XII
Дама с голубым пером
Разговаривая таким образом, трое товарищей проехали чуть не половину Франции и нигде не встретили ничего особенного, хотя дороги в то время были далеко не то, что теперь. Должно быть, вид трех молодцов, крепких и исправно вооруженных, внушал особенное почтение всем ворам, какие попадались на дороге, а щедрость при расплате располагала в их пользу всех хозяев в гостиницах.
Переехав Луару в окрестностях Блуа, они услышали в ближнем лесу громкие звуки рога и догадались, что благородное дворянство забавляется тут охотой.
– Чёрт возьми! – вскричал Гуго, – Интересно взглянуть, как понимают они охоту в этой стороне.
Погода бела ясная и веселая, местность живописная и богатая; вблизи лениво протекала широкая Луара, вокруг шли темные леса вплоть до самого горизонта. Гуго, недолго думая, поскакал прямо к густой дубраве, откуда слышался рог.
Через несколько минут лай собак привел его в самую середину блестящего общества; охота шла на оленя.
Свора была отличная, впереди неслись большие ищейки. Охотники были все в зеленых суконных казакинах, в желтых кожаных штанах, спущенных в широкие сапоги; за ними были доезжачие со свежими собаками на смычках. Человек двадцать господ, разукрашенных шнурками и лентами, в шляпах с перьями, разъезжали по зеленым аллеям. Впереди скакала на белой лошади, отливавшей чистым серебром, молоденькая дама. На серой шляпе её колыхалось голубое перо, по шее вились кольцами белокурые волосы с золотым отливом. Голубой бархатный корсаж плотно обтягивал её легкий стан. На ноги спускалась широкими складками длинная амазонка. Лицо было гордое; разгоряченная охотой рука то и дело рассекала воздух хлыстиком.
– Э! э! – сказал себе Гуго, окинув ее быстрым взглядом, – как славно я надумал, свернув в эту сторону!
Рядом с незнакомкой – и Гуго вовсе не удивился бы, если б узнал, что у неё течет в жилах королевская кровь – красовался всадник важного вида и, гордо подпершись рукой, ухаживал за дамой, нашептывая ей любезности, на которые она отвечала улыбкой. Эта улыбка освещала веселое личико, которому могла бы позавидовать любая богиня. Красота незнакомки была ослепительная, красота кавалера – какая-то надменная. Ей, казалось, нет еще и двадцати лет, ему – не больше двадцати пяти. Какое-то необъяснимое чувство с оттенком ревности схватило Гуго за самое сердце.
Дама с охотником скрылись в чаще густых деревьев. Они его едва заметили.
Но ни изумление при виде прелестной незнакомки, ни бросаемые со всех сторон любопытные взгляды не отвлекали ни на одну минуту внимания Гуго от всех подробностей охоты, и он не чувствовал ни малейшего замешательства, как будто бы находился в окрестностях Тестеры, у своего друга, маркиза де Сент-Эллиса. Собаки бегали туда и сюда по широкой поляне, искали по следу, обнюхивали траву, тянули воздух, возвращались опять назад; ясно было, что след зверя потерян. Гуго сошел с коня посреди охотников, которые не решались сознаться, что дали маху.
– Вы гоните по десятирогому оленю, господа! – сказал Гуго смотревшим на него дворянам.
Красивый жеребец, нетерпеливо бивший копытом землю, расположил уже некоторых в его пользу: такого коня не могло быть у первого встречного.
– Да, великолепный зверь, – отвечали ему; – мы уже совсем было нагнали его, как вдруг он пропал.
– Ну, господа, вы совсем не на настоящем следе: это вот – след лани, а это – годовика… надо хорошенько поискать по лесу и поправить ошибку.
Он вошел в чащу, а за ним охотник с ищейкой на смычке и, поискав несколько времени, он указал пальцем, на мху у корней дуба, совсем еще свежий след.
– Вот он, след, – сказал он.
В ту же минуту ищейка, обнюхав траву, натянула туго повод.
– Пускай собаку и марш за ней! – крикнул Гуго и мигом вскочил на коня.
