Посмотрел на ковер, потом на свои ботинки, стыдно стало. Уже нагнулся, чтобы разуться и передумал. Я у себя, подумал я. Но на кухню направился опять же крадучись.
На кухне был уже посмелее, перешагнул порог. Кухня маленькая. В ней стол у окна, раковина, тумба, навесные полки. Открыл одну крайнюю: посуда – тарелки, стаканы, бокалы для вина, пепельница. Признаюсь, в холодильник я бы заглянул с большим удовольствием. Уж очень я успел проголодаться. Нервы, как-никак. Но холодильника не было, как, впрочем, и газовой плиты. Была кофемашина, электрический чайник, банка с кофе, сахарница, пачка чая с ромашкой, салфетки. Любопытство взяло верх, и я захлопал поочередно дверцами шкафчиков. Нашел ложки, вилки, штопор, пару бутылок вина. Обнаружил встроенный в шкаф холодильничек. Открыл, а там стоит одинокая пачка сливок. Вот и все. А, ну и мусорный бочок. Пустой. Везде чисто как в музее, ни пылинки, ни соринки, ни тараканьей ножки. Едой не пахнет ни в прямом, ни в переносном смысле.
Вернулся в комнату. На этот раз разулся, и смело ступил на мягкий ковер. Подался искушению и провел по нему ладонью. На таком бы спать, а не под ноги стелить. Открыл жалюзи. Вид из окна так себе, на ту самую детскую площадку со ржавыми качелями. Зато стекло – будто его и нет вовсе, такое чистое. Хватило же ему денег такой ремонт забабахать, мебель дорогую купить (а я уверен, что она дорогая, у нас с мамой такой нет), ковер опять же, так не лучше бы было сначала квартирку поприличнее купить? Побольше, в райончике получше, да чтобы в подъезде не воняло?
А напротив меня шкаф, так и манит своей предсказуемостью. Чувствую, вот открою его сейчас, а там все серо-белыми стопочками. Знал, а все равно подошел, открыл. Тьфу. Что за любовь к симметрии?! Почему носы ботинок не могут смотреть в разные стороны? А галстуки? Их, что еще кто-то носит? Ужасно, ужасно меня раздражает человек, оставивший после себя весь этот нежизнеспособный порядок. Черт с ним. Продам квартиру вместе с ее порядком, уеду домой, забуду. Захлопнуть бы с размаху дверцы шкафа, да не смог себе позволить, тихонечко прикрыл.
Сел на диван, достал телефон. Интернет ловит – жить можно. Может Алиске позвонить? Нет, рано еще. Еще не нагеройствовал.
Может издержки профессии, всё думал я о чистоте. Мама вроде говорила:
…Врачом был.
В институте я проникал в человека все глубже и глубже. Удивлялся, восхищался, привыкал. Делил человека на части, рассматривал их по отдельности, а потом эти части еще раз на части… А человек всё не кончался, сколько его не дели. Я познавал в том величие замысла. Постигал смыслы вмешательства человека в человека. Научался по звуку, по запаху, по мельчайшим деталям распознавать сбои в системе. Идеальной системе, гениальной системе. Я читал, изучал, заучивал наизусть судьбы тех, кто смог это всё до меня, смог так, как у меня никогда не получится. Я не стремился стать одним из них, мне было просто интересно.
Иногда, поначалу, когда еще всему удивлялся, смеялся над собой – куда мне теперь женщину любить, когда она так понятна. Я уже знал, какая Мария и все другие девушки, там, под своими красивыми яркими платьями и глубже. А еще я знал, почему это знание не уменьшает моего интереса к ним. Бывало, я казался себе всесильным. Так много я понимал, водя руками по анатомической карте, смотря в микроскоп, а позже и в самого человека. Смерть уже начала казаться понятной, потому что я научился видеть ее следствием сбоя системы. А значит она не пугала, не смущала. А жизнь…
Аня часто видела, как приходят в жизнь. Знала наизусть систему зарождения и развития нового человека. Но каждый раз встречала его, как чудо. Я говорил ей: «Ты же видела человека в разрезе. Нет там чудес. Только процессы». Издевался, конечно. Я ведь и сам предчувствовал чудо, только отмахивался от него.
