XXXI
Коршуны и соколы
Несколько часов спустя после выступления этого молчаливого отряда, граф де-Шиври с гордой улыбкой подавал руку графине де Монлюсон, садившейся в карету с своей теткой, чтобы ехать по той же самой дороге. Солнце вставало в горах Тироля и освещало их свежие вершины. Розовые облака на небе внушали мадригалы Цезарю, который сравнивал их нежные оттенки с румянцем Орфизы и с её алыми губками.
– Взгляните, – говорил он, – небо улыбается вашему путешествию и утро окружает вас венцом из лучей. Не вы ли сами заря, освещающая эти поля?
Хотя Орфиза, особенно с некоторого времени, чувствовала очень мало симпатии к высокомерной особе своего прекрасного кузена, но все-таки она была женщина и эти любезные речи приятно щекотали ей слух. В веселом расположении духа она простилась с живописным Зальцбургом, оставшимся за ними в туманной дали.
Веселости этой однако же не разделял доверенный человек, распоряжавшийся их путешествием. Слышанное им в Зальцбурге рассказы о свирепых татарах, грустный вид пустынной местности – все внушало ему печальные мысли. Перед отъездом, Криктен попробовал отговорить графиню; она только посмеялась над его страхом.
– Ну! – сказал себе честный слуга, – теперь мне остается только поручить свою душу святым угодникам и исполнить свой долг, как следует.
И он смело поехал вперед в голове поезда.
Граф де Шиври ехал верхом у дверцы кареты и обменивался взглядами и довольными улыбками со своим другом, кавалером де Лудеаком, который восхищался прелестными видами окрестностей. Никогда еще не бывал он в таком восторге от красот природы. Вековые леса, шумящие водопады, улыбающиеся в тени деревьев долины, снеговые горы, висящие на гребне скал древние замки – все это вызывало у него крики удивления. Стада и хижины его трогали. Он не был уже придворным, он был пастушком. Орфиза, слушая его, улыбалась и сравнивала его с Мелибеем.
– Смейтесь, сколько угодно, – возражал он, – а я чувствую, что мое сердце расширяется! Бог с ним с этим воздухом, которым мы дышим во дворцах! Невозможно, чтоб поездка, начатая при таких очаровательных условиях, не привела к чудным результатам!.. Я, по крайней мере, уверен, что счастье ждет нас на повороте дороги!
– Вас или меня? – спросила Орфиза.
– О! счастье будет настолько любезно, что обратится прежде всего к вам – и этим оно только докажет свой ум.
– А в каком же виде оно появится? – продолжала Орфиза, забавляясь шуткой.
– Это знает? в виде прекрасного кавалера или прелестного принца, окруженного свитой пажей и конюших, который предложит вам следовать за ним в очарованное царство.
– Где поднесет мне, не правда ли, корону и свое сердце?
– Признайтесь однако же, графиня, что лучше этого он ничего и не может выдумать.
В эту самую минуту, когда графиня де Монлюсон весело болтала, а дорога углублялась в горы и в леса, принцесса и маркиз де Сент-Эллис узнали, что рано утром она выехала из Зальцбурга.
Забыв об усталости, принцесса бросилась во дворец епископа, назвала себя стоявшему в карауле офицеру, пробралась в собственные покой его преосвященства и вышла оттуда, добившись всего, чего хотела, т. е. конвоя из смелых и решительных солдат. Ее мучило мрачное предчувствие.
– Теперь уже мало догнать её, – сказала она маркизу, – надо её спасти… Дай Бог, чтоб мы не опоздали!
Из сведений, собранных в гостинице, где останавливалась графиня де Монлюсон, было очевидно, что граф де Шиври опередил их четырьмя или пятью часами. Конный отряд мог еще, прибавив рыси, вернуть часть потерянного времени, но успеет ли он догнать путешественниц? Кроме того, принцесса узнала еще, что ночью видели, как другой отряд, тоже конный, выезжал из города по той самой дороге, по которой поехала после Орфиза с теткой. Приметы командира этого другого отряда весьма напоминали авантюриста, встреченного маркизом де Сент-Эллисом в Меце, что он не мог этого не сообщить принцессе.