Десять минут спустя, совсем овладев следом, Гуго выхватил рог у охотника и затрубил по зрячему.
– Э! да это, видно, охотник! – сказал один из дворян.
Вся охота прискакала и кинулась за зверем, который уходил в долину. Целый час он не давался, вскочил было в воду, потом бросился назад в лес. Гуго вел охоту и затрубил, чтобы дать знать, что зверь уходит на логово; конь его летал птицей. Общество немного рассеялось: добрая половина осталась позади, другие потеряли опять след.
Охота скакала в это время по такой трущобе в лесу, что легко было сломать себе шею. Красавца, недавно ехавшего возле дамы с голубым пером, уже не было при ней. Гуго благословил судьбу. Он заметил, что незнакомка забралась в глубокую рытвину между двумя крутыми откосами, густо поросшими кустарником. Как ни горячо он гнал оленя, но тут он кинулся вслед за дамой. Не успел проскакать и ста шагов, как увидел, что белая лошадь закусила удила. От безумных скачков даму так подбрасывало на седле, что нельзя было терять ни минуты.
Гуго пришпорил коня и нагнал ее; но, бросив взгляд вперед, увидел, что глубокая рытвина ведет прямо к страшному крутому обрыву, зиявшему между каменьями. И шагом-то спуститься туда трудно и опасно: не всякий конь решился бы на такой спуск; а на взбесившейся лошади дама с голубым пером летела на верную погибель, если только не удержать ее, во что бы то ни стало.
Вырвать ее от опасности было дело нелегкое. Дорога так под конец сузилась, что не было никакой возможности кинуться рядом и остановить бешеную лошадь за узду. Взобраться кверху, чтоб обскакать, нечего было и думать: оба откоса были почти отвесные и заросли сплошным кустарником. Гуго измерил глазом расстояние, остававшееся до обрыва и видя, что оно уменьшается со страшной быстротой, достал было пистолет из кобуры. Но пуля могла попасть в даму, а не в лошадь: на полном скаку нельзя было ручаться за верность руки. Что делать? а терять нельзя было ни минуты.
Вдруг светлая мысль осенила Гуго. Он выхватил из ножен шпагу и, пригнувшись на шею коня, пустился во вес опор; в четыре скачка он догнал белую лошадь и нагнувшись, изо всей силы хватил ее шпагой по задней ноге; лошадь сразу упала на колена, но прежде чем она успела опять вскочить на ноги, Гуго соскочил с коня, и держа шляпу в одной руке, подал другую амазонке. Но та сама уже спрыгнула с седла, между тем как её лошадь билась, в предсмертных судорогах, оставляя за собой кровавый след.
Обрыв был всего в десяти шагах. Еще одна секунда – и дама наверняка погибла бы.
Незнакомка, выпрямившись во весь рост, с лицом оживленным скорей гневом, нежели волненьем от недавней опасности, окинула Гуго надменным взглядом и сказала:
– Кажется, вы искалечили мне Пенелопу!
– Почти… – отвечал Гуго. – Кажется, в самом деле, ей трудно будет оправиться.
– А кто вас просил?
– Я сам!
– Что? – спросила она, нахмурив брови.
– Надо было выбирать: вас спасать или ее. Взгляните сами… Еще один скачок – и ваша Пенелопа, которая не слишком-то об вас, кажется, думала, увлекла бы вас на дно пропасти. Она бы тоже убилась, но это ведь вас не воскресило бы. Я подумал, что герцогиня все-таки будет получше лошади…
– А! герцогиня?… Вы первый раз меня видите… почему же вы так думаете?..
– Помилуйте, да могла ли судьба быть настолько дерзкой, чтоб не прикрыть по крайней мере хоть герцогской короной такое чело, которое создано, очевидно, чтоб носить венец королевы!
Дама успокоилась и, бросив взгляд на обрыв, на дне которого виднелся настоящий хаос каменьев и деревьев, сказала:
– Может быть, вы и правы.
– Я уверен в этом. Если б вы убились, я остался бы безутешным на веки.