Аня была на курс старше, медсестра. Практику проходила в роддоме, где собиралась остаться по окончанию учебы. В детстве, помнится, я лишь раз лежал в больнице. Там и наблюдал медсестер. Мне казалось, что если они будут хорошо работать, то обязательно станут докторами. Когда узнал, что это не так, стало за них обидно, досадно. И признаюсь, принес это чувство из детства в институт. Я и там негодовал – зачем быть медсестрой, когда можно сразу доктором? Спросил у Ани. Она рассмеялась, сказала, что не хочет быть доктором. Как так?
Еще Аня говорила, что станет моей женой. Говорила, что у нее всегда так – что пожелает, то сбывается. Но желать она может только за себя. Я говорю: «Это как так? Ты, значит, станешь моей женой, а я твоим мужем не стану?» Но Аня была уверена, что тот, кто исполняет ее желания, очень придирчив к формулировкам. И она так и загадала – «быть моей женой». Я формулировку оценил, ведь не стать, а быть.
То, что происходило со мной по ее вине, тоже было легко объяснимо. Учащенный пульс, беспокойный сон, необоснованное чувство радости, а за ним погружение в меланхолию, апатию. Будто из кипятка в ледяную воду и обратно. Всего лишь симптомы, процессы. Я знал, я себе объяснял, но ощущение чуда не покидало.
Практику проходил в поликлинике. И здесь окружающие неверно истолковали мою нелюдимость. Все верили, что это признак мастерства, глубокого знания. И люди, ожидающие приема у двери моего кабинета, надеялись, что я окажусь тем самым молодым специалистом с «призванием», врачом от Бога. Им было бы досадно узнать, что я – это всего лишь я, изучивший их механизм, познавший их систему, негодующий, почему при всей гениальности изобретения она так слаба, что они сейчас стоят за моей дверью, жалуются друг другу, ругаются, знакомятся.
А Аня, раньше меня окончившая институт, уже работала в роддоме. Теперь виделись редко. Она работала сменами. Иногда я приходил встречать ее с работы. Рано утром мы сидели на скамейке у роддома, прежде чем разойтись по общежитиям. Парни, с которыми я жил в одной комнате, по очереди водили в нее девчонок. На это время остальные должны были «гулять». Я им не завидовал. Я бы не привел Аню туда.
Я ее приобнял, а она отстранилась. Конечно, нас могли увидеть из окна. «Нужно пожениться», – серьезно сказала она, – «Тогда комнату отдельную в общежитии дадут».
Так и сделали. Аня побегала, похлопотала, дали комнату в малосемейном общежитии. Я остался работать в поликлинике, а Аня продолжала встречать новых людей. Как-то перед сном, в темноте, она сказала мне тихо, еле слышно: «Я ребеночка нам загадала».
Но чуда как-то не случалось…
3
Сижу, копаюсь в телефоне, и ловлю себя на мысли будто жду чего-то… Или кого-то. Будто заворочается сейчас ключ в замке и войдет в комнату истинный хозяин квартиры. Знать его не знаю, в глаза не видел, а чувствую его в каждой вещи этой пижонской квартиры.
Мы вот с мамой вдвоем живем, два взрослых человека, каждые выходные вместе убираемся, и никогда у нас нет такой чистоты, не бывает так свежо. У нас вещи на спинке дивана, бесчисленные коробки на шкафах, пахнет то супом, то макарошками. А у этого кухня стерильна. Кофе он питается что ли? Кстати, о еде. Кушать хочется…
Перед тем как отправиться на поиски съестного, зашел в ванную комнату. Унитаз, раковина, душевая кабинка теснились в одной крошечной комнатушке. Все, конечно же, начищено до блеска. Ожидал увидеть полки, заставленные предметами личной гигиены, как и положено такому пижону. Но на полочке у зеркала их оказалось немного: тюбик зубной пасты, зубная щетка, станок для бритья. В мыльнице кусок мыла, на крючке мочалка. Аскетично.