– Никакого больше сомненья! засада! – вскричала принцесса. – В эту самую минуту, бедная Орфиза уже, мажет быть, попалась в нее!
– А вам бы в самом деле было больно, если б ее похитили?
– Я останусь безутешной на всю жизнь!
– А между тем однако же вы избавились бы от соперницы!.. Чем больше я думаю, тем меньше тут что-нибудь понимаю… Что же у вас за сердце, в самом деле?
– Сердце любящей женщины, очищенной страданием от всякого эгоизма!
– И вы хотите, чтоб я не обожал вас?
– Обожайте, но только спасите ее!
– Ну, принцесса, надо, видно, прибегнуть к талисману, сокращающему всякие расстояния и отворяющему всякие двери.
С кошельком в руке, маркиз обратился к командиру конвоя, данного им епископом. Хотя он и служил князю церкви, но был старый и опытный солдат. Он подумал с минуту.
– Пять-шесть часов времени, – сказал он, – это каких-нибудь пять-шесть миль в гористой стороне по скверным дорогам. Значит, надо взять напрямик и не для того, чтоб догнать карету, а чтоб опередить ее. Ну, а я знаю именно такую тропинку, что часа через два мы будем в том самом ущелье, где должна ждать засада, если только она есть в самом деле.
– Так едем же скорей! – вскричал маркиз, – и сто пистолей попадут тебе в карман, если выгадаешь еще полчаса из тех двух, о которых говоришь!
Через две минуты, весь отряд вступал, при самом выезде из Зальцбурга, на тропинку, которая вилась узкой лентой по склонам гор и спускалась в тесные ущелья. Обещание маркиза удвоило усердие конвойных; у коней будто выросли крылья. Несмотря на непроходимую почти местность, они быстро подвигались вперед, один за другим. Принцесса Мамиани пустилась тоже с ними и подавала всем пример храбрости, не пугаясь ни глубоких рытвин, ни шумящих потоков, через которые надо было переправляться в брод, по скользким камням.
– А что, мы выгадаем полчаса? – спрашивала она время от времени у проводника.
– Выгадаем, да еще несколько минут лишних, – отвечал он, И как только встречалось место поровней, хоть и поросшее густым вереском, он пускал своего коня вскачь.
Случалось иногда, что принцесса, увлекаемая нетерпеньем, обгоняла его.
– Быть любимым подобной женщиной и самому не любить её, – что за болван однако же мой друг! – ворчал маркиз про себя.
Наконец они вобрались на вершину горы, спускавшейся крутым, заросшим кустарниками, склоном в мрачное ущелье, сжатое между двумя стенами сероватых скал. Вдоль самой дороги, которая вилась внизу, яростно шумел белый от пены поток.
– Вот оно! – сказал проводник, указывая пальцем на глубокое ущелье.
Оно было пустынно и тянулось черной змеей в густой темноте. Солдат взглянул на солнце, лучи которого не достигали еще до этой ямы.
– Когда спустимся вниз, – сказал он, – полчаса будет выгадано.
В то время, как принцесса Мамиани и маркиз де Сент-Эллис спускались вслед за проводником по крутому обрыву высокой горы, карета графини де Монлюсон въезжала в ущелье.
Дикий вид его привлек её вниманье. По обе стороны дороги, скалы поднимались высоко двойной стеной, а внизу несся еще более, стесняя дорогу, бешеный поток, клубясь и пенясь между кучами камней. Там и сям цеплялись ели по скатам изрытой дождями скалы и ветер шумел их ветками, нарушая тишину безмолвного ущелья. На вершине голой скалы высились развалины зубчатой башни. Лошади ступали медленно. Несмотря на полуденный час, дорога оставалась в густой тени.
– Мне кажется, – сказала Лудеаку Орфиза, привыкшая к плоским берегам Луары и видевшая теперь в первый раз эти суровые горы и дикие ущелья, – мне кажется, что если рыцарь, о котором вы говорили, существует не в одном вашем воображении, он нигде не найдет более удобного места для своих смелых подвигов.
– Могу вас уверить, – возразил Лудеак, – что если бы мне суждено было сделаться атаманом разбойников, то я именно здесь выбрал бы себе притон.