– А как вас зовут?.. надо же мне узнать имя любезного кавалера, которому я обязана жизнью.
– Поль-Гуго де Ментестрюк, граф де Шаржполь.
– Имя – совсем неизвестное при дворе.
– Со временем оно станет известным.
Их взоры встретились, один – полный гордости, другой – твердой и веселой уверенности.
– Делать нечего, – продолжала дама, – приходится сдаться и поблагодарить вас за поданную помощь…
В это время общество охотников подскакало к ним с большим шумом. Впереди всех несся красавец, ехавший в начале охоты подле амазонки с голубым пером. Она махнула им платком и попросила всех отъехать назад, чтоб дать ей место выбраться из узкой рытвины, куда занесла ее Пенелопа. Все повиновались. Через минуту она появилась на гладкой поляне, а за ней – белая лошадь, страшно хромавшая. Все окружили ее. Что это значит и что с ней случилось? Почему её не было у затравленного наконец оленя?
– Я был там одним из первых, – сказал красивый молодой человек, – и очень жалел, что вас там не видел.
– Не беспокойтесь… Просто – случай, от которого избавил меня вот кто… Была минута, когда я могла вообразить себе, что я – в лесу Броселианды и сам дон-Галаор явился собственной своей особой, чтоб вывести меня из затруднения.
И, переменив тон, она представила Гуго красавцу:
– Граф де Шаржполь, любезный кузен. Граф Цезарь де Шиври.
Молодые люди холодно поклонились друг другу, не сказав ни слова.
Незнакомка повернулась к Гуго и, склоняя тонкий стан свой, как настоящая королева, произнесла:
– Орфиза де Монлюсон, герцогиня д'Авранш, просит графа де Монтестрюка проводить её в её замок.
Граф де Шиври нахмурил брови, Гуго низко поклонился.
Почти в ту же минуту на окруженной высокими деревьями поляне, где собралось все общество, а охотники трубили сбор, появилась еще амазонка, на встречу которой герцогиня д'Авранш поспешила с внимательной предупредительностью. С первого же взгляда Гуго узнал принцессу Леонору Мамиани. Она тоже его заметила и между тем как все почтительно сторонились перед ней, она направилась прямо к нему и, наклоняясь к седлу, сказала:
– Помните, как я вам крикнула: до свиданья? с тех пор прошло не мало времени, но внутренний голос говорил мне, что я не ошиблась и что мы с вами опять увидимся.
– Ваше пророчество я принял за приказание, – отвечал любезно Гуго, касаясь губами обтянутой в перчатку ручки принцессы.
– А! вот наш провинциал встретил и знакомых! – проворчал граф де-Шиври.
Скоро все общество двинулось в путь, принцесса и герцогиня впереди, подле Орфизы – граф де-Шиври, подле Леоноры – граф де-Монтестрюк.
Его взор переходил с одной на другую: у одной глаза были зеленые, у другой – черные; у обеих стан был тонкий и гибкий; обе были ослепительной красоты, но у Орфизы – было больше молодости, а у принцессы – больше величия. Между ними всякий бы задумался, а за Леонору говорило у Гуго уже то, что она первая смутила его мысли и разбудила мечты. Отчего же он был внимательней к грациозной герцогине, и при взгляде на графа де Шиври в нем шевелилось чувство ревности, которого он вовсе не испытывал перед маркизом де Сент-Эллис?
В эту минуту Гуго заметил, что красное перо, бывшее у него на шляпе с самого отъезда из Тестеры, исчезло. Он потерял его, должно быть, на узкой дороге, по которой скакал сломя голову за герцогиней д'Авранш.
Не было ли предвестием эта внезапная потеря подарка принцессы?
«Время и обстоятельства покажут», – подумал он и перестал об этом заботиться.
Коклико бродил долго по лесу и наконец нашел Гуго в замке герцогини д'Авранш. Никогда он еще не видел такого великолепного дворца, таких обширных служб, широких дворов, пылающих кухонных очагов, столько праздной прислуги.
