Так точно, сэр, принимаю, сэр, таблетки в нижнем ящике моего рабочего стола. Воспоминания здесь имеет другой угол восприятия, я теперь не жертва и не смрадный козел, а стою где-то отдельно от хода вращательных лопастей часового механизма. Стрелочки мажут губы в бардовый оттенок похоти, прямо как мои ботинки, которые каждодневно просятся выйти, прогулять их по влажному снежку. Деятельность такого рода приносит особые дивиденды: готовить жирные супы нет надобности, волосы сами размазывают сопли по своей оси, хрустящие бутерброды крошатся в ноздрях, а зубы белее прозрачного льда Антарктики – в этот момент я подобен мебели, статичностью своей превосходя никому не нужные края ответственности.
Крошится поднимающаяся со дна пыльная бугурьма, железные хляби ангара настукивают смутно знакомую мелодию. Воздух делается подобен курящейся дымке остывающего пирога – яблочного с вишней. «Макет Грусти» начал говорить отчетливым тоном назидателя:
– Печенка твоя как сморчок у лилипута, мещанская одежда висит клочками сырого льна, обувь похожа на дрянной сундук с мертвяками, а сыплющееся удовольствие в глотку пробирается подобно надоевшей тле. Ты сам кажешься еще пока теплым, живым организмом, но вскоре тебе придется оставить сушеные овощи в сокровищницах забытья. Многое ты сделаешь сам, а некоторые вещи я внесу над твои челом, и все вокруг в миг поменяет краски – натура радости заменит собой серые копошения грусти. Вот увидишь, железистое тело никогда не бросает слов не ветер!
– Я хотел бы сыграть свою последнюю мелодию. Эта музыка – четвертая симфония Трица и она была посвящена моей бывшей любви, посему имеет для меня особое значение.
– Душа извозчика – мрачные потемки. Валяй.
Музыка ветра жердями раскроила сердечные маковки. Цветовое шоу начало делать пепел живой субстанцией мерно качающего маятника. Время насыщалось последним дыханием зимы, предваряя бурную течку весенней свежести.