– Вы заставляете меня дрожать от страху со всеми вашими рассказами, – сказала старая маркиза д'Юрсель: – ждать опасности – значит накликать ее…
– Э! э! – продолжала Орфиза, – а я, право, была бы довольна, если б мне представился случай рассказать о каком-нибудь приключении моим прекрасным приятельницам в Лувре: после Фронды, это не со всяким случается!
– И вы это говорите, вы, которую прекрасный кавалер вырвал недавно из челюстей смерти в ту самую минуту, как вы были на самом краю страшной пропасти! – вскричал граф де Шиври насмешливо.
– Разумеется, и это чего-нибудь стоит, но именно этот случай, о котором вы мне напомнили, и развил во мне охоту насладиться еще раз такой же опасностью. Нападение, попытка похитить меня, неожиданная помощь от руки защитника, освобождение – все это сделало бы из моей скромной личности героиню романа, и я должна сознаться, что не была бы слишком огорчена, если б мне досталась такая роль, хоть бы на час или на два.
– Мысль прекрасная, – отвечал Цезарь, – но я позволю себе однако же выкинуть из нее одно только слово. Зачем же называть помощь, которая спасла бы вас, неожиданною? Разве я не с вами и неужели вы не верите, что я готов пожертвовать жизнью вашей красоте? Пускай явится похититель и он узнает всю тяжесть моей руки!
В эту самую минуту подъезжали к тому месту, где узкое ущелье терялось в долине, как ручей в озере. Обе стены, вдруг раздвигались и составляли род цирка, покрытого мелкой травой; дорога шла по самой середине. Орфиза предложила остановиться здесь и позавтракать.
Криктен сначала было зашумел, но потом представил покорным голосом несколько робких возражений. Что за странная мысль – останавливаться в такой глухой стороне, отдаленной от всякого жилища и от всякой помощи! Было бы гораздо благоразумней ехать дальше, пока не встретится какая-нибудь гостиница… Там успели бы и позавтракать в четырех стенах.
Граф де Шиври рассмеялся.
– Если тебе страшно, любезный, – сказал он ему, – можешь себе убираться; найдутся и другие охотники осушить здесь несколько бутылок и закусить чем-нибудь холодным.
Криктен вздохнул и принялся помогать товарищам, вынимавшим провизию из каретных сундуков.
– Как жаль, что с нами нет музыки, чтоб еще более украсить этот милый привал, – прошептал потихоньку Лудеак, отыскивая для Орфизы местечко на траве в углу долины.
Он посмотрел внимательно кругом и заметил по выходившему из густой чащи сверканию металла, что если не музыканты готовили свои инструменты, то люди, присутствие которых едва ли можно было разве отгадать, но не различить, готовили свое оружие.
Один из них выставил даже украдкой голову между ветками. Это был Пемпренель, который смеялся себе в бороду, узнав графа де Шиври среди путешественников.
– Очень ловкий этот граф де Шиври! – прошептал он, – и очень красивая эта графиня де Монлюсон!.. Пари держу, что он сейчас прикинется, что намерен пощипать нас!.. Получит себе, значит, и все выгоды от результата, и всю пользу от нежной преданности…
– А ты догадался, – сказал Бриктайль, улыбаясь, – ну! вот и пора нам пришпорить коней…
Слуги едва успели открыть сундуки и разложить часть провизии, как вдруг общество было окружено шайкой верховых, выскочившей во весь опор из темного углубления в горе. Впереди скакал человек огромного роста, размахивая тяжелой шпагой; первым же ударом он свалил с ног лакея, собиравшегося выстрелить. Нельзя было ошибиться: напали разбойники.
Графиня де Монлюсон побледнела, маркиза д'Юрсель вскрикнула и упала в обморок, а граф де Шиври, обменявшись взглядом с кавалером, выхватил шпагу, делая вид, что хочет броситься на нападающих.
– Ведь я говорил! – проворчал Пемпремель.