– Ах! граф, – говорил он, вся Тестера поместилась бы в одной галерее здешнего дворца! Представьте себе…
Вдруг Гуго прервал его:
– Скачи сейчас же в Блуа, куда я уже послал Кадура, сказав, чтоб он там дожидался меня; попроси его от меня перерыть все лавки в городе и прислать мне, что только найдет лучшего из кружев, из платья, лент и перьев. Я тут одет, как какой-нибудь бродяга, а здесь все похожи на принцев: это мне унизительно. Хоть загони лошадь, а привези мне все сегодня же вечером; смотри только, не торгуйся и высыпай всё из кошелька, если нужно. У тебя ведь есть золото, не правда ли?
– У меня кошелек, данный Агриппой…
– И прекрасно! Но вот что еще! чего доброго, ничего не найдешь порядочного в Блуа: ведь это – провинция! Если так, то скажи Кадуру, чтоб ехал тотчас же в Париж. Он там был как-то с маркизом де Сент-Эллис. Пусть приготовит нам там квартиру и пришлет всё, что нужно, чтоб одеться по моде.
– И всё это, не считая денег?
– Разумеется!
– Значит, мы здесь у самого короля?
– Гораздо лучше, бедный мой Коклико! мы – у герцогини д'Авранш… у герцогини, которая больше похожа на богиню, чем на простую смертную!..
– A! так тут женщина! А я такой уже болван, что и не догадался. Сейчас же скачу, граф, не жалея лошади, прямо в Блуа и вернусь так скоро, что сам ветер покраснеет от зависти и злости.
Коклико вернулся в самом деле вечером с огромным выбором чудесного платья, надушенных перчаток, самых модных плащей, шелковых чулков и бантов из лент. С жалостной миной он встряхнул кошелек Агриппы, совсем отощавший. Гуго бросил его через всю комнату. В эту минуту он был готов продать всю Тестеру за один наряд, который мог бы привлечь взоры Орфизы. Целый вечер он любовался ею и ухаживал за ней; всю ночь она грезилась ему во сне. Никогда не мог он представить себе кого-нибудь прекрасней неё. Ему казалось просто невозможным, чтоб она была простой смертной. Вся она была – грация и обаяние, богиня, сходящая с облаков. Каждый взгляд на неё открывал новые прелести, улыбка её придавала ум каждому её слову. Он понимал, что для неё можно совершить чудо.
– Ты заметил, каким очаровательным тоном она говорит? – говорил он после Коклико; – какие жемчужины виднеются из-за её улыбки? Никто не ходит как она, не садится, никто не танцует как она! Она все делает иначе, чем другие. Её голос – просто музыка. Я сейчас смотрел на нее, как она проходила по террасе: божество, спустившееся с Олимпа! Уже не Диана ли это, или сама Венера?
– Разумеется, – отвечал Коклико; – но вы замечаете, граф, столько необыкновенных вещей, а заметили ль вы, что здесь ведь не одна, а две дамы?.. Об которой же вы это говорите, позвольте узнать?..
– Как, разбойник, ты не понимаешь, что я говорю о герцогине д'Авранш?.. Разве можно говорить о ком-нибудь другом, рядом с ней?..
– Но, граф, и та дама, что мы видели в замке Сен-Сави, тоже, право, стоит, чтоб и на нее посмотреть!
– Согласен и даже должен сознаться, что когда она показалась в зале, где мы ожидали тогда маркиза де Сент-Эллиса, то её величавая красота меня ослепила! Но теперь, как я могу сравнивать, у меня только и есть глаза, что для другой. Не кажется ли герцогиня д'Авранш, белая как лилия и увенчанная белокурыми волосами, самою богиней Гебой?
Коклико не из-за чего было спорить и он признал, что герцогиня, как прелестное совмещение всех совершенств, должно быть, действительно сама богиня Геба. Но этот обрывок разговора возбудил в уме Гуго целый ряд рассуждений о странной игре случая, отчего это он отдавал только свое удивление принцессе, первой по порядку между его видениями, а теперь готов сложить к ногам герцогини и удивление, и любовь свою? Между тем, красотой они в самом деле еще могли поспорить. Зачем же вторая, а не первая? В этом невольном, безотчетном предпочтении богини-блондинки богине-брюнетке, может быть, и не столько ослепительной, он мог видеть только указание самой судьбы, распоряжавшейся его жизнью.