Сидя на унитазе, вертел в руках рулон туалетной бумаги. Несмотря на перфорацию, последний кусок был оторван криво. И я очень живо представил себе руки, держащие эту самую вещь до меня, пальцы, сжимающие отмотанную часть бумаги. Как же так получилась, второпях ты рвал ее что ли? Вот я и нашел его изъян. Обнаружил то, чем могу его попрекнуть. Все чисто, вылизано, вымыто, поглажено и сложено, а тут такой промах! Как же так, Алексей? Как приятно бывает убедиться в чужом несовершенстве.
С собой взял телефон и портмоне. Через дворы вышел к дороге. Вдоль нее по тротуару и отправился, куда глаза глядят. Если буду все время идти прямо – не заблужусь, решил я.
Вечер, оживленно. Кто с работы, кто гуляет. Разглядывал витрины, с завистью смотрел на посетителей уличных кафе. Прошел мимо одного, второго. Мы с мамой по кафе не ходим, а с Алиской пару раз пришлось. Но там Алиска рулила – и кафе выбирала, и заказ сама делала. Я только платил, злясь в душе на свою спутницу за непредвиденные траты. А сейчас бы сесть за плетеный столик, минералочки холодненькой попить, мяса жареного поесть. Но прошел и мимо третьего кафе. Духу зайти не хватило. Решил списать себе это на экономность. Экономить же надо!
Нашел супермаркет. Долго бродил между стеллажами, взял хлеб, колбасу, два йогурта, чипсы, пачку чайных пакетиков. Повертел пачку в руках и положил на место. Взял вместо нее пакет молока. Дома мама просто так, стаканами, молоко пить не разрешает. Наслушалась по телевизору о вредном воздействии молока на организм взрослого человека. Сама не пьет, и мне не дает. Но я же не дома…
Вернулся в квартиру. Не заблудился – уже хорошо. Обошел ее всю – маленькую, аккуратненькую, свет везде включил, даже в ванной комнате. Как-то спокойнее со светом. Будто и привыкать начинаю к своему присутствию здесь. Я уже не воришка, нет, уже гость. Ни званый, ни почетный, но все-таки гость.
Уже спокойно, уверено, я полез исследовать кухонные шкафчики. Нашел нож, разделочную доску. Нарезал хлеба, колбасы. Пока готовил бутерброды, понял, что тишина жутко нервирует. Но это легко исправить. Включил на телефоне музыку. И уже с другим настроением, поставил на стол свой нехитрый ужин. Налил себе молока.
Стол у окна, окно настежь, за окном закат.
Не так уж все и страшно оказалось – весело думал я. Завтра оформим документы, а там подам объявление. Нужно только сначала посидеть на сайте продажи недвижимости, изучить цены. В конце концов, можно с Романом посоветоваться. Вроде, он неплохой парень. Глядишь, еще и подружимся, уже смеялся я. Черт! Я один, в чужом городе, в своей собственной квартире, сижу ем бутерброды. О! Это моя любимая песня. Сделал погромче, подпел в полголоса.
И непонятно толи с песней из телефона, толи ветром из окна надуло мне радости и легкости. И я уже пел во весь голос. Это моя свобода. Я молодой, дерзкий, счастливый! Голос у меня, конечно, так себе, высоких нот не беру, но какое удовольствие! А может все-таки в кафе сходить? Пусть принесут мне мяса. Пусть принесут мне кофе. Пусть симпатичная официантка построит мне глазки, а я ей на чай оставлю.