Отпор был и не долгий, и не сильный. Три или четыре лакея однако же, и во главе их Криктен, кинулись смело на выручку графини и составили вокруг неё оплот из своих рук. Они рубили направо и налево, как честный народ, не желающий погибнуть без отпора; но их бы очень скоро всех перебили, если б жадные мошенники, набранные капитаном д'Арпальером, не бросились грабить карету, что придало бедным слугам немного больше стойкости. Между тем граф де Шиври отчаянно злился и охотно бы стал колоть своих бездельников, кинувшихся на чемоданы, а не на графиню, но для виду ему пришлось скрестить шпаги с начальником шайки. При первых же ударах он вдруг ослабел и громким голосом стал звать к себе на помощь.
Само Небо, казалось, услышало эти крики. В ту самую минуту, как Орфиза де Монлюсон, считая себя погибшею, уже искала оружия, чтоб наказать дерзкого, который осмелится к ней прикоснуться, – отряд солдат, вооруженных с головы до ног, показался при въезде в долину и со шпагами наголо бросился на грабивших сундуки бездельников. Люди эти спустились, казалось, с вершины гор, как соколы. Командир летел впереди и раскроил до самой бороды череп разбойнику, который неудачно выстрелил в него из пистолета.
– Скверно! – проворчал Лудеак, раздумывая ужо о последствиях этой схватки.
Цезарь считал глазами врагов, с которыми приходилось биться. Поддержи его, как следует шайка капитана, он мог бы выдержать их напор и даже, быть может, одолеть их. Орфиза была тут, рядом: еще одно усилие – и она попадет к нему в руки. В одно мгновенье у него в голове мелькнула мысль схватить ее, взвалить на седло и ускакать с ней; но раздавшийся с другого конца долины крик остановил его.
– Бей! руби! – ревел кто-то страшным голосом.
И в ту же минуту трое всадников, пришпоривая белых от пены коней, налетели сзади, как молния, на мошенников, которых солдаты епископа зальцбургского рубили спереди.
В одно мгновенье ока человек пять упало замертво. Цезарь узнал по воинскому крику Гуго де Монтестрюка, а с ним Коклико и Кадура, и позеленел от ярости. Не броситься-ль на него, сделав знак Лудеаку, чтоб он бросился на маркиза? Но уже бездельники капитана, захваченные врасплох, начинали подаваться; те, у кого лошади были поисправней, скакали уже прочь во весь опор. Нерешительность Цезаря продлилась всего одну секунду и, понимая, что он может погубить себя навеки в глазах графини де Монлюсон, он кинулся горячо на своих сообщников.
– А! и вы тоже! – проворчал сквозь зубы Бриктайль, только что сваливший одного из людей маркиза де Сент-Эллиса.
– Да! и я, чёрт побери! – возразил Цезарь тем же тоном. – Ведь надо ж мне показать!.. смотрите… вот ваши плуты бегут… а вот и маркиз де Сент-Эллис с этим проклятым Монтестрюком!..
– Ах! если б их было только двое! – продолжал д'Арпальер, узнав принцессу, спешившую подъехать к Орфизе, и смутившись от этой неожиданной встречи.
Лудеак проскользнул к ним, как лисица.
– Совсем было хорошо, а теперь все пропало! – сказал он. – Бегите скорей.
Капитан зарычал, как бульдог; губы у него побелели, глаза горели. Он еще не решался бежать: у него блеснула безумная мысль – кинуться на Монтестрюка и вырвать у него жизнь или самому погибнуть. Вдруг он почувствовал, что лошадь его слабеет и падает под ним.
– Гром и молния! – крикнул он, – моя лошадь ранена!
При этом знакомом восклицании, Гуго обернулся, но не заметил капитана, впереди которого вертелись Лудеак и Шиври, делая вид, что рубятся с ним.
– Скорей хватите меня шпагой, чтоб я мог упасть, – возразил быстро кавалер с обычной своей находчивостью, – и берите мою лошадь! Она надежная и вывезет вас из беды.
Итальянец поднял шпагу, скользнувшую по шляпе Лудеака, который тяжело повалился. Одним скачком капитан кинулся на его седло и, пришпорив коня, исчез в ближнем овраге. Два-три выстрела раздались за ним вдогонку, но ни один не попал и скоро он скрылся от всякой погони.
Эту самую минуту и выбрал Цезарь, чтоб броситься, как следует, на своих недавних союзников. Первым подвернулся ему Пемпренель.