В самом пылу этих мечтаний и волнений, он вспомнил вдруг о графе де Шиври. Ясно было, что он встречает соперника в этом молодом красавце, который живет на такой близкой ноге у герцогини д'Авранш. Правда, он ей родня, но самое родство это уже было неприятно для Гуго. Уже не помолвлены ли они друг с другом? Это надо бы разъяснить хорошенько. Да и самое лицо этого де Шиври ему не нравилось, у него была какая-то дерзкая, нахальная и презрительная улыбка, которая так и напрашивалась на ссору.
Судя по всему, что говорилось вокруг него, граф де Шиври считался одним из самых ловких и самых остроумных кавалеров при дворе. Он был знатного происхождения и богат, хотя этому богатству и нанесены уже были порядочные удары, о важности которых он один мог впрочем судить и которые во всяком случае легко было поправить женитьбой. Уверяли, что он в силах добиться всего. Он смотрел вельможей, был изыскан и изумительно изящен в нарядах, руки у него были тонкие и белые, стан ловкий, движения свободные, цвет лица бледный с тем неопределенным оттенком, по которому узнают люди, испытавшие сильные страсти и всякие удовольствия, глаза смелые и блестящие или глубокие и томные, но с таким выражением, которое никогда не смягчалось от взгляда, улыбка насмешливая, а в голосе, в жесте, в позах, в манере говорить или слушать – что-то особенно высокомерное, так что ему можно было удивляться, пожалуй, его даже можно было остерегаться, но искать его дружбы – никогда!
Те из дворян, которые были в свете французского посольства в Риме, находили в нем любопытное сходство с знаменитым портретом Цезаря Борджиа, что в галерее Воргезе, работы Рафаэля. Он так же точно носил голову, так же точно держался и даже звали его Цезарем.
«Я буду очень удивлен, – говорил себе Гуго, – если не столкнусь когда-нибудь с этим графом де Шиври».
Гуго узнал – мы всегда узнаем, сами не зная как, что нас особенно интересует – что Орфизу де Монлюсон крестил сам король Людовик XIV, очень уважавший покойного герцога д'Авранш и теперь оказывавший особенное покровительство его единственной дочери-сироте. Говорили даже, но это только так говорили, что король сам позаботится выбрать ей и мужа. Орфиза была очень богата и притом такая красавица, что легко могла обойтись в этом деле и без чужих забот. Кроме того уверяли, что король, в память постоянной верности и услуг, оказанных ему в смутные времена Фронды, хочет предоставить своей крестнице право принести в приданое мужу титул герцога д'Авранш. Вследствие этого, целая толпа вздыхателей вертелась беспрестанно пред наследницей знатного имени; но большая часть из них давно уже отказалась от всякой надежды одержать верх над графом де Шиври.
Орфизе недавно исполнилось восемнадцать лет, всего несколько месяцев назад, она вышла из монастыря и жила теперь под покровительством почтенной тетки, вдовствующей маркизы д'Юрсель, пользовавшейся правом сидеть на табурете при дворце.
Все это сильно смущало графа де Монтестрюка, у которого только и было за душей, что плащ да шпага, да полторы тысячи ливров доходу от Тестеры, а с этим трудно было завоевать герцогский титул и бесчисленные владения Монлюсонов. Но гасконец готов был на всё из любви к такой красавице. Только огромное богатство было тут в самом деле большим несчастьем.
Но разве из-за этого несчастья он должен от неё отказаться?
– О! этому-то не бывать! – воскликнул он.
Волнение не давало ему спать; он ворочался в постели с боку на бок и вздыхал глубоко; вставал, ходил, открывал окно, смотрел на звезды и опять ложился. Бедному Коклико сильно хотелось спать, и он от всей души посылал к чёрту все эти глупые волненья. Вдруг Гуго вспомнил слова Брискетты.