А зачем, собственно, в кафе идти? Я и тут кофе попью. И да, Алиске позвоню. Алиска ведь мне кое-что обещала. Думать-то об этом сладко, а говорить, намекать, смущать друг друга еще слаще…
Желание кофе, желание Алиски слились для меня во что-то единое, манящее, будоражащие. Я с трепетом подошел к кофемашине. Подбадривал себя – это твоя квартира, это твоя машина. И Алиска тоже твоя. Она тебе обещана. Ты на все имеешь право. Ты мужчина, ты хозяин, ты свободен, молод, дерзок, счастлив! Правда, до этого кофемашины я видел только в рекламе. Но и девушек наяву я еще не любил. Это же никак меня не остановит, когда я вернусь, и Алиса предложит мне себя. Так что разберусь – и с тем, и с другим. Например, вот здесь есть такой стаканчик. Я почти уверен, что в него нужно насыпать кофе. А кофе, уже молотый, в баночке. Вот только этот стаканчик никак не хочет вытаскиваться. А по-другому кофе не засыплешь. Кнопочки нет. Может, там какай-то мудреный замочек, и нужно только потянуть посильнее?
Дернул раз, дернул второй. Не хочет. Сопротивляется, гадина. Еще не поняла, что она моя, что я ей хозяин. А как тебе такое? И рванул. Не удержал, и кофемашина, не устояв на гладкой поверхности стола, упала на пол. С грохотом разбилась о белый кафельный пол.
Песня оборвалась, и телефон жалобно запищал, завибрировал. Глянул на него через плечо – Алиска звонит. Несколько секунд, будто в оцепенении стоял над разбитой машиной. Теперь, ты ничья.
Взял со стола телефон, и аккуратно ступая между обломками разломанной техники, вышел из кухни. Пора спать. Так быстрее наступит утро. Быстрее уладим дела с документами, быстрее продам эту гадкую квартиру вместе с безупречными стопочками белья, невидимыми стеклами и унитазом, пахнущим лавандой.
Кстати, о безупречных стопочках. В таком виде я и обнаружил постельные принадлежности в выдвижных полочках под сидушкой дивана. Алексей, ты становишься предсказуемым. Если бы я даже попытался сделать подобные, на это ушла бы уйма времени, и, в конце концов, все равно бы ничего не вышло. Наверное, я в мать. У нее тоже никогда не было порядка в шифоньере. Но недавно, она вычитала в какой-то умной японской книжке, что складывать все нужно рулончиками. Быстро и просто. Мама любит, чтобы все было быстро, просто и хорошо. И теперь у нас не шифоньер, а коробочка с японскими роллами. А сколько времени Алексей тратил на это? Да и зачем? Может потому он нас и бросил? Какие стопочки и лаванда с маленьким ребенком в доме?
Достал белье. Брезгливо поднес к лицу, понюхал. Белье – белое, свежее, будто бы для меня готовили. Или он каждый день на чистом спал?
Кинул белье на пол у дивана. Теперь это не стопка, это кучка. Уже начинаю чувствовать себя, как дома. Достал из рюкзака запасные штаны и ветровку, скомкал, положил в изголовье дивана. Будет подушкой. А укрываться не буду – жарко. Да и раздеваться не собираюсь. Утром проснусь и уже готов на выход, вперед за вожделенной бумажкой. Только вот носочки сниму, а утром чистые надену, благо мама настояла взять их с собой побольше. Ты не думай, Алексей, я не пижонюсь. Я не как ты. Только гигиена, ничего более. Я своих запахов не боюсь, от себя не бегу. И от других не бегу, в отличие от некоторых.
Снял носки, скомкал, чтобы друг друга не потеряли за ночь, швырнул на середину комнаты. Специально туда. Дома я обычно у кровати оставляю. Погасил в комнате свет, на кухне и в коридоре оставил. Алиски позвонить? Нет, завтра. Только бумажку получу и сразу позвоню. Пока не нагеройствовал.
Не спалось. Хотел подумать, помечтать об Алиске. Представить ее рядом, пышную, теплую. Она у меня не худышка, девушка в теле. В школе над такими обычно издеваются, но думаю, над Алисой не издевался никто. Она умеет за себя постоять. Да и веселая она. Вечно какой-то справедливости ищет, заступается за всех, первая во всех мероприятиях. Умница-затейница, в общем. Тут уж на формы никто внимания не обращает. Тут любят и уважают. Или презирают, но молча.