– Прочь, каналья! – крикнул он.
– О! как грозно! а еще земляк! – возразил разбойник.
Но в ту же минуту страшный удар шпаги хватил его по голове. Ослепленный кровью, оглушенный ударом, парижанин сохранил еще однако же настолько присутствия духа, что обнял шею лошади и пустил ее во всю прыть вон из долины.
– Ах! да какой же он ловкий, граф де Шиври! какой же ловкий! – ворчал он, удаляясь. – Если только уцелею, я ему это припомню.
Монтестрюк был так занят графиней де Монлюсон, что не слишком заботился о бегстве капитана. Он уже забыл о раздавшемся в его ушах восклицании и думал просто, что ускакал один лишний разбойник. Он был с Орфизой, он видел только ее одну.
– Я опять вас вижу! и вы невредимы, неправда ли? – вскричал он, как только мог заговорить от радости.
– Совершенно, отвечала она и, забывшись, протянула ему обе руки, которые он целовал с восхищением. Но почти тотчас же улыбка показалась на лице герцогини; она вернулась к своему всегдашнему гордому и веселому нраву, хотя и была еще бледна, и сказала:
– Я немножко, может быть, и дрожала; но теперь, как все кончено, признаюсь, я довольна, что присутствовала при одной из тех сцен, какие только и можно видеть, что в испанских драмах. Но объясните мне, пожалуйста, как вы могли поспеть именно во время, чтоб вырвать меня из когтей этих разбойников? Что у вас есть добрая фея в распоряжении, что ли?
– Эта добрая фея – вот она, – отвечал Гуго указывая, на принцессу.
– Вы? – продолжала Орфиза, у которой страх начинал уступать место удивлению; – каким чудом, в самом деле вы попали в эту пустыню с маркизом де Сент-Эллис?
– На этот вопрос гораздо лучше нас мог бы, кажется ответить граф де Шиври, который вас так удачно провожал! – сказал Гуго, бросив на Цезаря гневный взгляд.
– Не понимаю, что вам угодно этим сказать, граф, – возразил Шиври со своим всегдашним высокомерием, – и вы мне позволите, без сомненья, не беспокоиться разгадывать ваши странные слова… Я провожаю герцогиню д'Авранш в неосторожно предпринятой ею поездке. Шайка разбойников, пользуясь пустынною и дикой местностью, нападает на её карету. Мы обнажаем шпаги, мой друг Лудеак и я, чтоб наказать бездельников; мне достается две-три царапины, кавалер лишается своей лошади и я, право не понимаю, из чего тут поднимать крик!
– Тьфу! – произнес Лудеак, – пять-шесть убитых мошенников, да несколько слегка побитых лакеев и сломанных замков на сундуках, стоит ли об этом толковать?
– В самом деле, не стоит, или считать пролитую кровь ни во что… – отвечала графиня де Монлюсон; – но все это нисколько мне не объясняет, зачем очутилась здесь принцесса Мамиани?
– Поговорим об этом после, пожалуйста! – возразила Леонора спокойно. – Я, может быть, бредила; мне представились вы под видом голубки, похищаемой коршуном… Вы ведь знаете, что все мы итальянцы очень суеверны и я, право, не виновата, что верю в предчувствия.
Взгляд её скользнул при этом на графа де Шиври.
– Наверное, что-нибудь случилось, – шепнул Цезарь на ухо Лудеаку.
– Боюсь, что так, – отвечал этот тоже шепотом.
Пока Монтестрюк забывал и себя, и всех близ Орфизы, Коклико, у которого еще звенело в ушах восклицание капитана, бросился вслед за ним к выходу из ущелья, вместе с Угренком, который уже вообразил себя настоящим солдатом, потому только, что понюхал пороху.
– Ведь ты тоже слышал, неправда ли? – спрашивал его Коклико. – Меня ведь не обманул слух? Ведь он крикнул: Гром и молния!
– И еще каким страшным голосом! Я так и подскочил, на седле.
– Да! да! Этот гром с молнией я бы узнал между тысячью криков.