– Ах, бедная Брискетта! – сказал он, – как она верно отгадала, предсказывая мне все эти мученья страсти! Это совсем не похоже на то, что я к ней чувствовал… То просто сердце мое пробуждалось, даже скорей молодая кровь, чем сердце, и я бежал к молодой девочке, как белка к свежим орехам!
Теперь он любил истинно, и одна мысль, что Орфиза де Монлюсон может принадлежать другому, а не ему, отзывалась дрожью в его сердце. Лучше умереть тысячу раз, чем видеть подобное несчастье! Но как добраться до неё, какими путями, какими подвигами? Как бороться с графом де Шиври, за которого было все – и состояние, и родство, и положение в обществе и связи?
Так мечтал и рассуждал он по целым дням. Вдруг ему пришел на память прощальный рассказ матери о Золотом Руне и как она толковала ему эту легенду. Он вздрогнул и задумался.
– Да, – сказал он наконец, вот оно – мое Золотое Руно! Оно блеснуло мне и так высоко, как будто на самом небе. Её волосы такого именно цвета, как это Руно, и глаза блестят точно также! Целую жизнь я буду стремиться к ней и, быть может, никогда не достигну… но какой-то тайный голос говорит мне, что никогда уж мое сердце не оторвется от неё!
Если что-то говорило графу де Монтестрюку, что он встретит на своем пути графа де Шиври, то и этот тоже сразу почувствовал, что в Гуго он встретил такого соперника, которым пренебрегать не следует.
Не своим светским положением был он страшен, но молодостью, привлекательной наружностью, какой-то лихой смелостью: что-то необъяснимое показывало в нем, что под этой юношеской оболочкой есть сердце, мужество, твердая воля.
Цезарь сам не понимал, отчего он так заботится об этом пришельце: такой чести он до сих пор никому еще не оказывал. Что же это за предпочтение такое в пользу графа де Монтестрюка? Отчего и почему, с самой первой встречи на охоте, он с каждым днем больше и больше об нем думает? Сердясь на самого себя, граф де Шиври захотел узнать на этот счет мнение одного дворянина, жившего при нем и служившего ему поверенным, от которого ничего не скрывают.
Родословная кавалера де Лудеака была очень темна. Он уверял, что семья его родом из Перигора, где у него множество замков и несколько поместий; но все это были одни россказни, а насколько в них правды – никто сказать не мог. Люди догадливые уверяли напротив, что все его родовое наследство заключается только в бесстыдстве, хитрости и дерзости. Одним словом, его больше боялись, чем уважали.
Лудеак не скрыл от графа де Шиври, что, по его мнению, не следует считать Гуго де Монтестрюка за ничтожного противника.
– Но мне говорили, – вскричал де Шиври, – что эти Монтестрюки – голые бедняки и у нашего нет ровно ничего за душой!
– Этот значит только – аппетит у него будет посильней! – отвечал Лудеак. – Притом же он гасконец, т. е. из такой породы, которая не боится ничего, не отступает ни перед чем, рассчитывает только на свою смелость и на случай, чтоб добиться всего, и наполнила бы весь мир искателями приключений, если б их и без того не было довольно повсюду.
– Ни состояния, ни семьи, ни протекции, ни даже почти и имени!
– Да это-то именно и дает ему силу!
– Как? то, что у него ничего нет?
– Да! женщины причудливы! Сколько встречалось таких, которые рады были разыгрывать роль благодетельных фей в пользу красавчиков, вознаграждая их за всякие несправедливости судьбы… Все, чего нет у этого Монтестрюка, помогает ему, все идет ему в счет… А твоя кузина, герцогиня д'Авранш, нрава прихотливого и, если не ошибаюсь, очень охотно занялась бы разными приключениями в роде рыцарских романов, в которых бывают всегда замешаны принцессы… Разве ты не заметил, как взглянула на него, когда приглашала к себе в замок, и как улыбнулась, услышав, что сказала ему принцесса Мамиани?
– Да, да!