Но и об Алиске не думалось. Все ускользал от меня куда-то ее уютный образ. Вроде и сыт и устал, а сон не идет. Ворочался, ворочался. Встал. Подобрал носки. Положил у дивана. Отвернулся к стенке.
Еще мама рассказывала:
…Жена у него, вроде, была до меня.
Ближе к тридцати мне начало казаться, что все люди повторяются. Особенно женщины. Представляют мне новую медсестру, вроде Сашей зовут, а смотрю на ее рыжий хвостик, очки, халатик, и думаю – так ведь эта Валечка из института! Хотя понимаю, что Валечке то сейчас, наверное, как мне, а этой только двадцать. И здороваясь в коридоре с Сашей, внимательно слежу за собой, чтобы нечаянно не назвать ее Валечкой. Потому что она Валечка. Так я и встретил Машу, хотя звали ее Алевтиной. Но она тоже была в ярком платье, тоже бывала в Москве, тоже желала побед. Аля была эпизодична, Аля ничего не значила, но она убедила нас с Аней, что нас нужно спасать.
Ближе к тридцати мне начало казаться, что все рушится. То нежное, хрупкое чудо, которое жило меж наших ладоней, когда под утро, после ночной смены, я провожал Аню до общежития, рушилось. И то, которое позже заполняло пространство между наших лиц, когда мы засыпали на одной подушке, тоже. А другого так и не случалось. А что я мог предложить тебе, Аня? Хорошего врача-специалиста? Так у тебя самой их полный роддом. Мог назвать тысячу возможных причин, засыпать тебя медицинскими терминами, названиями препаратов? Разве ты сама их не знала? Отвести тебя за руку, подождать за дверью… Может это. Но мы ведь ждали чуда…
Разрушение добралось и до отчего дома. Заехал как-то к родителям. Не узнал ни их, ни дом. Саманное строение моего детства выглядело удручающе. Окно выбито, часть стены, по-видимому, горевшая, забита кое-как худыми досками. Полу сгоревший ковер, который когда-то висел над моей кроватью, встретил меня еще во дворе, у калитки. Теперь он принадлежал Бобику. Мама вышла мне навстречу. Ответила на незаданный вопрос: «Уснул с сигаретой». Ну, понятно. Мама неловко куталась в большую папину куртку, стараясь прикрыть вспухший живот. Но такой уже не прикроешь. Я лишь кивнул – теперь знаю. Она развела руками и добавила: «Квартиру обещали».
Рассказал дома Ане. Она пожала плечами, ушла на кухню.
Мы жили с каменными лицами. Друг друга почти не касались. Казалось, начни рушиться здание нашего общежития, так, чтобы штукатурка с потолка, трещины по стенам, мы бы не удивились. Приняли как должное. Но здание стояло целёхоньким, сыпаться начало что-то другое.
Затишье, потом паника, беготня. А мы с Аней, погруженные в своё личное разрушение, смотрели на них безучастно. Только ноги успевали убирать, чтобы бегущие в спешке не запнулись. Чего сидите? Аня очнулась первая. Лучше бы ты, Анечка, загадала нас супругами, безразлично думал я. Вдвоем в одной упряжке было бы легче. Но Аня загадала себя женой. Теперь она всё сама. Боролась, как могла, а я продолжал наблюдать, даже не сокрушался.
Наверное, страна – это тоже организм, и на него есть свои специалисты. В нем тоже происходят сбои, о них сигнализирует боль и лихорадка. То, что в Советское время было общим, хотя на самом деле государственным, теперь очень быстро находило себе новых хозяев. Все вокруг еще как бы функционировало, но больше по инерции. Обещало заглохнуть вот-вот. Наверное, только церкви, перестав быть музеями и кинотеатрами, вернулись к своим прежним законным хозяевам.