Следы крови на траве и на камнях вели их по горам шагов на сотню. Они думали, что человек, за которым они гонятся, ранен и что эти следы крови помогут им нагнать его, как вдруг увидали под большим кустом на траве несчастного, который усиливался слабеющей рукой остановить кровь, лившуюся ручьем из широкой раны на голове. Это был не капитан Бриктайль, но жалость и сострадание охватили Коклико и он подъехал поближе к раненому.
При виде верхового, тот приподнялся с трудом.
– Ну! вы из тех, что там наделали-таки нам хлопот! Хотите доконать меня – это ваше дело; только, ради Бога, поскорей: не мучьте!
– Доконать? – сказал Угренок, сойдя с лошади; – нет, мы не из таковых, приятель!
И он принялся обвязывать платком разрубленную голову бедняги, между тем как Коклико давал ему пить из фляжки. Раненый взглянул на них с удивлением.
– Ну! – сказал он, облизываясь, – я видел на своем веку многое, но ничего еще в этом роде!
Он растянулся на траве, головой в тени.
– Вы мне попали как раз в слабую жилку, – продолжал он – хоть еще раз в жизни досталось выпить, да и водка же какая славная, клянусь Богом!.. Теперь и душе будет легче умирать.
– Что там толковать о смерти?… Уже если вашей душе вздумалось забраться в такое худое тело, то, видно, ей там нравится… Я христианин, и раз судьба послала мне встретиться в Германии с земляком – я это вижу по вашему выговору, – то не дам же я ему так пропасть без всякой помощи.
Сказав это, Коклико взвалил его к себе на плечи и отнес к дровосеку, домишко которого виднелся на горе по выходившему из трубы дыму.
– Эй! кто там? – крикнул он. – Вот возьмите-ка себе раненого – Бог вам его посылает, так и ухаживайте за ним получше: это зачтется вам в раю. А вот пока и деньги за труды и на расход.
Дровосек с женой сделали на скоро постель из мха и сухого листа, покрыли простыней и уложили на ней раненого.
Коклико собирался уже уходить, как почувствовал, что его кто-то дернул за рукав.
– Это я… хочу вам сказать два слова… У меня сердце растаяло от того, что вы для меня сделали… а растрогать Пемпренеля – это штука, право, нелегкая… Мне сильно хочется стать вам другом, если только останусь жив… Значит, когда вам случится надобность в человеке с добрыми ногами и зоркими глазами, лишь бы только у него голова тогда была цела, – вспомните обо мне…. Для вас я сделаю то, чего никогда ни для кого не делал…
– Доброе дело, что ли?
– Ну, да, хоть и доброе дело, особенно, если от него будет вред кое-кому!
– Но, расставаясь в Тироле, где же мы можем сойтись опять?
– А хоть бы в Париже: я вернусь туда прямёхонько, как только буду в силах переставлять ноги. Чёрт бы побрал глупую фантазию потаскаться на чужой стороне!
Он притянул одеяло под бороду и, сделав знак Коклико чтоб тот подошел поближе, продолжал:
– Вы знаете, что меня зовут Пемпренель…. Значит, если вам встретится надобность в моих услугах, походите только по Медвежьей улице и поищите там плохенький трактир под вывеской Крысы-Прядильщицы. Там вы меня и найдете.
Он глубоко вздохнул и продолжал:
– Крыса-то ведь я сам, увы! а уже и бегал-то я сколько на своем веку!..[5] Держит этот трактирчик женщина, которую зовут Кокоттой…. Она такая же жирная, как я худой, и живем мы с ней ладно. Я скромно прячусь у неё от людского любопытства…. Когда вспомните обо мне, дайте ей в руки только клочок бумажки с тремя словами: Пемпренель, Зальцбург и Коклико, ведь вас так зовут, кажется? да напишите их не сряду, а одно под другим. Я пойму и буду ждать вас.
– Хорошо, вспомним, – сказал Угренок.
– А теперь спите себе покойно, – продолжал Коклико; – время бежит и нам пора вернуться к своим.
Он высыпал на руку дровосеку то, что еще оставалось у него в кошельке и, сев на коней с маленьким товарищем, поскакал назад в долину, где Монтестрюк беседовал с Орфизой де Монлюсон.