– И это не заставило тебя задуматься? У него есть еще огромное преимущество; у этого проклятого Монтестрюка, хоть от его шляпы и платья так и несет провинцией, а шпага у него такая, каких никто не носит со времен покойного короля Людовика XIII!
– Преимущество, говоришь ты?
– А то, как он познакомился с твоей кузиной, ты ни во что не считаешь? Он гонится за взбесившейся лошадью, ловким ударом шпагой по ноге останавливает ее, лошадь падает всего в десяти шагах от страшной пропасти, герцогиня спасена им от верной смерти… разве все это ничего не значит? Ведь вот он – герой с первого же шагу! И она ведь вспомнила же, говоря о своем спасителе, про дон-Галеора, одного из рыцарей Круглаго Стола, если не ошибаюсь!
– Это была просто насмешка!
– Э, мой друг! у женщин бывает часто прехитрый способ сказать правду под видом насмешки! Воображение герцогини затронуто…. Берегись, Шиври, берегись!
– Поберегусь, Лудеак, будь покоен, и не дальше как завтра же пощупаю, что это за человек!
В то самое время, когда Шиври и Лудеак толковали об Гуго, ему самому приходили в голову престранные мысли. С самого утра он забрался в парк и целый час бродил по нем. Не обязан ли он честью объявить Орфизе де Монлюсон, что любит ее безумно? Если он так откровенно поступил, когда шло дело о какой-нибудь Брискетте, то не так ли же точно должен поступить и теперь, перед герцогиней? Весь вопрос был только в том, чтобы найти случай к этому признанию; а это было дело нелегкое, так как Орфизу окружала целая толпа с утра до вечера. Гуго впрочем утешился, подумав, что если случай и не представится, то он сам его вызовет.
В тот же самый день встретился случай, сам по-себе неважный, но его довольно было опытному глазу, чтоб сразу заметить искру, от которой должен был вспыхнуть со временем целый пожар.
Общество гуляло по саду; герцогиня де Авранш играла розой и уронила ее на песок. Гуго живо ее поднял, поднес к губам и возвратил герцогине. Цезарь покраснел.
– Э! да вы могли бы заметить, что я уже наклонялся поднять эту розу, чтоб отдать ее кузине!
– И вы тоже могли бы заметить, что я поднял ее прежде, чем вы к ней прикоснулись.
– Граф де Монтестрюк!
– Граф де Шиври!
Они уже смотрели друг на друга, как два молодых сокола.
– Э, господа! – вскричала принцесса Мамиани, от которой ничто не ускользнуло; – что это с вами? Орфиза уронила розу; я тоже могу уронить платок или бант. Граф де Монтестрюк был проворный сегодня; завтра будет проворней граф де Шиври, и каждый в свою очередь получит право на нашу благодарность. Не так ли, Орфиза?
– Разумеется!
– Хорошо! – сказал Цезарь дрожащим голосом и, наклонясь к уху Лудеака, изменившегося в лице, прошептал: – Кажется, дело добром не кончится.
– Гм! не спешите, – отвечал Лудеак: – Монтестрюк не из таких, что опускают скоро глаза. Притом же, я осматривал ногу у Пенелопы: он чуть не отрубил ее с одного удара. Ну, да и удар же! Бедная нога едва держится на сухой жиле!
Он отвел графа де Шиври в сторону и, покручивая усы, продолжал:
– Или я очень ошибаюсь, или твоё дело станет скоро и моим. Заметил ты, с какой поспешностью принцесса Мамиани вмешалась в разговор? Она уже что-то очень скоро является на помощь этому гасконцу, которого видела там где-то далеко…. Если на его беду она станет смотреть на него слишком снисходительными глазами, то граф де Шаржполь узнает, что значит иметь дело с Лудеаком.
– Сказать тебе правду, – возразил Цезарь, радуясь случаю дать почувствовать другу такую же ревность, какая и его самого грызла за сердце; – мне давно кажется, что эту снисходительность, которая так справедливо тебе не нравится, с первого же дня выказали глаза прекрасной принцессы, предмета твоего нежного внимания. Я повторю тебе то же, что ты сам мне сказал недавно. Берегись мой друг, берегись!