его продолжение. Ну, уж нет! Если они и правда были друзьями, то уж должна знать, что я к нему не имею никакого отношения. Намекает на внешнее сходство, так разве это аргумент? Физиология, законы природы, и все такое.
– Я не такой как он.
– Так ты и не знаешь, каким он был.
Тьфу, я знаю о нем самое главное! Что его не существует. Позвонили и сказали маме, что умер человек, которого и так не существовало. Оставил квартиру, ну за это спасибо, только я боялся, что она с призраками, а она с женщинами, одна убирает, другая смотрит на меня, да что же это такое?!
– Да мне и дела нет до него… – пожал я плечами и впервые почувствовал себя уверено, это потому, что смог разозлиться, у меня всегда так.
Что же она теперь начнет рассказывать, каким замечательным человеком он был, и что непростые жизненные обстоятельства заставили его бросить женщину с его ребенком на руках?
Но она безразлично пожала плечами. Типа: «Ну нет дела, так нет».
Будто бы и разговор иссяк, но одна затяжка, и говорит, как не мне, а просто в окно:
– Ты и не должен быть как он. Ты же не слепок. Ты сублимация всех тех, кто был до тебя, просто из них твои папа и мама оказались крайними. И из этих двоих я знала только твоего отца. А представляешь, сколько их было от появления человека на земле и до тебя? Отцы отцов, матери матерей… Ты похож на них на всех, и не похож ни на кого в отдельности. Так что глупо думать, что ты можешь быть чьей-то копией. Конечно, ты сам по себе.
Ничего не изменилось в ее лице, просто рот перестал двигаться, взгляд – так же в окно…
– Он тоже так думал? – зло спросил я, сам того не ожидая. Что я сам по себе – добавил уже про себя.
Я не на Алексея злюсь, бросил так бросил, наверное, это просто защитная реакция. Под очарование этой женщины подпадать никак не хотел. Конечно, не так уж она очаровательна, но этот голос, который почти что шепот, который будто обволакивает, затягивает. Так говорят, когда устали, с хрипотцой, через силу. Так иногда пытается говорить мама, когда приходит с работы, и хочет продемонстрировать мне свою усталость, чтобы я сделал какую-то работу по дому за нее. Например, помыл посуду или пропылесосил. Но эта женщина будто всегда так говорила, она казалась искренней.
– Не знаю, – спокойно ответила она, – он много, что думал, не все говорил. Хотя если уж начинал…
– А вы просто слушали? – насмешливо и опять же зло, спросил я. Но знал, что могу себе позволить эту насмешку, только пока она не смотрит на меня.
– Иногда слушала, иногда нет… Знаешь ли, старики бывают болтливы…
Старики?
Женя улыбалась. Опять же не мне. Странная такая улыбка – напряженная, не веселая совсем, губы сжаты, только что по форме улыбки растянуты.
– Мне уходить нужно, – сказал я, продолжая с интересом наблюдать за ее лицом.
Она перестала улыбаться. Вспомнила, наконец, что я здесь. Ужасно неприличная женщина. Что-то есть общее у них с утреней старушкой, эта тоже будто немного не в себе.
–Да, – просто ответила она.
И продолжила сидеть. Положила в пепельницу прогоревшую впустую сигарету и следом закурила следующую. Я, конечно, не Алексей, но не идет этой квартирке (моей квартирке) этот запашок.
Она-то в окно смотрит, небось, на ржавые качели, а мне что делать? Я достал телефон. Попробовал почитать, открыл книгу, но смысл слов до меня не доходил. Может Алиске написать? Нет, нет, не соображу сейчас, что написать. Да и только начни, вопросами засыплет, а что мне ей сказать? Пришла какая-то странная женщина, уже вторая, кстати, за сегодня, сидит, курит, не уходит. Глазами-то в телефоне, а сам себя ругаю, как могу. Уж эту-то точно нужно прогнать, это не несчастная старушка! Когда ты отвердеешь, Паша?
Женя тем временем достала из сумки желтую тетрадь. Открыла на середине и погрузилась в чтение. Я пару раз мельком взглянул на нее. Похоже, что ее вообще не смущает абсурдность всей ситуации.
– Я за кофе, ты будешь?
Я машинально покачал головой – «нет, не буду», а сам весь сжался внутри. И она уже с кухни:
– А машина где?
– Кончилась, – шепотом сказал я. То есть, для нее – я промолчал. Вернулась она со стаканом воды в руке, села на прежнее место.
Так и сидели, потом она взглянула на наручные часы. Убрала тетрадь обратно в сумку и встала.
– Уходите? – смущаясь, спросил я, смотря на нее снизу вверх.
Улыбнулась мне, но так – только из приличия и только губами. А потом ладонью коснулась моей щеки. Даже не коснулась, а будто бы хотела, но вовремя одумалась.
И не прощаясь, ушла. Я не провожал, так и остался сидеть на диване. Долго сидел, задумчивый, смущенный. Вот бы разозлиться еще раз, думал я. Тогда бы я позвонил Роману, потребовал от него объяснений или немедленного визита. Позвонил бы маме, обвинил бы ее в ужасном выборе мужчины для создания совместного ребенка, и Алиске… На Алиску думаю гнева бы уже не хватило, ей достались бы только жалобы, стенания.