Страна переживала ампутации. Но ампутированные конечности были призваны перерождаться, обновляться, жить самим по себе. И независимый Казахстан в их числе. Нужно было перерождаться вместе с ним, чтобы не заблудиться в этом хаосе. Но мы с Аней оказались почти на единственном оплоте государственного, и никому не нужного. Наверное, только больницы, да школы не нашли себе новых хозяев. Остальное все разошлось по рукам. Мы с Аней, в отличие от многих других, не остались без работы. Без зарплаты – да. Но не без работы. Люди продолжали болеть, а женщины рожать. Хотя рожали уже меньше. «Роддом пуст», – сказала мне Аня однажды, придя с работы. Конечно, не пуст. Есть и отчаянные, есть и блаженные, всякие есть…
Всегда найдется повод для ностальгии. Даже когда вспоминаешь девяностые. Трудно вспомнить, как хотелось есть, когда сейчас на столе колбаса и ананасы. Я не ностальгирую по жидким супчикам, жареному хлебу и постным макаронам. Я вспоминаю коробку конфет. Мне ее принесла пациентка, поблагодарила. Шоколад. Это казалось невероятно. Я нес ее домой почти на вытянутых руках, чтобы не помять коробку, не растрясти. Вряд ли я так хотел шоколада. Я хотел радости, Аниной. Принес, вручил. А она взяла, положила на стол. Обняла меня и расплакалась. Аня, милая, ну что ты, у нас еще столько этого шоколада будет! А она мне: «У нас будет ребенок».
4
Будильник поставил на восемь, чтобы дать себе время умыться, и нам с Романом добраться до кабинета нотариуса. Но разбудило меня не навязчивое пиликание телефона, а шуршание в коридоре. Кто-то открывал дверь ключом. Поднял с пола телефон. На нем половина восьмого. Что же он так рано приехал? У него есть еще один ключ от квартиры, значит. Но я не со злобой подумал, нет. Мне самому, чем быстрей, тем лучше. А ключ потом попрошу мне отдать, когда дельце сделаем. Спешно пригладил ладонью волосы и бегом к двери.
В коридоре уже закрывала за собой дверь только что вошедшая старушка. Низенькая, седая. Я в недоумении замер перед ней. Похоже, она была удивлена не меньше моего. Она ошарашено смотрела на меня, приоткрыв рот. Казалось, что вот-вот ей станет плохо, она будто даже пошатнулась.
Опомнившись, хотел сказать ей: «Нет никого», и сообразил, что глупо. Говорю:
– Вам кого?
А она молчит, и неприлично долго разглядывает мое лицо.
Я пытаюсь ей объяснить:
– Алексей того, эта… Умер. Нет его, в общем. А я, я временно здесь. Я его… В общем, не важно. Но он здесь больше не живет.
Тут зазвонил телефон. И кинув старушке растерянное «сейчас», я убежал в комнату за телефоном. Звонили с незнакомого номера. Но это и понятно, номер Романа у меня не записан. Отвечаю: «Да?». И выхожу обратно в коридор, к старушке. А та уже снимает башмаки. Руки у нее трясутся, заметил я.
– Зачем? – крикнул я ей.
А Роман в трубке:
– Это вы мне? Павел, это я Роман.
– Да, да, Роман, я вас слушаю. То есть я вас жду, просто тут…
Сигнализирую руками старушке, чтобы она надела обратно свою обувь и покинула квартиру.
– Я прошу прощения, сегодня не получится. У меня неотложные дела. – Голос Романа в трубке.
Старушка аккуратно поставила к стеночке свои тапочки и прошла мимо меня в ванную комнату. Я только и успел крикнуть ей вслед:
– Куда?
– Мы же к нотариусу собирались, вы забыли? Я что вас разбудил?
– Нет, простите, это я не вам.
– Перенесем на завра. Завтра также к девяти. Договорились?
– Да, да конечно!
Мне уже было не до Романа. Старушка скрылась в ванной и закрыла за собой дверь. Я растерянно стоял под дверью. И стучать глупо, я же в своей квартире, а зайти без стука, тоже неудобно. Абсурд, конечно, но мало ли что она там делает.
– Женщина, – неуверенно крикнул я, откашлявшись, – вы, что-то напутали. Вам нужно уйти.